Пришвин был той отдушиной, которая помогала пережить беспросветность девяностых. Тогда был прочитан весь его восьмитомник: романы, хрестоматийные детские рассказы, очерки, Календарь природы и Лесная капель, дневники. Это было открытие известного с детства писателя. Он поразил неожиданной глубиной и искренностью размышлений о мире, человеке, Родине, честным рассказом о трудных, а порой и мучительных, опытах постижения законов жизни. Но это были светлые книги, написанные счастливым человеком. Такие книги хочется перечитывать.
"Кощеева цепь" - роман автобиографический, из того достойного ряда, в котором стоят книги Аксакова, Толстого, Горького.
Ниже - заметки, которые делал по ходу чтения.
Курымушка знакомится с Миром, полным тайного, которое "то показывалось раньше в саду, в лесу, в полях, а теперь стало в людях, и спросить про это некого: на такие спросы в ответ только смеются или говорят: "сам догадайся", есть такое, - спросишь и пропадешь."
Жизнь переплетается со сказкой, сказка входит в жизнь - прекрасная девушка превращается в Марью Моревну, а голубые бобры из предсмертного рисунка отца в Голубого, который все видит, старец из обители может представиться Кощеем, готовым заковать в свою цепь Марью Моревну.
"из моего натурального существа сначала еще в детстве вышло и сложилось стремление уйти куда-то в иную страну, в иное место..." Неудачный побег (экспедиция) трех гимназистов в Азию через Иерусалим в забытые страны за голубыми бобрами.
Еще одна попытка разгадать тайны ЖИЗНИ: открытие подчинения ПРИРОДЫ своим законам. А ЛЮДИ? Знакомство с з а п р е щ е н н ы м. Озарение: "старшие сговорились между собой и обманывают всех. Как тут жить среди обмана?" - бунт и позор неудачи.
от природы все люди достаточно награждены всякими талантами, ... есть на свете у каждого человека в душе возможность творческого усилия, позволяющего выскочить каждому из тупика своей неудачи.
Сибирь. "я сам себя сослал в Сибирь, я сам поднял бунт в гимназии" Я - САМ
-- А какое это миросозерцание?
-- Человеческое, -- ответил Опалин.
Навстречу гимназистам по улице несли большую чудотворную икону, многие падали на землю и потом пролезали под нее.
-- А разве может быть и нечеловеческое миросозерцание? -- спросил Алпатов.
-- Вот! -- показал Опалин на икону и толпу. -- Это нечеловеческое.
-- Как нечеловеческое? -- удивился Алпатов. -- Это изображен Спас, он был человек.
-- Надо сказать -- "и человек", а главное -- бог. Знаешь, тебе это не приходило в голову, что Христос если бы не захотел страдать, то всегда бы, как бог, мог отлынуть, и у него, выходит, страдание по доброй воле, а настоящий обыкновенный человек не по доброй воле страдает.
-- По злой воле? -- сказал Алпатов. -- Да, мне это часто приходило в голову.
-- ... люди, берущие себе в образец бога-человека, совершают сделку с самими собою: когда им трудно быть, как бог, они говорят: "Мы же не боги, мы слабые человеки", -- а когда им по-человеческому трудно, они прячутся на небеса. Но в человеческом миросозерцании вся ответственность падает на себя, тут человек заперт в себе, не увильнет.
Мать о Мише: "В голове у него сумбур и порывы разные". Но "сумбур" прекращается после встречи с гимназическим знакомцем Ефимом Несговоровым. Миша знакомится с марксистским учением. " Материализм понимает Миша Алпатов как сильный упор в самую жизнь. Если так упереться в действительность, то старые идеалы становятся такими же далекими от жизни, как далека от Голгофы рождественская елка..."
Арест. Год в одиночной камере. Мир через тюремное окно: дуб осенью, зимой и весной (поздно зазеленевший), сумрак наступающей зимы, когда выпавший снег сменяется дождем, убитая возле дуба собака, то укрываемая снегом, то вновь поднимающаяся из-под него. Весна света и весна воды - это будет позднее и в других его книгах. Свидание с "невестой". Журавль Фомка, вышагивающий по тюремному двору как часовой, оправившись к весне улетел вслед за вернувшимися домой журавлями. Забыли крылья подрезать.
Освобождение "после Пасхи" и "заграница". Маленькая уютная правда немецкого рабочего - социал-демократа "из пользы" и "большая правда" русского интеллигента, выросшая из немецкой идеи (Маркс, Энгельс, Бебель, Либкнехт) мировой катастрофы. Чистая Германия - запах воды и камня от вымытого асфальта. ИХ представление о России - стране варваров и медведей.
По Германии вслед за "невестой".
Зеленая Германия
каждый аршин которой был любовно преображен человеком.
И кто, кроме русского человека, задавленного невозделанной землей, мог бы так понимать по контрасту величие преобразующего труда человека не гениального, а самых обыкновенных людей, которых в России презрительно называют обывателями. Ведь там только врагам говорят скатертью дорога, призывая этим как бы чудесные силы для избавления от врага. Там врагу желают прекрасной дороги, только чтобы он поскорее убрался, а друг осужден всю жизнь тащиться по невылазной грязи. В Германии для всех дорога была скатертью по всей стране, и так было прекрасно катиться по ней на резиновых шинах, так чудесно было остановиться под тенистым деревом и оглянуться с восхищением на преображенную землю. Алпатову казалось, будто библейское проклятие человека -- осуждение на подневольный труд -- относилось только к России и туда, в черноземный центр России, был низвергнут из рая первый Адам. Сколько слышится там жалоб человека, осужденного обрабатывать землю в поте лица, сколько там стонов женщины, рождающей в муках детей, иногда прямо в полях или на поскотине. Казалось, самому богу наскучили жалобы, и он создал второго Адама, но русская глина не могла дать лучшего, и новый Адам опять согрешил и опять был низвергнут на землю, которая была уже вся занята первым Адамом. Тогда, на удивление миру, в стране бесконечных степей и лесов появился новый человек, безземельный русский крестьянин, возмущенный на бога: осудил обрабатывать землю, а землей обошел...
