В пустующем кафе официантка подошла сразу. Нина заказала чёрный кофе без сахара и мороженое в вафельном стаканчике. Прислушалась к организму: кроме остаточной боли от инъекции, никакой настораживающей симптоматики не ощутила. Понятно, что количество случаев тяжелых осложнений после вакцинирования много больше официально декларируемого одного процента, но попасть даже в него никому не хотелось. Всё же лучше иметь благоприобретённые иммунные тела, чем их не иметь.

Третья Эпидемия – не шутки, не та Первая, над которой издевались в своих плейбуках вакцинодиссиденты. Теперь не до шуток, теперь всё всерьёз. Вторая Пандемия привела к производству в Китае и Индии поездов-крематориев, спрос на которые в мире едва не сравнялся со спросом на вакцины. В России, слава богу, не пригодились пока, а в Америке покатались от Великих Озёр до Техаса и от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса. Не успели управиться со Второй, как подкатила Третья: вирус мутирует гораздо агрессивнее, чем предполагалось изначально. По крайней мере, учёные утверждают, что найден общий принцип эпидемиологической блокады и что нынешняя Пандемия не превратится в очередное моровое поветрие. Ну так они и три года назад это утверждали. Мы мирные люди, но наш кремопоезд стоит на запасном пути, да.

За окном подошедшая компания студентов сдвинула два столика, заказала пиво. Молодость всегда беззаботна и всегда бесстрашна. Нина вспомнила, как сама встречалась здесь же с друзьями после занятий, с тем же пивом, с теми же чебуреками – благо «Поплавок» в одном квартале от корпуса худграфа. Вот и эти сегодня курят, беззаботно болтают, хохочут, как будто нет в окружающем мире – близко, руку протяни – ни подлого вируса, ни исправительных поселений общего, серого и черного статусов.

Подошла официантка убрать пустую чашку:

– Что-нибудь ещё?

И Лечинской вдруг остро захотелось вновь ощутить себя молодой и беззаботной, как вон та юная девочка с распущенными по спине каштановыми волосами в компании под клёнами за окном, что-то увлечённо рисующая на большом пастельном листе, вынутом из специальной сумки-папки и положенном на общий стол со сдвинутым в сторону пивом.

– Водки мне дайте сто пятьдесят и чебурек. И томатный сок. И листочек можно из вашего блокнота?

Официантка вырвала пару чистых листов, положила перед Лечинской. Подошла к барной стойке, щёлкнула пультом телевизора. На экране появился замминистра Государственной службы надзора Евгений Артёмов. Не старый ещё и где-то даже симпатичный генерал-полковник ГСН строго увещевал западные спецслужбы и их агентов внутри страны на предмет бессмысленности попыток изменения конституционного строя России. Замминистра докладывал цифры раскрытых заговоров и суммы вливаний иностранных спецслужб на фоне меняющихся картинок с нарисованной на стенах свастикой, бородатыми ваххабитами, юнцами с перекошенными в бессильной ярости лицами. Ну и конечно, с безумством полиции европейских стран, разгоняющих противников Четвёртой вакцинации дубинками и водомётами. Обычная повседневная тоскливая муть.

Артёмов приезжал к ним на двойку с инспекцией. Их тогда три дня до приезда комиссии не выводили на лесоучастки. Скребли жилую зону до блеска, отъедались в столовой повышенной нормой питания, обменник работал каждый день, а не раз в неделю, как обычно. Спасибо генералу, чего уж. Тем более что после благополучного визита инспекции (которая из административного корпуса в зону так и не вышла ни разу) почти сотне исправленцев послабили статус с серого на общий и Нина поехала на Звезду-3 завершать свои оставшиеся четыре месяца исправительного срока в тёплых корпусах завода вместо стылой северной тайги.

Скоро уже год, как вернулась на волю. Поражение в правах, понятно, осталось – так нынче, похоже, едва ли не каждый пятый пораженец. Теперь можно даже было при желании и приложении определённых усилий устроиться в муниципальную школу искусств, но Нина предпочла зарегистрироваться самозанятой. Коллеги помогли вернуть частные уроки, репетиторство для юношества, мечтающего поступить на худграф или архитектуру, какие-то заказы по дизайну интерьера – многое вернулось из доисправительных времен, когда Лечинская была доцентом на кафедре рисунка, а мастерство, как известно, не пропьёшь.

