Посвящается моей матери, Людмиле Владимировне.

Да будет сердце постоянно,

Как будет берег океана,

Оставшийся самим собою

Средь вечных перемен прибоя.

Роберт Фрост (Перевод Б. Хлебникова)

Глава 1
Блондинка

Если бы все истории начинались одинаково, к этому можно было бы привыкнуть. Но в то утро все было слишком обыденно. По-прежнему шелестел дождь, мокрые листья лежали на подоконнике и на полу образовалась лужа. Небо было ватным. Я перевернулся на другой бок, чтобы увидеть все то же знакомое до отвращения: пятна плесени на обоях, расползающиеся день ото дня, опрокинутую бутылку портвейна, арбузные корки, мокрые джинсы и грязные сандалеты. На письменном столе застыл серо-рыжий геккон, его блестящий черный глаз внимательно разглядывал меня.

Под жалобный скрип армейской койки я сел и опустил ноги на пол. Все было влажным: постель, в которой я спал, одежда, которую я надевал, пол, которого я касался пятками. Черные муравьи проложили дорожку между бутылкой и ближайшей щелью в плинтусе. Им было на все наплевать, даже на хозяина квартиры. После трехмесячной борьбы с ними, я понял, что я для них всего лишь часть пейзажа, и перестал поливать их кипятком и травить патентованным дихлофосом, признав свое поражение.

Дождь забарабанил по листве, как сумасшедший, словно пытаясь сорвать ее с деревьев и унести в Неву. С постоянным усердием он падал так много дней и ночей, и ему было все равно, привыкнут к нему люди или нет. По крайней мере, я.

Телефон как всегда зазвонил неожиданно. Я не люблю телефонных звонков, но по роду занятий должен держать телефон включенным. Последнее время он приносил одни неприятности. Поэтому я сидел и смотрел в окно. Дождевые струи походили на веревки. Сфинксы на другой стороне переполненного канала потонули в море воды, а розовые цветы лотоса раскачивались и плескались в белых гребешках волн.

Я знал, кто звонит. Вначале она звонила каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц, теперь раз в полгода. В глубине души я всегда ждал ее звонка. На седьмом гудке сработал автоответчик.

– Викентий! Да возьми ты трубку, черт побери! Слышишь меня?!

Я подождал, вслушиваясь в ее дыхание. Связь была отличная, и даже мой старый телефонный аппарат способен был передать ее волнение на другой стороне линии.

– Если ты со мной не поговоришь, я с тобой разведусь, – сказала она со злостью.

И я поднял трубку. Для этого мне пришлось сделать два шага по направлению к столу. Пол был липким, как патока.

– Я тебя слушаю, Полина, – сказал я как можно более проникновенным голосом.

Но получилось все наоборот – сухо и без чувств, которые она так любила в наших отношениях.

– Ты сукин сын, – быстро произнесла она, – ты забыл нас!

– Ну что ты!.. – воскликнул я.

Но она не дала мне закончить:

– Скажи, когда последний раз ты звонил? Ты даже не поздравил свою дочь с днем рождения.

Действительно, это была правда – звонил я редко, но не оттого, что не любил их, а оттого, что часто бывал на мели. Впрочем, когда на адюльтер^[1] накладывается ложь, это уже слишком, поэтому я вяло оправдывался:

– Что я могу сделать?..

– Если ты не вернешься…

– Что?! – спросил я и услышал, как она дышит, собираясь нанести последний удар. Даже то, что она назвала меня полным именем, говорило, что она в отчаянии.

– Я… я…

– Не трудись, – сказал я, – ты же знаешь, мне не дадут визу даже в ближайшие полгода.

– Через полгода я стану старухой!

– Не станешь! – возразил я. – А потом я приеду.

– Ну и черт с тобой! – крикнула она, и связь оборвалась.

Я побрел к кровати, пнул бутылку, и она откатилась в угол комнаты. В Петропавловской крепости ударил выстрел – девять часов утра.

Путь в колонию был мне заказан. Не из-за того, что я был плохим журналистом, а напротив, потому что в 2112 году разворошил осиное гнездо под названием корпорация «Топик», и они иезуитски расправились со мной, сослав на Землю. Поразмыслив, я пришел к выводу, что еще легко отделался, и последние два года вообще перестал глубоко копать в журналистике. В результате мне не давали перспективных заданий и я влачил жалкое существование, перебиваясь статьями на избитые темы о перемене климата и засаливании почв. Впрочем, большего и не требовалось по определению. Ибо какой спрос с поднадзорного? Но между нами, я просто ждал, когда можно будет вернуться домой. Здесь на Земле я сам не знал, чего хочу. Наверное, только одного – чтобы прекратился этот бесконечный дождь.

