«Ни одной вороны в этой кроне…»

 
Ни одной вороны в этой кроне,
Вычурные веток чертежи,
Лист висит один, как посторонний,
Выросший над пропастью во ржи.
 
 
За окном октябрьская местность,
В чистом поле чистая стерня,
Старая и злая неизвестность
Так по-новому грызет меня.
 
 
Выхожу я взглядом на дорогу,
Там никто, никто не внемлет Богу!
Нету ни собаки, ни «газели»,
Сколько бы глазенки ни глазели.
 
 
Я сижу и пальцем безымянным
Вкрадчиво почесываю грудь,
Постепенно напиваюсь пьяным,
А потом вообще готов заснуть.
 
 
Буду я лежать один под пледом,
Но продолжу я соображать.
Лист последний, как объятый бредом,
Станет все отчаянней дрожать.
 
 
Он сорвется, вздрогнув напоследок,
Чтоб со мною рядом не висеть.
Голых, черных и бесшумных веток
Надо мной склоняться будет сеть.
 

«Кончилась пора жары и дыма…»

 
Кончилась пора жары и дыма,
Триста лет подобной не случалось,
И теперь уже неоспоримо —
Лето нам великое досталось.
 
 
Задыхаясь в выжженной квартире,
Замерев при кондиционере,
Жили мы как в уходящем мире,
Но в каком-то все же и преддверьи.
 
 
Я, как все, был потен, зол и мрачен,
Но при этом взял и бросил пить я.
Трудно всем и каждому, что значит —
Я участник крупного событья.
 
 
Но сломалась все-таки погода,
Развалила Вавилон жарищи,
Собирала дурь свою полгода,
Ливень хлещет, ветер так и свищет.
 
 
Мир опять прохладен, не угарен,
Вывих мира очевидно вправлен.
Снова я ни с кем не солидарен,
Самому себе я предоставлен.
 

Знакомому китаисту

 
Что ты ищешь на своем Тибете?
Расскажи, развей тоску мою.
Что за хрень имеешь на примете,
Разве нет такой в родном краю?
 
 
К тайнам, что открыл бродячий Рерих,
Я всегда был почему-то глух…
Но, допустим, вышел ты на берег,
За которым сразу – чистый дух.
 
 
Совершив предписанные пассы,
Рухнув лбом среди гундосых лам,
Ты под ивами высокогорной Лхасы
Отряхнешь с души ненужный хлам.
 
 
Но встает вопрос про разных, многих,
Кто житейских не осилит пут,
Про похмельных или про безногих,
Как им добрести в обитель Будд?
 
 
Бог не должен жить в районе Кушки
Иль сидеть в горах в большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к нему.
 

«У пруда компании гуляющих…»

 
У пруда компании гуляющих,
Под каштанами, под кленами и липами,
Пара уток, вразнобой ныряющих,
Очевидно, покалякать с рыбами.
 
 
Пара лебедей, они под ивами
Гнутыми покачивают шеями,
Выглядят немного несчастливыми,
Тихими застенчивыми феями.
 
 
Гуси на виду, и тоже парою.
Гогоча сойдясь, опять расходятся,
И за их многосерийной сварою
Наблюдают все, ну все, как водится.
 

«Облака плывут довольно плавно…»

 
Облака плывут довольно плавно,
Как и принято, растет трава…
Все же в мире что-то неисправно,
Где-то отошло едва-едва.
 
 
Дождь идет, как он обычно ходит,
Время точно по часам течет,
Кто ж сомненья эти производит?
Для чего нам этот новый черт?
 
 
Знаю точно: если дверь открою,
Нету там убийцы с топором,
И слова я как обычно строю,
Шариковым действуя пером.
 
 
Начертал я на бумажной тверди,
Поделиться можно только с ней:
«Бытие не есть дорога к смерти», —
Но от этого еще страшней.
 

«Было ветхим и сырым то здание…»

 
Было ветхим и сырым то здание,
Там жилось укромно и мучительно,
Молодое хмурое создание
Этот дом любило исключительно.
 
 
Но изведено подспудным рвением,
Взяв у матери рубли наличные,
И себя считая, видно, гением,
Укатило на пути столичные.
 
 
Понаписано в Москве, да и повыпито,
В прошлом дрожь о счастье и величии,
Много дури из башки повыбито,
Ничего почти что нет в наличии.
 
 
И с годами все сильнее кажется —
Все не так: и сердце, и правительство.
Хочется на что-нибудь отважиться,
Изменить хотя бы место жительства.
 
 
Бросимся домой, ведь там спасение!
Но снесли то старенькое здание.
И не получилось воскресения,
И исключено переиздание.
 
 
И в слепом поселке, и в Измайлово
Жизнь пройдет, и есть такое мнение:
Домик Мастера плюс банька Свидригайлова —
Вот в какое едем мы имение.
 

«Сдвиньте гусеницы дивизий…»

 
Сдвиньте гусеницы дивизий
И штыки поднимите полков,
Все просторы пронзительных высей
Скройте тучами штурмовиков.
 
 
И составьте составы с ипритом
У закрытых шенгенских дверей,
Объявите: к вам будут с визитом
Двести кузькиных матерей.
 
 
И когда, грозным оком сверкая,
Встанем мы во всю мрачную стать,
Запад снова, трясясь, но вникая,
Станет русские книги читать.
 

«Струя слепого холодка…»

 
Струя слепого холодка
Пересекает мрак веранды,
Вползла в сознание строка
Потусторонней контрабанды.
 
 
Сквозь крону яблони сплошной,
Что рядом с вишней беспросветной,
Нам посылает мир иной
Какой-то образ безбилетный.
 
 
Бредет прерывистый фонарь,
Как будто побираясь, в звездах:
Аэропорт свой инвентарь
Всю ночь зашвыривает в воздух.
 
 
Река распалась вдалеке
На ряд сверкающих излучин,
И в этой ломаной строке
Скрип от хароновых уключин.
 
 
Строит напрасный тарарам
Вдали скользящей электрички,
То композитор наш Арам
С клинками пляшет по привычке.
 
 
Пуста, как пристань, голова,
Пусть и в лирической короне.
И непрерывно шлет слова
Мне транспортер потусторонний.
 

«Уже почувствовали мы…»

 
Уже почувствовали мы