Как раз и официантка принесла водку в запотевшем графинчике, сок и ещё шипящий раскалённым жиром сочный чебурек. «На трансформаторном масле», – когда-то смеялся над её гастрономической невзыскательностью Олег – давний, почти позабытый любовник, дизайнер и открытый диссидент, отбывающий сейчас исправление в чёрном статусе на пятёрке или шестёрке, входящих в урановое рудоуправление системы ГСН. Срок исправления назначался от десяти лет, и пока никто не видел ни одного исправленца, вернувшегося на волю с чёрного статуса. Ну так и ввели его три, что ли, года назад.

Нина налила рюмку, запила её соком, придвинула листочки из блокнота официантки ещё не испачканными в чебуречном жире пальцами, достала ручку из сумки. Внутри расползалось тепло от холодной водки и, дойдя до места инъекции, отозвалось чуть усиленной болью. «Ерунда», – отмела боль Лечинская и налила ещё одну.

От листков отвлёк шум за окном. Возле студенческой компании стояли три мента, вышедших из заехавшей на стоянку сине-белой машины с выключенной мигалкой. Четверо парней тоже стояли, загораживая двух девушек. Та, которая недавно что-то рисовала со смехом на пастельном листе, судорожно запихивала его в сумку. Полицейский попытался отодвинуть патлатого студента и добраться до девушек. Внезапно парень его резко оттолкнул, мусор упал. Стоящий рядом щуплый парнишка в очках резким длинным движением прыснул в лицо оставшимся на ногах полицейским из перцового баллона, и компания пошла на рывок. Четверо побежали по скверу к остановке, патлатый с юной художницей залетели в кафе. Сумка-пакет была уже на плече нарушителя общественного порядка. Парень сразу рванул в сторону туалета, там рядом – Нина помнила – был сквозной выход в направлении худграфа. Девушка споткнулась на входе, упала, быстро поднялась, огляделась и подсела за стол к Лечинской, взяла её стакан с соком, потянула из соломинки.

Следом в «Поплавок» ворвался сбитый с ног мент, пробежал, не останавливаясь, к дальнему выходу: его участок, всё тут знает, поняла Нина, автоматически комкая в руке исписанные листки из блокнота официантки. Та подошла к их столику, протянула руку девушке: «Телефон, быстро». Студентка сунула официантке плейфон в розовом чехле. Работница общепита спокойной походкой отошла к стойке, передала телефон бармену, тот его прибрал куда-то вниз, в недра своего хозяйства, продолжил протирать бокалы.

На улице оставшиеся менты матерились сквозь слёзы, кричали дурниной в рации. Окрестность наполнилась звуками полицейских сирен, через минуту подъехали две машины. После краткого разговора с потерпевшими коллегами одна рванула прочь, другая осталась у кафе. Водитель стал помогать участникам столкновения промывать глаза, второй патрульный зашёл в кафе.

– Не холодный сок, доча? – Лечинская ласково-заботливо смотрела на студентку.

– Нормальный. Мам, не пей сегодня больше уже, хватит. Пошли домой.

– Сейчас, доченька, сейчас пойдём.

Полицейский осмотрелся, подошёл к бармену с официанткой, что-то спросил. Оба махнули в сторону второго выхода. Пошёл обратно, свернул к их столику:

– Здравствуйте, приятного аппетита. Старший сержант Литовченко. Молодёжь тут при вас пошумела?

– При нас, – ответила Лечинская.

– Сюда двое забегали?

– Да, в ту сторону пробежали.

Сержант обратился к девушке:

– Студентка?

Та лениво оторвала губы от соломинки:

– Да. А что, запрещено?

– Студентка она у нас, студентка, – извинительно заторопилась Нина. – В аграрном учится. Мы уходим уже.

– Это правильно, – согласился патрульный. – Будьте здоровы.

Вышел из кафе, направился к нервно похохатывающим товарищам по оружию.

– Спасибо, – поблагодарила Лечинскую девушка. Кивнула на остатки в графине – Нальёте?

– Почему нет? – Нина разлила водку по рюмкам. – Будь здорова, шали поаккуратней.