Не успел я занять место на влажных простынях, как снова ожил телефон, и я подумал, что если Полина потребует развода, у меня не найдется веских аргументов, кроме нашей старой-старой, забытой любви.

Но звонила моя приятельница Лаврова.

– Ты где пропадаешь? – спросила она хрипловатым голосом.

И передо мной всплыло ее лицо, тронутое сеточкой ранних морщинок, и я подумал, что у нее есть одно хорошее качество, которое так нравилось мужчинам – легкий характер. Она не умела устраивать сцен, а если и устраивала, то разве что из-за денег, да и то так стеснялась, что мне стоило больших трудов всучить ей пару-другую купюр.

– Я нигде не пропадаю, – ответил я, – я лежу и смотрю в окно.

Это было правдой. Или, по крайней мере, полуправдой, потому что я действительно проводил много времени в постели или на диване. Иногда я ходил на работу. Но ее звонков я никогда не ждал так, как звонков Полины.

– А вечером ты свободен? – спросила она. – Я приду в пять…

Прошлым летом в Лосево нас познакомил Мирон Павличко. Хорошее было время.

– Давай… – согласился я лениво и положил трубку.

Лаврова была лекарством от скуки, и у нее был ключ от моей квартиры. Она приходила и ложилась во всю длину дивана: уставшая – вялая, как рыба, отдохнувшая – вся устремленная куда-то вовне. Иногда мы с ней коротали вечер перед телевизором, иногда она оставалась у меня на ночь. По-моему, у нее были и другие мужчины, но она с подозрением относилась ко всем тем из них, кто хотел на ней жениться. Не знаю, чего в нашем бульварном романе было больше – секса или дружбы. Зачем-то я ей был нужен. Но теперь и это лекарство не помогало, и я стал искать другие развлечения, иначе можно было умереть от тоски.

По документам я жил на пятом – заливном участке – в казенной квартире. Два раза в сутки вода не теплее парного молока. Допотопное плоское телевидение, и кабинка портала, для пользования которой мне вечно не хватало денег, как не хватало денег на примитивную «стельку» – простейший сотовый телефон.

Геккон перебрался на зеркало и рассматривал меня бездонным глазом. Я звал его Васькой. Но, кажется, это ему не нравилось. Смахнул языком ночную бабочку, нашедшую приют на стене, и переполз на дверь, где прятались тараканы. Муравьями он почему-то брезговал. Должно быть оттого, что они допивали содержимое моих бутылок.

Мыло долго не смывалось – вода стала слишком мягкой. По причине климата раз в месяц я брил голову и лицо. Потом долго обрастал, сохраняя вполне респектабельный вид, и это было очень удобно, потому, во-первых, бритье не требовало больших усилий, а во-вторых и третьих, не надо было расчесываться, тратиться на шампуни и средства от перхоти. Сегодня я как раз находился в середине фазы, то есть – «ежик» на голове и еще не совсем клокастая борода. К тому же я не утратил семейных привычек: вовремя гладил себе рубашки и чистил брюки или шорты – в зависимости от сезона. Поэтому я всегда выглядел опрятнее сослуживцев и был вхож в некоторые кабинеты городского правительства.

Телевизор на кухне вещал: «Новое нашествие людей в черном… обратная сторона Луны, тайные базы, брошенные города Марса, осколки былых цивилизаций…» Мне давно было смешно, ибо получался сплошной пикник на обочине, на который никто не обращал внимания. Заселили космос, но не удосужились даже изучить спутник Земли. Все новости устаревали еще до того, как диктор открывал рот. Все, кроме погоды: «…Если в Европе ливни, то в Африке – зной…» «Голландия сокращается до размеров княжества Монако». «Бельгия – родина сюрреализма, плещется в объятиях Северного моря». Потом: «Сенсация! В районе Севастополя сбита летающая «тарелка!» Найдены зеленые пассажиры…» Я не принадлежал к обществу «Юнариус» и не считал, что старушку Землю посещают инопланетяне. Тема имела длиннющую бороду.

Да и на это раз диктор, не развивая темы, перешел на слухи об американских штатах, причиной вымирания которых оказалась всего лишь трансгенная еда. Об истинной причине – «большой апрельской катастрофе 2028 года» уже все забыли, ибо это политически невыгодно.