...
Теперь, на что только он ни глянет, ничто от него не отвертывается и не упрекает, как на родине. Прекрасная, совершенно белая дорога по зеленым полям, ровные канавки возле дороги, плоды на деревьях, свисающие до самого рта, красивые коровы, среди которых ходит и египетский Апис, рабочие кони-великаны с огромными телегами, перелески с поющими птицами, белые двухэтажные дома в деревнях и, главное, сама земля, возделанная, удобренная, с верхним бархатным слоем, -- все говорит по-своему:
-- Мне хорошо, и потому хорошо человеку.
Университет. "В самое короткое время Алпатов переменяет свой русский взгляд марксистского провинциального кружка на философию, в кармане у него постоянно маленькие философские книжки, и "Prolegomena" Канта и "Этика" Спинозы. Он читает и во время обеда, и в постели на сон грядущий, и, -- что делает внутренняя потребность! -- вся эта трудная поэзия понятий дается ему не труднее, чем беллетристика. Часто он идет в одну аудиторию и попадает в другую, потому что через плохо закрытую дверь долетели до него какие-то интересные слова." Химия. Поединок. Отход от политики.
Встреча с тюремной "невестой". Волны любви. Инженер-торфмейстер возвращается в Россию добиваться "положения", достойного жениха дочери знатной матери.
Маленькая правда:
Я, мама, не о большой правде говорю -- я о своей маленькой, без этой маленькой правды ведь жить нельзя, я у немцев не чужими глазами смотрел, я же видел, как они своей коротенькой правдой преобразили всю свою землю. Без своего личного устройства стыдно людям даже в глаза смотреть, а не то что проповедовать большую правду.
Петербург. Город-призрак. "Коротенькая правда" положения и большая правда ДЕЛА. Отец невесты. Флора и фауна лесной энциклопедии. Всеобщее раздвоение жизни. "в холодном утреннем воздухе является ему третий образ невесты -- не его маленькая желанная Инна, готовая идти за ним, не считаясь ни с каким положением, не Инна Петровна, подобная страшной графине, а утренняя, умытая и деловая."
"Я маленький торфмейстер, и больше нет во мне ничего ... и больше идти некуда." Все рушится. Отказ невесты. Смерть ее отца. Жандармы.
Всегда, если самого внезапно схватит сильная боль, вдруг открывается слух на боль у других людей. В их словах слышится шорох, будто это не слова, а в замерзающей реке быстро бегущая вода шелестит тонкими, острыми льдинками заберегов. И забывается время в природе. Широко открываются глаза, спрашивая, весна это или осень, весенний мороз-утренник схватывает прибережную воду или кончает привольное житье всей твари кузнец-зазимок?
Ум ничего не может ответить. Так бывает всегда, что, когда весна придет к самому себе, не помнишь числа, глаз не мерит, ум не считает, не можешь сказать себе, конец это или начало, смерть или любовь.
Тогда, бывает, и сильный человек, в другое время умевший крепко молчать, вдруг, как ребенок, спрашивает первого встречного о трудных случаях в своей жизни и рассказывает все о себе. До крику бывает потом стыдно вспомнить об этих слабых минутах; вспомнишь... и как будто всего насквозь прокололо иглой. У нас множество таких людей, застигаемых внезапной болью. Оттого на каждой железной дороге почти во всяком вагоне можно слышать исповедь одного человека другому, совсем ему незнакомому.
Нет, не зазимок, это весна половодья начиналась в природе. Солнце, большое, красное, опускалось в грязно-кисейную мглу. Молодой человек с невыносимой болью в ясных глазах слушал вагонные разговоры, и на лице его, как на тихой воде, рябью отражалось скрытое даже иногда за козлиным смешком и самим неизвестное, привычное страдание затертых жизнью пассажиров последнего класса. Он отвернулся к окну, к солнцу, но и большое, красное солнце в кисейной мгле, казалось ему, тоже, как люди, чем-то болело. Большое солнце не отвечало молодому чело веку, не могло ответить: оно было солнце.
Весна ЗЕМЛИ. Конец и начало.
Алпатов видел на льдинах свое, как Снегурочка проплыла и вслед за ней царь Берендей, видел, плыли грязные льдины одна за одной, как звенья разбитой Кащеевой цепи. А великий художник, управляющий переменой цветов, ему говорил:
-- Друг, земля моя усеяна цветами, тропинка вьется по ней, как будто нет и конца ароматному лугу. Я иду, влюбленный в мир, и знаю: после всякой и самой суровой зимы приходит непременно весна, и это наше, это явное, это день, а крест -- одинокая ночь, зима жизни. Я художник и служу красоте так, что и сам страдающий бог, роняя капли кровавого пота, просит: "Да минует меня чаша сия". Я призван украсить наш путь, чтобы несчастные забыли свой зимний крест и дождались новой весны.
Искусство как поведение (взгляд автора на книгу через тридцать лет)
творческое поведение я понимаю как усилие в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой.
Мне всегда казалось, что каждый человек, если он добьется такого своего места в жизни, приносит для всех непременно что-нибудь новое, небывалое, и в этом и есть все наше творчество.
Радостный труд писательства.