Выпили. Лечинская положила на меню деньги, махнула официантке. Та кивнула в ответ, вернула мобильник хозяйке, взяла купюры, вопросительно посмотрела на предмет сдачи.

– Не нужно, – подтвердила Нина. – Спасибо, до свидания. Будьте здоровы.

– Будьте здоровы, – привычным с недавних пор вежливым форматом повседневного этикета подтвердила студентка. – Спасибо за телефон и вообще.

– Не за что, приходите ещё. Будьте здоровы.

На улице Лечинская взяла девушку под руку.

– Тебя как зовут-то, «дочь»?

– Фёкла. Можно смеяться, самое время.

Нина рассмеялась вполне естественно. Менты не обратили на них внимания, слушали бубнящую рацию.

Свернули за угол, шли не спеша. В отдалении надрывались полицейские сирены.

– Меня Нина, Нина Яковлевна, – это была лишняя информация, но легенда, озвученная представителю власти, требовала минимальной подтверждающей фактологии. – С худграфа?

– С него, родимого.

– Специальность?

– ДПИ.

– Арнольд Степанович ещё завкафедрой?

– Куда он денется, старый хрыч.

Действительно, куда он денется. Лютиков преподавал декоративно-прикладное искусство на худграфе, казалось, всегда и ещё во времена студенчества Нины слыл большим специалистом по части учащейся молодёжи женского пола. Потом выяснилось, что имелись специалисты и по мужскому полу, но атмосфера на худграфе была свободная, вольная в смысле сексуальных предпочтений. По крайней мере, в преподавательской среде. И по крайней мере, в бытность Нины доцентом.

И Арнольд помог с несколькими крайне нужными сразу после возвращения заказами. Слегка с барского плеча, как у него водится, но не ушёл в отказ, не увильнул от встречи, как многие. А мог бы: в текущем историческом периоде кафедра ДПИ вышла во флагманы худграфа – потребность государства в декоративно-прикладном искусстве намного превышала потребность в неподконтрольном самовыражении творцов скульптуры, эстампа и станковой живописи. Впрочем, отчётные выставки большей частью предлагали зрителю творения современного государственного позитивизма, позволяющие народу сплотиться вокруг важнейших задач президента Земскова, назло надменному западному соседу. Отсель грозить мы будем и проч. На этом фоне вся условная хохлома птенцов гнезда Арнольдова смотрелась почти безобидно, как мороженое в руках боксёра.

– Ладно, привет ему.

– От кого?

– От Лечинской.

Это тоже лишняя информация, но Нине была симпатична юная Фёкла, рисовавшая что-то, судя по всему, политически-непотребное возле «Поплавка», из-за чего ребятишкам пришлось пойти на резкий конфликт с ментами. Возможно, привет, переданный студенткой от Лечинской, поможет ей в будущем заслужить лишний балл на курсовой у зануды Лютикова.

– Передам. Могу телефон записать, если хотите.

– У меня нет телефона.

Фёкла метнула быстрый понимающий взгляд. Не дёрнулась в тревожности от знакомства с пораженкой. Прошли те времена, когда печать социального статуса была маркером отлучения.

– Ясно. Ладно, мне на Белинского. Спасибо вам за кафе.

– Шагай, Фёкла. Удачи тебе. Будь здорова.

– И вы.

Девушка свернула на улицу Белинского, шла беззаботной юной походкой под ярким солнцем, искрящимся в распущенных волосах. Так ходили герои старых чёрно-белых фильмов, считавшихся классикой ещё в юности Лечинской, – «Я шагаю по Москве», например. Пусть у нас и не Москва.

Лечинской захотелось побыстрее вернуться домой, чтобы зафиксировать на листе это ощущение сегодняшней тревожной молодости. «Акварель, – решила Нина. – Пусть будет акварель».

Тут как раз подошёл дребезжащий трамвай четвёртого номера, шедший до окраинного Кордного посёлка, где после отбытия исправительного срока сняла занедорого однокомнатную малосемейку Лечинская. В связи с возросшей текучкой свободного населения страны цены на рынке съёмной недвижимости были щадящие, посильные для полноценных и не вполне граждан.

Записка Лечинской на листке из блокнота официантки кафе «Поплавок».

«Привет. Это Н., ты мой почерк ещё помнишь, надеюсь.