«Почти двухвековое употребление искусственных продуктов питания привело к уменьшению населения США на треть… климат… пески… пустыня… все, кто мог, давно отбыл в лучшие края». Лучшими краями, разумеется, был Марс с его большими городами и искусственными морями. Правда, теперь мало кто помнил, что моря все-таки рукотворные, а города так молоды, что их пришлось стилизовать под старину. В результате вы могли жить в одном городе и на Невском, и на Пикардилли, не говоря уже о Патриарших прудах, вокруг которых селились исключительно одни москвичи. Лично меня устраивал пригород нового Питера, через который петляла даже своя Нева, которая вытекала, сами догадайтесь, откуда – конечно, из Ладоги. Я жил на Беговой. Из окна открывался вид на Нью-Васильевский, и казалось, что он стоит по колено в море. В марсианской Лахте у меня был двухэтажный дом. Я имел два аэромобиля, тейлацина по кличке Бес и счет в банке на сто тысяч марсианских рублей, к которому по решению суда теперь не имел доступа. Так что Полина, в отличие от меня, была обеспечена всеми благами цивилизации.

Не успел я выбраться из-под душа, как весь мир стал липким, и каждая пора моего тела кричала: «Вернись на Марс! Вернись на Марс, где сухо и тепло!..»

У меня еще оставался контрабандный кофе, и я варил его в медной турке, которую оставил Мирон Павличко – мой первый напарник по работе. О судьбе этого человека я давно уже ничего не знал, только однажды в коридоре за панелью обнаружил древний револьвер в прекрасном состоянии, коробку с патронами и какой-то металлический диск с дыркой в центре, отполированный до зеркального блеска. Кто-то подпилил у револьвера спусковой курок, из-за чего он получился «мягким» – каждый второй выстрел происходил дуплетом. Отдача была влево и вверх. Я очистил его от пыли и хранил, сам не зная зачем, в прикроватной тумбочке. Диск же я использовал как подставку под турку. И вот что удивительно, он совершенно не нагревался и на нем не оставалось никакой грязи и никаких царапин, хотя явно был сделан из какого-то металла. Эти странные его качества некоторое время меня забавляли, потом я забыл о нем, как забывают о ненужной вещице, хотя порой, когда было лень вставать, употреблял его в качестве зеркала.

Сегодня я надел полосатые шорты до колен и белую футболку, которая эффектно подчеркивала мою черную бороду.

* * *

Дождь перешел в ту стадию, когда не надо пользоваться зонтом, однако во дворе, усыпанном лепестками клематисов, я тут же промок от града тяжелых капель, упавших с плоской вершины ливанского кедра. В его ветках мелькнула рыжая белка. Земляничное дерево было усеяно встрепанной стаей рогоклювов. Я сорвал пару ягод и бросил в рот. Ягоды оказались водянистыми и безвкусными. Спешить было некуда. До десяти в редакции один главный – Алфен. Потом приходил Лука, а потом до вечера с заданий тянулись все остальные. И я в том числе. Можно было вообще не ходить, но дома было скучнее.

В арке, где пахло гнилыми фруктами и овощами, я столкнулся со знакомым полковником в отставке.

– Прекрасно выглядишь! – воскликнул он.

Я не знал, что надо отвечать в таких случаях. Он был слишком маленького роста, чтобы в моем представлении быть бравым военным, и, ей богу, я никак не мог понять, куда он всегда клонит.

На Галерной убогие хлысты жидким ручейком текли под сень церкви Святой Варвары. Над папертью одиноко мерцала лампада. Купола едва виднелись сквозь переплетения лиан. Гиацинтовые ара громко хлопали крыльями, ссорясь из-за сладких плодов авокадо. Чугунная решетка вокруг давно стала ветхой и поросла густым плющом.

Лес в городе поднимался быстрее, чем его успевали вырубать. У правительства не было средств для расчистки города, а рабочих бригад не хватало, и очищенной оставалась лишь узкая полоска города от Литейного до Большеохтинского моста. Над крышами Васильевского раскачивались зонтики саговых пальм, а в Летнем одиноко застыли статуи, покрытые желтоватыми лишайниками. Поговаривали, что недавно там видели безумного орангутанга, обнимающего одну из кровожадных бассарид. Упоминали также саблезубого тигра, муравьеда и гиппопотама. А какой-то умник выпустил в каналы крокодилов, и теперь они выползали перед Петропавловкой греться на песке. Почему-то об этом никто не писал.

На углу Крюковского подавали еще что-то мясное. Чтобы попасть в кафе, мне пришлось миновать площадь, поросшую большелистным дурманом и никлым рододендроном. Белые и желтые цветы источали в воздух нектарный запах – слишком приторный, чтобы им наслаждаться, и слишком неземной, чтобы к нему привыкнуть, а под ногами лопались огромные дождевики, на споры которых у меня была аллергия. Только через год пребывания здесь я привык к климату, перестал потеть и испытывать слабость от малейшего усилия.

