Михаил Константинович Лемке

© «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2025

О дневнике

О времени пребывания моего в строю (с августа 1914 по сентябрь 1915 г.), до перевода в Ставку, рассказано совсем вкратце, в той мере, которая, кажется мне, необходима, как некоторое введение. Детали заурядной жизни и работы в составе обыкновенной ополченской пешей дружины, а потом – одного из сотен третьеочередных пехотных полков в данный момент не заслуживают, конечно, особого внимания. Сейчас важно, во-первых, широкое ознакомление и специальное изучение основных явлений недавней и все еще не затихшей беспримерной войны, во-вторых, понимание всех пружин правившего тогда нами механизма, в-третьих, усвоение характеристики, с одной стороны, главных героев и персонажей, с другой – типичных черт общей физиономии бесчисленных статистов трагедии «Падение Российской империи».

Получив назначение в Ставку Верховного главнокомандующего, в этот сложнейший узел нервной системы армии и страны, я дал себе слово во что бы то ни стало использовать там свое положение прежде всего аккуратным и систематическим ведением детального личного дневника при пристальном наблюдении всего происходящего вокруг. Помимо моего будущего служебного положения, в котором, при всей его иерархической незначительности, я предвидел, однако, непосредственные сношения с высокими чинами, этому решению способствовало также сознание лежавшего на мне долга – долга человека, по специальности историка, понимавшего громадную важность задуманного им живого исторического документа и знавшего, как ограничено в конце концов число подобных письменных отражений лихорадочной деятельности и суеты военного времени. Наши предыдущие войны были лучшим тому доказательством: мемуарное их описание крайне скудно.

И действительно, с первого дня прибытия в Ставку я был верен своему слову и с систематической аккуратностью и точностью ежедневно записывал все, что удавалось узнать за день.

Материалами для меня служили прежде всего бесчисленные документы, проходившие через или около меня, чаще же (и в очень большом числе) попадавшиеся мне под без устали искавшую их руку. Все они тщательно копировались, когда на месте, в Управлении же, когда дома, когда в театре, в ресторане, на дежурстве в аппаратной секретного телеграфа (больше всего) и т. п. Вторым источником были ежедневные беседы с самыми различными по своему положению людьми, хорошо знавшими то, что ставилось предметом умышленно направлявшегося мною разговора, причем я видел и знал – знаю и теперь, – что говорившие со мной никогда и не подозревали, с какою целью я затрагивал ту или другую тему. Каждая беседа (часто после все-таки необходимой проверки) записывалась мной по возможности немедленно по ее окончании, причем иногда сначала лишь наскоро, в наиболее существенной части, с различными пометками и особыми значками, развертывавшимися уже позже, вечером или ночью, когда преимущественно и писался дневник.

Все такие записи, которыми иногда были буквально переполнены мои бесчисленные офицерские карманы, расшифровывались дома, на покое, за несколькими запорами входных дверей, и вместе с копиями документов вносились в очередную тетрадь. А так как я твердо поставил себе за правило не ложиться спать раньше, чем кончу запись всего истекшего дня, то утром моя незагроможденная память была опять готова к восприятию новых сведений и впечатлений. Заполненные тетради отсылались в Петербург, где и хранились в надежном месте.

Вполне ясно понимая весь риск такого своего неслужебного занятия, я в самом же начале основательно пригляделся к мерам наблюдения за каждым из нас и, когда понял, что и в Ставке все делалось по-русски, спустя рукава и только формально, стал смелее, чем достиг возможного максимума в выполнении своей цели, увеличивая, конечно, степень риска и тяжесть грозившей мне кары.

Обе революции сделали теперь возможным осуществление мысли об издании дневника, которое при Николае II было так невероятно в России. Шипящие враги социализма и «историки» особого типа, занятые не столько наукой, сколько более или менее искусно замаскированным протестом по адресу русской революции вообще, а также все те, кому лично неприятна будет эта книга, найдут, конечно, несвоевременным такое «раннее» ее появление на свет; им так хотелось бы выдержать подобные материалы в надежных подвалах безгласия, дав книге время потерять всякую остроту бьющейся жизни. Но я полагаю, что единственным мерилом срока такой выдержанности дневника должна быть первая возможность опубликования его без каких бы то ни было сокращений и искажений.

Я, впрочем, не преувеличиваю значение своей книги. Это – только материал для истории, но тот весьма разнообразный, пульсирующий и достоверный материал, без которого ни один историк великой европейской войны, да и всякий другой, захотевший изучить жизнь России за последние годы царского владычества, не сможет осознать многого, не отразившегося в документах мирных и военных архивных хранилищ, – тем более что, как известно, в периоды Февральской и особенно Октябрьской революций 1917 г. немало важных документов общегосударственного и чисто военного характера было «предусмотрительно» уничтожено и в Петербурге, и в армии и, следовательно, исчезло бы навсегда для истории, если бы некоторые из них не были своевременно мною скопированы.

