Художественное электронное издание

© Михаил Шифман, 2020

© Оформление, «Время», 2020

* * *

Предисловие автора

Эта книга основана на многочисленных документах, имевшихся у автора. Она написана в виде рукописи Жени Пайерлс, которая включает в себя ее письма, заметки, а также фрагменты из мемуаров Рудольфа Пайерлса и других воспоминаний.

И тем не менее ее следует воспринимать как художественное произведение. В документах и рассказах живых свидетелей, как бы подробны они ни были, всегда есть пробелы. Я позволил себе заполнить их, используя свои знания и фантазию. Мне пришлось объединить неоднородные по датировке письма и воспоминания, превратив разрозненные фрагменты в связное повествование. Обширная переписка Жени и Руди в начале 1930-х дана в сокращении, так же как и несколько более поздних писем. В последующих главах иногда я вкладывал в уста Жени слова Руди или друзей-физиков. В конце «Рукописи» чуть-чуть нарушена хронология, чтобы излишне не затягивать изложение. Но все это не отразилось на достоверности содержания этой книги.

Читатель, который хотел бы ознакомиться с оригинальными документами (часть из которых опубликована впервые) и детальными ссылками, может обратиться к английскому варианту этой книги (M. Shifman. Love and Physics: The Peierlses. World Scientific, 2019). Там же содержится большое количество фотографий. Все документы до 1930 года исходно написаны по-русски. Начиная с 1931 года большая часть материалов исходно написана по-английски, хотя некоторые письма Руди – по-немецки. Написанное по-английски я перевел сам.

В конце основного текста читатель найдет краткую справку о всех основных действующих лицах этой книги.

__________

Конечно же я не смог бы осуществить свой замысел «Рукописи» без помощи многих замечательных людей, которую они оказывали мне в течение двух лет работы над будущей книгой. Прежде всего мне следует упомянуть Габи Гросс и Джоанну Хуквей, дочерей Пайерлсов, за многочисленные беседы и переписку. Они любезно предоставили мне кое-какие материалы из семейного архива. Безмерно полезными были мемуары Рудольфа Пайерлса «Перелетная птица» («Bird of Passage». Princeton University Press, 1985). Я рад сказать большущее спасибо Сабине Ли, декану исторического факультета Бирмингемского университета. Она выполнила поистине титаническую работу по публикации переписки Рудольфа Пайерлса. Сначала вышел один том, а потом еще два, почти по тысяче страниц в каждом. Летом 2017 года я встретился с Сабиной в Бирмингеме. Она разрешила мне пользоваться всеми опубликованными письмами и материалами и предоставила еще целый пакет неопубликованных документов. За предоставленные архивные материалы я выражаю признательность American Institute of Physics, Bodleian Archive (Oxford University), Bradbury Science Museum – Los Alamos National Laboratory (Аллан Карр), The National Archives, Kew, England, Российскому государственному архиву социально-политической истории (РГАСПИ) и библиотеке им. Сахарова в Москве.

Большую помощь мне оказали друзья, разбросанные по всему миру. Благодаря им ко мне попали малодоступные воспоминания (в частности, Нины Каннегисер и о ней) и фотографии, а также два-три неопубликованных письма Жени. Спасибо вам, Наталия Александер, Катя Арнольд, Геннадий Горелик, Крис Девитт, Жоао да Провиденция, Иссахар Унна и Анника Фьелштад.

Ну и наконец, мне хочется поблагодарить Юлию Фролову и мою жену Риту за многочисленные замечания и предложения по моей рукописи. Они помогли мне в непростой задаче вжиться в образ Жени, от чьего лица идет повествование.

Я бегу по улице в бомбоубежище, где-то позади рвутся бомбы, справа и слева – развалины разрушенных домов в огне, осколки стекла, битый кирпич… разрывы зенитных снарядов. Где оно, это чертово бомбоубежище… вот уже рядом… Немецкие бомбардировщики, волна за волной, сбросив свой черный груз, разворачиваются в сторону моря. А я упала… и в голове неровной строчкой: «Надо написать, чтобы дети знали…»

Прошло много лет и вот, наконец, я села за эту рукопись. Дважды или трижды я начинала жизнь сначала, как будто судьба переворачивала мои песочные часы. Детство в Петербурге, революция и Гражданская война, я, Ландау и его друзья, Руди Пайерлс и любовь, Англия, война, атомная бомба, мы в Лос-Аламосе, Нильс Бор и другие титаны вокруг нас – все это связалось в памяти в единую цепь. И кто еще напишет об этой причудливой, невероятной, невозможной жизни, если не я…

Истоки

Я родилась 25 июля 1908 года. Как только я появилась на свет, в Петербурге пропало электричество. Мама говорила, что она уже тогда подумала, что жизнь моя будет необычной…

Своего отца, Николая Самуиловича Каннегисера, я не помню. Знаю только, что был он на 25 лет старше мамы, один из лучших гинекологов Петербурга. Он умер полтора года спустя после того, как я родилась, от сепсиса (septicemia). Вскоре после его смерти родилась сестра Нина. От отца остались кое-какие сбережения, на которые мы жили несколько лет.