Я вернулась. Давно уже вернулась. Не верю, что ты не слышал, и знаю, что ты жив и не на исправлении. Надеялась, что сам захочешь меня найти – это было несложно, но ты не захотел. Я понимаю, почти четыре года прошло. Всё в порядке. Просто вдруг захотелось всего того, что было, извини.

Так вот. Я помню, ты дал мне самое главное – понимание себя. И я тебе за это буду благодарна всегда. Просто хочу, чтобы ты знал.

Попрошу В. бросить записку в твой почтовый ящик. Надеюсь, он не откажет.

Без малейшей надежды, просто вдруг тебе тоже что-то про нас такое вспомнится, сообщаю, что весь август буду работать в мастерской З. И если смож…»

Глава 4

Артёмов

Как-то так вышло, что в Зареченске за всё долгое время службы побывать не довелось. Даже странно: один из немногих сибирских мегаполисов, важнейший центр оборонной промышленности остался в стороне от командировочных маршрутов. Заречье отмечалось в сводках регионом умеренным, без экстремистских излишеств. И начальник местного управления генерал Бурцев числился в главном кадровом резерве центрального аппарата Государственной службы надзора. Спокойный, обстоятельный мужик, выросший там, на месте, из рядовых оперов. По всем квартальным отчётам Зареченск ни разу не проходил в красной зоне – он и в оранжевую-то попадал крайне редко: не взрывной Кавказ, не подпольное Поволжье, не мятежное Приморье. А вот поди ж ты.

До встречи с Бурцевым – Артёмов придвинул объективку: Сергеем Пантелеевичем, да – оставался час.

– Ты поговорить хотел, – в летнюю беседку заглянул Глеб. – У меня есть полчаса.

Артёмов-младший упругой спортивной походкой прошёл к холодильнику, достал бутылку пива.

– Тебе?

– Давай «Жигулёвского».

Всё равно с Бурцевым разговор пойдёт в неформальной обстановке. И не факт, что этот разговор окажется менее важным, чем предстоящий с сыном.

Глеб вытащил заодно блюдо с порезанным копчёным судаком, поставил на стол, сел напротив. «На кой чёрт они себя этими наколками уродуют? – Причудливые татуировки сплошь покрывали плечи сына замминистра. – Случись что по криминалу, его же в зоне под микроскопом рассмотрят, и не факт, что не найдут что предъявить». Артёмов привычно вздохнул о непредсказуемой судьбе Глеба. Тому отцовские вздохи были до звезды.

– У меня вечером встреча с друзьями. «Мерс» возьму?

– Возьми, – Артёмов помнил, что «Харлей» Глеба апгрейдит какой-то крутой спец из Химок, а сам он не планировал выбираться в столицу в эту субботу, тем более на дачном минивэне. – Тут вот что…

– Слушай, я маме уже говорил, что не намерен жениться до диплома.

Сын ловко разделывал руками рыбу, был спокоен. Жаль, что придётся это спокойствие слегка нарушить.

– Да хоть завтра женись, не в этом проблема.

– А в чём?

– В последствиях.

– Последствия со всех сторон положительные: молодая семья, чудесные внуки. Что ещё нужно, чтобы спокойно встретить старость в этом дивном уголке тихого Подмосковья? Ты же не намерен бороться с врагами Отчизны до последней стадии Альцгеймера?

– Ты друзей своей Людмилы хорошо знаешь?

– Знаю. Нормальные ребята. Слава богу, почти все не из столицы нашей родины, а из более приличных мест.

– Ладно, – Артёмов открыл тонкую папку, достал лист донесения. – Тенгиз Гверия, восемнадцать лет, уроженец Волгограда. Мать, Гверия Наталья Александровна, отбывает исправительный срок в чёрном статусе.

– Родителей не выбирают.

– Я в курсе. Галина Сорокина, двадцать лет, приехала учиться в МГИМО из Салехарда. Старший брат под следствием за подпольную подрывную деятельность по линии минздрава: публичные призывы против вакцинации. Евгений Чернов, восемнадцать лет, окончил с отличием Омский кадетский корпус. Отец на общем статусе. Ксения Примакова, девятнадцать лет, из Иркутска, оба родителя – пораженцы. Егор Привалов, восемнадцать лет, челябинец. Отец отбывает срок в уголовной колонии за коррупцию. Ну а про Люду, надеюсь, ты и сам всё знаешь: мать на сером статусе, сестра на общем. Вот и вся ваша тесная компания.

