«Судьба , как женщина, сдаётся, чтобы повелевать…»

…. Пустыня, отшумев свирепо, успокоилась барханами. Утомлённая солнцем и любовью Мария лежала в золотистом шатре, смежив очи. Ей ещё чудилась музыка молитвы, обращённой к богам и к ней, возлюбленной Анхелем, … то была музыка…

Глава первая. Машенька Форсик

Какой бы большой роман судьбы человека не был, он начинается с детства и, какими бы путями не шли Он и Она, раньше или позже, но они приходят к той жизненной точке, которая должна их соединить.

Машенька носилась, как все девчонки и мальчишки, вихрем в играх, пасла на толоке гусей и свиней, набивала карманы пшеницей тёртых колосьев и семечек подсолнечника, добывала земляные орехи, в лесу лазила по деревьям за грачиными яйцами, жарила на костре пойманных перепелов и воробьёв. Озорная девчонка носилась верхом на хворостине с пышным хвостом листьев по пыльной дороге хутора и орала, пугая всех:

– Едуть! Едуть! Усих «врагив народа» ликвидировать»! – отчего взрослый люд хутора прятался во дворах, проклиная Машку Форсик:

– Дура набитая. Накличет беду, зараза неумытая. «Дура», потому что в отличие от других пацанов и девчонок, любила книжки читать про любовь. И чем её, страхолюдину, книжки про любовь приманивали, мы, её сверстники, не понимали и считали её, как и взрослые, дурой и присобачили ей прозвище «Емелька».

Сама она виновата, рассказывая нам на толоке про Емельку-дурачка, который ездил на печке, а потом в царевича превратился. Машка и в речке купалась не так как все. Залезет в муляку, обмажется с ног до головы грязюкой и орёт, размахивая руками, как ведьма:

– Хто пыдийдэ до мэнэ, усих потоплю! Мы боялись к ней подходить и спрашивали издалека:

– Машка, ты чёго в грязюку выделалась, як мания? – на что она отвечала, ещё больше намазываясь грязью:

– Цэ я грязючи ванны прымаю, шоб красывой буты, як вырасту.

И домазалась… К пятнадцати годам невинное личико Машеньки было обрамлено светло-золотистыми волосами и очаровывало окружающих своими голубыми глазами. Она часто и заразительно смеялась, так как уже понимала, как красивы её зубки в разрезе пухлых губ. Наряду с соблазнительными формами девичьего тела, она влекла к себе естественностью и мелодичным звуком голоса.

Машенька по своему развитию уже перешагнула порог детства, и её терзал порок – нарушать все предписания законов о малолетстве, вселенском грехе и тому подобном. Мальчишки хутора, несколько постарше Машеньки, уже передрались из-за неё. Каждый жаждал иметь такую прелесть своей.

Машенька, словно её учили с пелёнок, соблазняла не только сверстников, но и хуторских парней постарше, и чего греха таить, мужчин школы, один из которых директор, другой – учитель русского языка и третий – физрук, который статью был хоть куда! Сажень в плечах, курчавый, а глаза сверкали, и были наполнены жаждой жизни. Как ему не состроить глазки и не улыбнуться застенчиво? Ей, девочке-кокеточке, которой, по сути своего пола, она и была.

С физруком для Машеньки была одна «заковыка» – Виктор Алексеевич, её двоюродный брат, сирота, которого приютили родители Машеньки. Но… Красавец! Весь в отца, безвременно погибшего, а тот пользовался успехом своей силой и красотой у станичниц, и не только. Недаром мама Машеньки, его сестра, частенько величала его «кобель блудливый», на что он только улыбался да подкручивал ус.

Другое дело – директор школы. Правда, и тут маленькое препятствие – он несколько старше Машеньки, ему уже за сорок лет, но он как настоящий бог любви Амур с глазами полными таинств и очарования. Из этих глаз, словно стрелы нежности, вонзались в юное сердце Машеньки и она при виде Ивана Петровича, трепетала.

А чем учитель русского языка и литературы плох?! Одних стихов в нём столько, что так бы и слушала его всю ночь, прижавшись к его тёплому сердцу. Старшие девчонки о нём, говорят:

– Семён Семёнович Померанцев – любитель музыки и танцев, и миловАть он может. Ну, вообщем «Душка»!

За ним от девчонок прозвание так закрепилось, что настоящей его фамилии в станице не произносилось. И он Машеньку, как любопытную Пандору, влёк.

Никакой вины за собой Машенька – школьница не чувствовала, общаясь с ними. Это же её естественное поведение – быть кокеткой с мужчинами. А то, что этим она соблазняла их на амурные действия – не её вина, а Природы-Матушки. И, если она смотрела на существ противоположного ей пола молча, а тем становилось понятным, что её волнует, так в чём её вина? И почему это предосудительно, безнравственно? А у кого подобное не проявлялось даже при соблюдении целомудрия?