По материнской линии мой отец был из огромного клана Мандельштамов. Его отец, мой дед, тоже был врачом. В его квартире в центре Петербурга часто собиралась петербургская интеллигенция: писатели, художники, ученые, врачи…

Мама вышла замуж в девятнадцать лет и прожила с Николаем Самуиловичем меньше трех лет. Хотя она и была по-своему образованна, никакой специальности у нее не было. Правда, в 1905 году она полгода работала сестрой милосердия в военном госпитале. Тридцать лет спустя ей это очень пригодилось. Мама была бесконечно доброй. Я закрываю глаза и чувствую прикосновения ее рук, слышу ее голос.

Мандельштамы были разбросаны по всей Российской империи, но особенно много их было в Петербурге, Москве и Одессе. Мы все знали друг друга и часто встречались. В 1912 году мама вышла замуж повторно, за двоюродного брата моего отца, Исая Бенедиктовича Мандельштама.

Незадолго до моего отъезда в Швейцарию в 1931 году мы с мамой долго говорили о жизни. Мама сказала: «Как жаль, что я не захотела иметь детей от Исая. У нас должно было быть больше детей. Я была глупой – боялась, потому что думала, что ты и Нина почувствуете разницу в отношении Исая к вам. А теперь нам будет очень одиноко…»

Все эти двадцать лет Исай Бенедиктович был для нас отцом. Он учил нас дома математике и русской литературе, всегда терпеливо и доброжелательно. Ему можно было задать любой вопрос, он никогда не уходил от ответа, даже когда нам было всего девять-десять лет. Он любил нас – меня и Нину – и воспитывал как своих детей, передавая нам все то хорошее, что в нем было. А мы обожали его.

* * *

Я думала, что запишу в этой тетрадке все по порядку, а сама перескочила на двадцать лет. Итак, возвращаюсь к детству. Первые детские воспоминания переносят меня в 1914 год. Брат моего отца, Иоаким Самуилович Каннегисер (он же приходился двоюродным братом Исаю), был богатым промышленником, потомственным дворянином и титулярным советником.

Еще до моего рождения он руководил судостроительными верфями в Николаеве, на берегу Черного моря, а в 1907 году его семья переехала в Петербург. Они занимали целый этаж в доме № 10 по Саперному переулку. Эта квартира служила местом собраний инженерной элиты Петербурга и клубом для писателей и поэтов. Получить приглашение на литературный вечер Каннегисеров было большой честью. Об одном из таких вечеров в январе 1916 года вспоминает Марина Цветаева в «Нездешнем вечере»:

«Над Петербургом стояла вьюга. Именно – стояла: как кружащийся волчок – или кружащийся ребенок – или пожар. Белая сила – уносила.

Унесла она из памяти и улицу, и дом, а меня донесла – поставила и оставила – прямо посреди залы – размеров вокзальных, бальных, музейных, сновиденных.

Так, из вьюги в залу, из белой пустыни вьюги – в желтую пустыню залы, без промежуточных инстанций подъездов и вводных предложений слуг ‹…›

Потом – читают все. Есенин читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в “Летопись” и запрещенную цензурой. Помню сизые тучи голубей и черную – народного гнева. – “Как Московский царь – на кровавой гульбе – продал душу свою – Антихристу…”

Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:

 
Поедем в Ца-арское Се-ело,
Свободны, веселы и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло…»
 

Иоакима Самуиловича мы звали дядя Аким. Каждый год в начале осени он устраивал детские утренники. На них съезжалась многочисленная родня, наши с Ниной двоюродные и троюродные братья и сестры, иногда даже из Москвы. Сначала шло представление для детей, а потом обед для всех. Представление устраивалось в большой зале возле камина, на камине сидел Пьеро; Коломбина и Арлекин выходили на середину залы, окруженные кольцом зрителей. Обычно среди зрителей было много взрослых. Но не в тот раз. Мужчины исчезли в соседней комнате, откуда слышались возбужденные голоса.

По дороге домой я спросила Исая, почему он пропустил такое веселое представление.

– Видишь ли, дорогая, недавно Россия вступила в войну с Германией и Австро-Венгрией. Это очень важное событие, о котором мы должны были поговорить. Чтобы не мешать вам, ушли в соседнюю комнату.

– И о чем вы так долго говорили?

– Мы спорили, Женя. Некоторые считают, что эта война хороша для России, а я думаю, что это очень плохо. Война – всегда плохо…

Исай сжал мою руку и молчал всю оставшуюся дорогу. Это было так не похоже на него, что мне стало страшно.