– И что?

– И ничего. Только оперуполномоченный опеки МГИМО зафиксировал подозрительную общественную активность вашей группы, отметив пораженческие высказывания отдельных вышеперечисленных студентов в общежитии вуза, провокационные вопросы преподавателям, регулярное совместное времяпрепровождение в ночных клубах с не вполне приличной репутацией. Он поехал уже на повышение замначальником опеки на Звезду-5 – хорошие специалисты должны продвигаться в нашей системе, но что мне прикажешь делать с донесением? Которое, конечно, не было зафиксировано на входе в центральную базу из-за твоего в нём присутствия, однако следы рапорта где-то всё равно остались и осели, будь уверен, в такой же отдельной папочке. Не знаю у кого, но лежат точно, ждут своего часа.

Глеб ерошил аккуратную русую причёску, молчал недолго. Поднял голову, посмотрел в глаза прямо, без вызова, но с каким-то неуловимой жалостью, что ли.

– Слушай, пап. Это мои друзья. Они все хорошие люди, что бы ни писали о них твои стукачи-задроты. Вашими же стараниями в этой стране выжжено, вытоптано, закатано в асфальт всё самое чистое, самое нежное. Вы сами не замечаете, как занесли во враги народа его большую часть. У вас же в благонадёжных числится только самое отборное говно, понимаешь? С которым стрёмно дружить, которое нельзя любить, которому нельзя верить. Куда мне деваться, скажи? Где искать друзей? Среди ваших юных активистов с оловянными глазами? Скажи!

– Ты сам мальчик с положительной анкетой. У тебя тоже оловянные глаза?

– Так у меня чистая анкета исключительно твоими стараниями, потому что ты хочешь, чтобы я оставался живым человеком. Вот и всё. А остальные для вас чужие, их не жалко – хоть пораженцев, хоть юных преданных активистов, защитников сгнивших идеалов за ваши тупые социальные лифты.

– Всё?

– Всё.

– Я тебя услышал. Нам обоим сейчас некогда, а разговор начался правильный, важный. Давно надо было по душам. Мне нужно подумать, договорим завтра, хорошо?

– Конечно. Так я машину возьму?

– Я же сказал.

Отец взял Глеба за руку. Это был момент истины, давно ожидаемый случай выхода на признание, говоря профессиональным языком. Редкая откровенность, говоря языком семейным. Точная возможность спокойного ясного разговора, результатом которого должна стать уверенность в дальнейшей судьбе единственного сына, возвращение его из закономерного юношеского бунта против старого мира обратно в семью и в государство, которое ему так сейчас не нравится. Артёмов-старший карьеру сделал на переубеждении матёрых волков-агитаторов. Если бы не этот Бурцев… Ладно, будет ещё и завтрашний день. Сейчас важно не расплескать правильную тональность.

Притянул голову Глеба к себе, упёршись лбом в лоб сына:

– Что бы ты ни говорил, что бы ты ни чувствовал, помни – я тебя очень люблю. Мы с мамой тебя любим. Езжай.

Глеб упрямо дёрнул голову в сторону, как в детстве. Чуть задержал взгляд, ощупал им лицо отца. Неожиданно взял за плечи:

– Хорошо, что поговорили. Пойду, маму поцелуй от меня, как приедет.

Легко сбежал по деревянным ступеням, свернул за угол дома. На веранду залетела паутинка, прилипла к пустой бутылке из-под пива. «Долгое бабье лето нынче, на рыбалку бы хоть раз успеть выбраться», – подумал генерал Артёмов и собрал тару с остатками рыбы в мусорное ведро.

По гравийной дорожке зашуршали шаги. Артёмов встал из-за стола, подошёл к выходу с веранды. Порученец вежливо указал рукой генералу Бурцеву на крыльцо, коротко кивнул шефу, развернулся обратно в дежурку у ворот дачи. Посетитель в дорогом, но неброском костюме был немолод, аккуратен и точен в движениях. Рекомендовался по уставу: «Начальник Зареченского управления ГСН генерал-майор Бурцев».