За что же осуждать мужскую половину рода человеческого, которых, как магнитом, тянет здоровая девочка четырнадцати лет, кокетливая, грациозная, дышащая терпким очарованием пробуждающейся женственности? Да, она ещё невинна, но это не означает, что она целомудренна. Да, она девственница! Но девственность её носит исключительно физиологический характер, она, выражаясь современным языком, чисто «техническая», в то время как ей отлично ведомо сексуальное наслаждение.

Конечно, в пятнадцать лет доверить свои чувства Машенька не могла даже самому близкому человеку. Вот подсмотреть за ним, увидеть в нём то притягательное, отчего вспыхивают в ней желания можно было только в своей семье.

Так её сводный брат стал пристальным, скрытым объектом её внимания. Именно из родного, домашнего развивалось её чувство, скрытое от чужих глаз, сокровенное, тайное, кровное, внутрисемейное, не подлежащее огласке, то есть инцестуозное.

Машенька не могла не заметить, что Виктор стал как- то особенно на неё обращать внимание и иногда, положив свои руки ей на плечи и, как-то загадочно глядя ей в глаза, говорил: "Машенька, какая ты уже взрослая и красавица!"

Поздно вечером, уже лёжа в постели, она вспоминала, как он смотрел на неё, прикоснулся, и что она при этом почувствовала. Она стала непрерывно думать о нём. Он стал для неё самым красивым, а вскоре – любимым. Её кокетство, без которого нет ни девочки, ни девушки, ни женщины, она перенесла исключительно на Виктора.

Она захотела его ласки и решила сделать всё для этого. Попробуйте запретить ей! И вы увидите, на что способна эта юная красавица! То, что подчас приходит ей в голову, когда она в ударе, когда она хочет – это же сущий кошмар, исходящий от этой с виду вполне добропорядочной школьницы!

Машеньке шёл семнадцатый год. Приближался её день рождения. Она, наводя чистоту в комнатах, мыла полы. Стоя на расставленных широко ногах, сгибалась в талии и, держа половую тряпку двумя руками, мыла пол, двигаясь всем телом вправо-влево, она не могла не обратить внимания Виктора. А когда становилась на колени, вытягиваясь телом, чтобы помыть под кроватью, зад её обнажался так, что обворожительные ягодицы в трикотажных трусиках очень рельефно были перед глазами Виктора.

Виктор, лёжа в своей постели, наблюдал за Машенькой. Не отрывал глаз от магического бутона меж широко расставленных ног Машеньки, до тех пор пока она, повертев задом и вымыв под кроватью, вылезла оттуда. Была она как маков цвет лицом и, видя Виктора, жадно глядящего на неё, вперив свой взгляд в его, ещё более покраснела и спросила:

– Тебе не стыдно заглядывать мне под юбку, когда я мою под кроватью? Ты думаешь, я не чувствую?

– Нет, не стыдно. Тебе же не стыдно показывать мне такую красоту.

– Я тебе ничего не показывала. А ты пользуешься моментом. Я вот маме скажу. Она тебе по шее наддаёт.

– Маша, неужели ты такая дура, и станешь матери говорить? Если тебе это противно, я никогда больше подсматривать за тобой не буду. Между прочим, ты думаешь, что я не знаю, что ты за мною подсматриваешь, как только я ложусь в постель?

– А ты не подсматриваешь?!

– Я?!…А ты видела?

– Я не дурочка. Видеть не видела, а чувствовать – чувствовала..

– Машенька, – говорит Виктор, кладя ей руки на плечи, – я больше не буду, – а сам от стыда горит от мизинца ног до корней волос на голове.

– Не будешь?!…А это мы посмотрим! Ты такое же брехло, как и все вы мужики.

– Откуда ты, малявка, знаешь какие мужики?

– А ты знаешь, как пялится на меня Иван Петрович?! А Семён Семёнович? У него скоро косоглазие будет. Он же косит ими на уроках только на меня.

Поражённый словами Машеньки, Виктор не знал, что и говорить ей. Помолчав, и подняв на Машеньку посерьёзневшие глаза, сказал:

– Я не брехло, а твой брат.

– Ну, хорошо, я маме ничего не скажу, а ты… Ты меня понял?…А то получишь за любопытство!

После этого случая Виктор всячески стремился не слышать вздохи из крохотной спаленки Машеньки, не принюхиваться к запахам, исходящим от её девичьего тела, а ложась в постель, сразу отворачивался к стенке лицом и пытался уснуть, не думая о Машеньке. Но…не получалось так. Лежит, притворяется спящим, а всё в нём там…в спаленке Машеньки, под её одеялом. Её девичья спаленка совсем ведь рядом, и двери в ней нет. Лишь занавесочка в проёме двери скрывает от глаз всё, что за ней. А спаленка ведь всегда полна таинственных шорохов, вздохов и запахов. И какие только фантазии не будоражили кровь Виктора! Доходило до того, что он скрипел зубами, впитывая в себя флюиды девственной Машеньки.

Всю весну, лето и осень старался Виктор забыть о своих желаниях понежиться с Машенькой. Благо, что отбоя не было от девушек постарше, уже не школьниц.

А Машенька сходила с ума, видя как он избегает её взглядов, не реагирует на её заигрывания, как-будто она из красавиц для него превратилась в дурнушку. Её это мучило.