* * *

Раз уж я начала об Иоакиме Самуиловиче, пожалуй, напишу о трагической судьбе его семьи. Во Временном правительстве Керенского он занимал довольно высокую должность в президиуме Военно-промышленного комитета. У дяди Акима было два сына – Сергей и Леонид – и дочь Елизавета, которую все почему-то звали Лулу. Хотя они были намного старше меня, мы часто встречались летом в Одессе, на даче Каннегисеров. Они купили дачу, еще когда жили в Николаеве. В этом большом и гостеприимном доме летом отдыхали и Мандельштамы, и Гурвичи, и Левины. К нам присоединялись наши одесские родственники.

Дачные дни и ночи запомнились мне беспрерывным и безудержным смехом, купанием с брызгами в Черном море, играми в шарады и мяч, представлениями, которые мы устраивали для взрослых. Детское дурачество тех дней в Одессе – одно из моих самых ярких детских воспоминаний.

Все это, конечно, прекратилось в 1917 году. Весной этого года Сергей Каннегисер покончил жизнь самоубийством. Его младший брат Леонид 30 августа 1918 года застрелил Моисея Урицкого, председателя петроградской Чека. В это время уже разгорался Красный террор, каждый день расстреливали белогвардейских офицеров и других неблагонадежных. Девятнадцатого августа расстреляли друга Леонида по артиллерийскому училищу и еще пятерых курсантов. Леня был порывистым, поэтическим мальчиком, жившим не в реальном мире, а в своих стихах. Он решил отомстить…

 
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать –
 
 
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню – Россия, Свобода,
Керенский на белом коне^[1].
 

В тот же день ЧК арестовала Иоакима Самуиловича, а моего отчима – на следующий день. Всего было арестовано несколько сотен человек, имена которых нашли в Лениной записной книжке. Леню расстреляли. Иван Алексеевич Бунин в Париже назвал его героем. В России его имя стало запретным.

Исая Бенедиктовича и дядю Акима отпустили только в конце декабря, после четырех месяцев допросов. Дядя Аким был раздавлен. После второго ареста в 1921 году он начал хлопотать о выездной визе из России. Разрешение было получено в 1923-м. В 1924 году дядя Аким с Розой Львовной и Лулу уехали в Париж. После войны, когда в 1946 году мы вернулись в Англию, я узнала, что дядя Аким и тетя Роза умерли, а Лулу… После капитуляции Франции в 1940-м она бежала из Парижа в Ниццу. В 1942-м, после немецкой оккупации южной части Франции, Лулу была арестована в Ницце французской полицией и отправлена в пересыльный лагерь Дранси близ Парижа. Оттуда гестапо переправило ее в Аушвиц, где она и погибла в 1943 году в газовой камере. Ей было 46 лет.

* * *

Как и положено девочке из интеллигентной семьи, в должное время меня отдали в женскую гимназию. Сначала был экзамен, который я сдала лучше всех. Еще бы, с таким учителем, как Исай! Потом мне купили форму – коричневое шерстяное платье и черный шерстяной фартук. Когда я впервые ее примерила, и мама и отчим были очень взволнованы, да и я тоже. Ранец, в который нужно было складывать учебники и тетради, был из бежевой кожи и вкусно пахнул. Я не могла дождаться, когда мне дадут учебники, чтобы просмотреть их заранее. И еще я думала о будущих подружках по гимназии: будет ли нам весело вместе, будем ли мы делиться секретами? Заканчивалось лето 1916 года. Последний год старого мира…

К сожалению, я совершенно не помню моей первой учительницы. Время полностью стерло не только ее имя, но и лицо. Исчезли в дымке и те первые мои подружки. Возможно, это связано с тем, что мой первый школьный опыт оказался непродолжительным. В феврале 1917 года петроградские домохозяйки, голодные и негодующие, начали грабить пекарни и продовольственные магазины. Родители запретили мне выходить на улицу одной. Гимназии тогда еще работали как обычно. Каждое утро мама провожала меня на занятия и встречала после уроков.

Однажды я стояла у окна нашего класса, выходящего на Невский. Подо мной был Аничков мост. Я увидела, как его оцепили казаки на лошадях, с нагайками и саблями; впереди – офицер на лошади с обнаженной шашкой. Казаки медленно двинулись навстречу приближавшейся толпе, тут и там виднелись красные флаги. Демонстранты остановились. Было страшно. Пришла классная дама и велела всем выйти из класса. Я так и не узнала, чем это закончилось.

Летом 1917-го мне исполнилось девять лет. Я была жизнерадостной девочкой. Все тревоги взрослого мира проходили мимо меня. Уроки в гимназии оказались гораздо скучнее занятий с Исаем. Поэтому каникулы я восприняла как счастье, омраченное только тем, что в том году на дачу в Одессу никто не поехал.