выражение, а глаза двигались плавно, точно рыбки в глицерине.
В Шерстякино рыбаки вышли, а еще минут через десять, в Голеевке, вагон опустел на треть, так что кое-где освободились даже сидячие места. Потемнели бегущие за окнами картины, леса стали сизо-монолитными, и по стеклам принялись косо чиркать прозрачные иглы, сразу распадающиеся на десяток дрожащих бисеринок. Затем все слилось в туманную мглу, в которой смутно мелькали контуры растущих у насыпи деревьев и телеграфных столбов. Через четверть часа электричка причалила к вздрагивающему причалу станции Мокушево.
Из дымного тамбура Валеев выскочил в дождь. Платформа танцевала стекляшками пузырей, на белом ситце, укрывающем домик, выступили серые пятна. Дождь шел плотно, стенами, и никакие зонты, никакие плащи не могли от него уберечь. Косолапыми перебежками Валеев бросился к кассе, под крышу. Здесь, на лоскутке сухого асфальта, спасались два подростка с велосипедом и дед, прижимающий к груди пышного черного кота.
Электричка, а потом и ее звуки скрылась в дожде за поворотом. Пенный язык темной воды медленно вползал на сухую площадку. Даже рядом с шумом дождя было слышно, как мирно мурлычет кот на груди старика. Минут через двадцать ливень стал тише, сквозь тусклый шелест проступили решетка ограды и контуры деревьев по ту сторону дороги. Затем от шума остались отдельные стебельки и струнки, а еще через пару минут осталось только соло капель с козырька павильона. Сквозь редкую челку этой капели были видны до мельчайших деталей станционные постройки, забор, яблони с маленькими зелеными плодами и зовущие вдаль зеленые огни семафоров.