ладонью, он услышал, как тугая гибкая сила рвется по трубе. Колонка дрогнула, и в щебень, шипя, выстрелила струя воды. Он наклонился, ледяная вода хлестнула по губам, дунула в рот.
Утерев ладонью губы, он огляделся. Все было не городским: серые глазастые доски заборов, солдатское белье на веревке, мезозойские лопухи у скамейки и безмятежно-затрапезный вид редких прохожих.
Валеев пошел по улице. Небо набухло темнотой, померкли кусты сирени, хлопнула калитка. Все вокруг нарождалось заново, выходило на свет божий из небытия прямо вот таким: неряшливым, растрепанным, настоящим.
Затылком, шеей он услышал капли, как оклик. Несколько капель зарылись в пыль под ногами. Но дождь вдруг передумал и не начался, а через какое-то время и весь мир расколдовался и стал просто убогой привокзальной улочкой.
Вечером с балкона Валеев видел за домами плавильню заката в невыплакавшихся тучах. Докурив, он давнул окурок в жестянку, вернулся в комнату и шагнул к кладовке. Включив слабенькую лампочку, он пошарил под самой нижней полкой в глубине и нащупал шершавый валик скатанного половика. Осторожно, стараясь ничего не опрокинуть, потащил валик на себя. Задев за край полки, половик беззвучно пальнул залпом пыли. Этот половик был еще бабушкин, мать его любила, и он всегда лежал у ее постели. Оранжево-черные грубые косички разделяли его на насколько рябых делянок. По краям половик был оторочен широкой рябиновой тесьмою.
Спустившись в темный двор, Валеев хлопками тряханул половик раз десять и поднялся к себе. Он открыл дверь в комнату родителей, куда почти не заходил с тех пор, как матери не стало, зажег свет и расстелил половик на старом месте. Сел на табурет и долго смотрел в окно, на стены, на бумажную иконку в углу подоконника.