Внутри тоже было влажно, как в бане. Кондиционеры испустили дух в начале сезона дождей, и их никто не ремонтировал. Я сразу стал мокрым, как слизняк. Бармен сделал знак, что помнит мои привычки, и я сел поближе к распахнутому окну в ожидании яичницы с жареными сосисками. Терраса была забита разношерстной публикой: туристами, чиновниками и местным праздным людом. Я услышал нервный разговор.

– Не хочу раздражаться, потому что это уже бесполезно… Понял меня?!

Судя по голосу, человек был настроен очень и очень агрессивно.

– Понять-то понял, дорогуша… – многозначительно ответил ему собеседник. – Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить…

– Чего-о-о?.. – протянул непонятливый собеседник.

– Я насчет кувшина…

– А-а-а… Ничего ты не понял!!! Десять лет… десять! я прослужил в полиции, и что у меня есть?! «Жигули» пятисотой модели с виниловыми сидениями, двухкомнатная квартира трехсотой серии с кухней-шкафом в самом паршивом районе – Горячее поле, бывшая жена, которая удрала в колонии, и старый телевизор, в котором пропал красный цвет. Меня даже в охранники не возьмут!..

– Не переживай, дорогуша, – успокаивал его все тот же голос. – По Ереме и колпак. Откроешь сыскное агентство…

– Чего-о-о?.. – на этот раз угрожающе протянул собеседник.

– Я и говорю, откроешь сыскное агентство, дорогуша.

Но уверенности в голосе не было. Должно быть, человек был или беспросветным пессимистом, или тайным идеалистом, а может быть, просто агентом астросов, как теперь любили шутить. Астросы же, на мой взгляд, были плодом дурного воображения желтой прессы. Я к ней не имел никакого отношения.

– Дим, кому это нужно?! Здесь даже правильно убивать перестали!

– Прекрасное поле деятельности… – однако очень серьезно заметил собеседник. – Займешься серийными убийцами. Они, надеюсь, не перевелись?

– Не перевелись! Единственное, чего в избытке! – воскликнул счастливый обладатель «жигулей» пятисотой модели.

Мне стало интересно, и я обернулся. Беседовали двое. Пили водку и закусывали малосольным ананасом. Одного я узнал. Это был комиссар Пионов по кличке Бык, с которым я имел честь познакомиться, когда меня этапировали на Землю. Тогда он зачитал мне постановление о досрочно-условном освобождении и самолично снял наручники. А еще я у них в отделении отмечался раз в месяц. За два года он постарел и стал грузнее: огромное лицо приобрело нездоровую рыхлость, живот еще больше оттягивал рубашку, воротник которой по-прежнему был усыпан перхотью, а в неухоженной медной бороде появились седые пряди. Такими действительно становятся неудачники и разведенные мужчины. Шрам поперек головы – от одного уха до другого – придавал ему зверский вид. Кто-то из поклонников отомстил ему, хватанув цепью, но он выжил и два года присылал мне отказы в просьбе о сокращении срока депортации, а теперь его собирались турнуть под зад, и я подумал, что надо бы снова подать прошение о пересмотре дела. Второго я не знал, но подумал, что это, должно быть, Акиндин – преемник Пионова, о котором не без злорадства писали, что он не раскрыл ни одного преступления, а «завалил все остальные», поэтому я рассмотрел его внимательнее. Мне рассказывал о нем мой нынешний напарник – Леха-фотограф. Акиндин был моложе своего шефа, но, как и все мы, загорелый, со следами неряшливости на лице из-за климата: вихрастый, синеватый от щетины, на верхней губе, в ямочке – словно «мышь» под носом – мазок торчащих волос, в контрабандной майке с надписью «Марсошорт», однако на руке блестели золотые часы марки «Брайтлинг», дужку солнцезащитных очков он сунул в рот, и они свисали у него, как слюна у боксера. Больше всего меня удивили очки. Зачем они там, где девять месяцев в году идет дождь? Потом я догадался. Да он с Марса и только начал приобретать шоколадный загар, но поры на носу у него от влажного климата уже стала походить на кожуру апельсина, а лицо и лоб блестели от сальных выделений. Так что очки, скорее всего, были ностальгией по тепленькому местечку на Марсе, откуда его перевели в провинцию, вот он и таскал их сдуру, засунув в рот, чтобы напоминать себе и окружающим, кто он такой. А может, он тоже проштрафился? – цинично предположил я.

В этот момент Пионов круто повернулся. Для этого ему пришлось вслед за головой переместить и туловище с животом.

– Иди-ка сюда! – поманил он кого-то пальцем, похожим на сосиску.

Я проследил за его взглядом и увидел Луку, который явно прятался за изгибом стойки бара.