С произведениями Михаила Салтыкова-Щедрина у меня были настороженные отношения с детства. В школе прямо как-то резко не сложилось, и потом я еще долго-долго от него бегала. Но незабываемое прослушивание «Господ Головлевых» во главе с Иудушкой в корне изменило мое отношение к автору, так что в этот раз я приступила к его книге без опасений. «Пошехонская старина» оставила, конечно, не такие яркие впечатления, но все же и это было любопытное чтение, давшее простор для воображения, размышлений и разнообразных эмоций по поводу описываемого. Не очень хороших, в основном.
Писатель рисует для нас широкую и всеобъемлющую картину жизни мелкопоместного русского дворянства в эпоху, предшествовавшую отмене крепостного права. Некоторые моменты он взял из своего собственного детства и окружающей его тогда действительности, другие являются собирательным образом или, как он сам выразился, «характеристическими чертами» жизни помещичьей усадьбы того времени.
Печально существование, в котором жизненный процесс равносилен непрерывающейся невзгоде, но еще печальнее жизнь, в которой сами живущие как бы не принимают никакого участия.
Все вместе производит впечатление, схожее с тем, что можно испытать от знакомства с Головлевыми. Вот только там была семья, так сказать, вырождающаяся, аномальная, а тут – вполне обычные люди, стандартное порождение своей среды, живущие так, как им предписывает окружающая обстановка, обычаи и полученное воспитание. И читать об этих обычных людях иногда тяжело до удушья, настолько мертвая, затхлая атмосфера царит в большинстве их домов. Настолько жестоко и беспощадно выпиваются все соки из бесправных людей в погоне за лишней копейкой. Настолько в них отравлены и искажены все обычные человеческие чувства.
Рассказчик повествует о своем детстве в доме родителей – мелких дворян, которые, благодаря суровой руке матери, смогли относительно разбогатеть, но на этом же фоне, в погоне за наживой, у нее, матери, немного поехала кукуха. Она живет по принципу «копейка рубль бережет» и всех в доме (кроме самой себя, конечно) принуждает к строжайшей экономии. Это неуемное скопидомство заставляет ее даже своих детей держать впроголодь. Еды дается мало и в первую очередь – остатки вчерашнего или что-то уже подпорченное, не пропадать же добру. Свежее – на крайний случай, если никаких объедков не осталось. Ну, и для гостей, само собой. А свои и так обойдутся. Одежда – рвань, перешитая из какой-нибудь взрослой рвани. Даже свежих ягод поесть можно только чуть-чуть (и желательно то, что уже начало гнить, чтобы совсем не выбрасывать), остальное в заготовки, даже если ягоды эти девать некуда и тех заготовок будет столько, что съесть невозможно и половина испортится. Но нет, хомячий инстинкт неистребим и ничто его не исправит. (Отголоски подобного и сейчас можно встретить, среди самых обычных и вовсе не жадных людей, которые, тем не менее, всё стремятся заготовить впрок, отказывая себе в том, чтобы поесть сейчас. Я могу понять, когда такое у переживших голод или тотальное безденежье в прошлом, но вот у всех остальных... реально болезнь).
В доме полно нормальных комнат, но они «парадные» (то есть ими не пользуются почти никогда), а целая куча детей ютятся в одной комнате, маленькой, тёмной, душной, никогда не проветриваемой, с клопами и тараканами... По любому поводу – наказание. При этом еще и деление детей на «постылых» и «любимчиков», кому все-таки и кусок послаще перепасть может, и шалость с рук сойти. И даже гулять – не в обычае, разве что изредка, по праздникам, да еще раз в неделю съездить в церковь, и то, если зимой, то закутанными по самые уши. «Это называлось нежным воспитанием» (с).
Если так жили хозяйские дети, то можно себе представить, что доставалось на долю дворовых людей: помои (нормальные вчерашние объедки хозяева и сами съедят), побои, работа с утра до ночи. Выдать девку замуж за самого задохлого мужичка из дальней деревни, отдать непокорного в солдаты, довести до самоубийства (особенно женщину, мужчины все-таки более дорогая собственность) – мелочи жизни, и говорить не о чем.
Автор описывает массу случаев жестокости по отношению к крепостным, среди которых только самые вопиющие имели какие-то последствия для виновника. Все прочее же – в порядке вещей, молодец хозяин (или хозяйка), умеет держать своих людей в ежовых рукавицах и выжимать из них все, что они могут дать. А то на что ж хозяйским дочкам сшить новые платья к зиме да принимать гостей на праздники, если давать крестьянам поблажки? Впрочем, приводит автор пример и таких крепостных, с которыми никакими обычными мерами хозяева справиться не могли и в конце концов даже могли махнуть рукой и оставить их в покое. Но это – редкие случаи, и потому запомнившиеся. И дети помещиков, с рождения жившие в этой обстановке, учились воспринимать ее как должное, как обыденность, и редкий из них мог бы, став взрослым, попытаться изменить заведенные порядки.
Расскажут нам и о поиске женихов для барышень из таких мелких семей, что не могли похвастаться богатым приданым, и о приеме гостей, и о внутрисемейных отношениях, где человек человеку – враг, и все мысли – о будущем наследстве, ради которого можно пойти на все. Зацепит книга и местных священников, чиновников и разного рода дельцов: они и их жизнь тоже часть общей картины, без них она была бы неполной. Все это мерзко, вызывает отвращение и тошноту, боль за людей, но также и радость, что тебе довелось жить не там, среди них, пусть даже дворянкой.
Впрочем, есть и исключения – адекватные на фоне остальных помещики, сами живущие нормально и своих крестьян не задалбывающие до смерти. Одну или две таких семьи автор описывает нам для разнообразия. Но это лишь подчеркивает, насколько такие – редкость.
Книга имеет описательный характер, сюжета как такового в ней, можно сказать, и нет, поэтому временами может быть скучновато. В особенности потому, что людей и семей, о которых рассказывает автор, очень много и в какой-то момент наступает пресыщение: ты уже перестаешь воспринимать новую информацию, новые детали.
Интересно, что в своем постскриптуме Салтыков-Щедрин говорит о том, что сам чувствует: последние главы писал уже небрежно и сам устал от этого, а потому с удовольствием ставит слово «Конец». У меня, как читателя, ощущения были схожие: последние главы дослушивала без сильного интереса, описываемые люди хоть и были интересны каждый по отдельности, но утомили своим количеством, и потому я искренне радовалась, когда рассказчик говорил «об остальных соседях я толком ничего не помню, поэтому не буду писать о них», и тоже с удовольствием услышала слово «Конец».