Тщательно избегая субъективизма, я, конечно, не мог не отразить в известной доле своего внутреннего «я» на страницах собственного дневника, потому что он, как и всякий вообще дневник, есть отражение фактов, мыслей и чувств в сознании и сердце живого человека. Важно только, чтобы и такой вполне естественный субъективизм не диктовался личными отношениями, не был данью привязанности или вражды, симпатии или антипатии. Последнего я избежал без всяких, как мне кажется, усилий, потому что смотрел на свой труд как на отчет перед собственной совестью. Большей объективности, вернее – отсутствию излишней субъективности, немало способствовало и мое весьма скромное и притом совершенно стороннее положение в армии. Оставив военную службу, по убеждению, молодым офицером в 1898 г. и будучи затем в течение почти двадцати лет человеком, по своим склонностям и деятельности совершенно чуждым всему военному миру, я, естественно, не мог иметь в нем ни соперников, ни врагов, ни друзей.

Я ни на минуту не забывал, что моя роль – преимущественно роль фотографа и фонографа, и только иногда не чувствовал сил отказаться от роли ретушера и даже публициста. И если все-таки Дневник является сплошным обвинительным актом самодержавия и бюрократизма; если он выявляет преступную негодность всех их сознательных и бессознательных слуг; если темное заслоняет в нем светлое и если, наконец, надежды буржуазии, в прямом значении этого слова, на некоторые переделки в политическом и социальном строе России представляются беспочвенными до полной очевидности, – то могу уверить читателя, что, относясь вполне трезво к своей задаче, я весьма внимательно следил за собой и всегда соблюдал основное требование к такого рода историческим источникам – правдивость и искренность.

Здесь, как и в жизни, важное перемешано с мелочами, значение которых не всегда и не сразу может быть оценено тем, кто смотрит на них предвзято или недостаточно широко. Для истории нет лишних или ненужных фактов; каждый из них проливает свет на ту или другую сторону вопроса или мысли, лица или события и, будучи не замеченным или не оцененным десятью читателями, будет важен для одиннадцатого.

Документы, приведенные в кавычках, совершенно точно соответствуют подлинникам. Когда мною сокращались некоторые места, которые, не имея фактического содержания, были в подлиннике гораздо пространнее и требовали купюр при снятии мною копии (если я оказывался в такой обстановке, что должен был успеть сделать ее в несколько минут), то такие сокращения производились преимущественно за счет многоэтажных канцелярских форм, повторений и т. п. В каждом подобном случае я очень внимательно относился к сохранению основного содержания и тона документа, хотя и не приводил его в кавычках. Очень пространные документы, данные (без кавычек) под особым заглавием, приведены, разумеется, не менее точно.

Масса данных мной материалов иногда все-таки не исчерпывает затронутых ими вопросов; мною не всегда даны даже все самые важные и интересные, но зато дано все, что я мог достать – иногда с громадными усилиями и всегда с большим риском лично для себя.

Решив принять предложение об издании дневника, я не счел возможным вносить в него какие бы то ни было изменения или поправки, кроме простого иногда переноса записей из одного дня в другой, без чего и вообще нельзя было бы обойтись, имея в виду более позднее иногда получение некоторых сведений о ранее происшедших фактах, изложенных мной в своем месте короче и с меньшей точностью. То же надо сказать и о стиле. Он вообще неровен, часто неладен, почти весь требовал бы литературной отделки, но и к ней я прибег только там, где торопливая запись могла остаться вовсе непонятной стороннему читателю. Во всем остальном стиль дневника должен, кажется мне, остаться неприкосновенным.

Многие из названных мной лиц сошли теперь в могилу, многие умерли в моих глазах граждански, бросившись в разные «патриотические» попытки «спасения» России от совершенно неизбежной для нее социальной революции, но в отношении тех и других я все-таки не посягнул на перелицовку своих записей, добросовестно и по крайнему разумению сделанных в другое время и при других исторических условиях. Дневник, кажется мне, должен остаться отражением именно своих дней, не претерпевая перемен соответственно пережитому в последующие годы автором и русским народом. По тому же убеждению я не вступил и на путь заманчивых, казалось бы, позднейших примечаний, которые можно было бы сделать в громадном числе, особенно в отношении характеристики лиц: мне опять-таки хочется добросовестно предстать перед историей с теми самыми записями, которые, верно ли, нет ли, были сделаны в 1914–1916 гг. на основании документов или личных свидетельств, не доверять которым у меня не было тогда никаких оснований.