русалки есть одна бутылка.
Свежая жара улицы по возвращении в комнату поблекла и поскучнела, как хищник в тесном вольере.
Телефон спрятался в углу, такой же молчун и нелюдим, как хозяин. Валееву звонил только брат. Сам Валеев звонил редко. Вот при матери телефон не умолкал. Убрать его в кладовку Валеев как-то не насмелился, но с телефоном у него остались неразрешимые противоречия. Он обижался на телефон. В светло-сером плоском аппарате воплощалось его одиночество, его ненужность, неинтересность для других.
В телефонной книге рукой Валеева было сделано всего несколько записей, да и те уже потеряли значение. Бережков уехал и живет в Ленинграде. Терновский Николай вообще спился и помер. Сын его в тюрьме, квартира стоит пустая.
Валеев снял трубку. Трубка была пыльно-липковатая от долгого бездействия. Но гудок звучал глубоко, громко. Он почувствовал, что начинает волноваться. Набрал номер брата. Он точно знал, что никого нет, а все же какая-то часть души изготовилась, сложила нужные слова, придумала вопросы, представила, как на том конце ответят. И когда после шестого или седьмого длинного гудка Валеев нажал на рычажок, он испытал смесь облегчения с разочарованием. Найдя в книжке телефон почившего в бозе Терновского, он набрал его. И опять что-то в нем шевельнулось, дрогнуло, забеспокоилось. «Вдруг… а вдруг… Николай… или сдали комнату… может, сын вернулся». Долгие гудки звучали по-другому, более технически, что ли, с какими-то электронными потрескиваниями, словно в нежилом отсеке космического корабля. Никто не подходил, — не мог подойти!