Цитаты из книги «Записки понаехавшего»

Снег за окном идёт такой мелкий, что он уже и не идёт вовсе, а прогуливается

все это на языке гор, стремительных рек, острых кинжалов и жгучих специй. Девушка молчит. Медленно, как только возможно, и еще медленнее она думает свою мысль, ровную, как степь, и неторопливую, точно рысца маленькой, кривоногой лошадки. По всему видно, что мужчина успеет устать быстрее, чем девушка доберется хотя бы до половины своей мысли. Так оно и случается. Завод у него кончается, он выдыхает «Э-э…» или даже «Э!», отворачивается от продавщицы, демонстративно целует в щеку женский манекен, одетый в черное прозрачное платье, украшенное фиолетовыми перьями пандорианского тахорга, и гордо удаляется. Продавщица смотрит ему вслед свою мысль, не пройденную даже до половины.

В переходе от Театральной к Охотному ряду играет гитарист. По тому, как заткал он тонкими серебряными нитями своих мелодий арку выхода к Охотному ряду, видно – долго играет. Люди бегут мимо него так быстро, что обрывки разорванных мелодий сверкают на их пальто и куртках, точно тающий снег, еще долго, пока они едут по Сокольнической линии куда-нибудь на Воробьевы Горы или на Преображенскую площадь. Даже и дома некоторые из них найдут в кармане завалившийся аккорд, почешут в затылке, улыбнутся чему-то и, напевая, пойдут пить чай с тульскими пряниками. Москвичи – они только на людях едят всякие тирамису и корзиночки с каучуковой клубникой задорого, а как остаются одни, в семейном кругу и таких же трусах, так сейчас же забывают все эти глупости и так наворачивают тульские пряники, что трещит за ушами даже у соседей. Само собой, при опущенных шторах – не ровен час кто увидит. Сраму не оберешься. Поди потом доказывай, что ты москвич в пятом поколении, а не понаехал из Костромы. * * *Они шли, скованные одной большой хозяйственной сумкой. У женщины в свободной руке был полиэтиленовый пакет, из

Утром в метро встретил букет роз. Цветы были немного увядшие, в тонких затейливых прожилках, с узкой темной каемкой тления по неровным краям нижних юбок. Пальцы на руках, державших букет, были такими же – с чуть облупленным маникюром и темной каемкой по краю ногтей. Но на лице этих рук была такая улыбка, каким бывает послевкусие от выдержанного вина. Выдержанное вино стояло рядом, зевало до судорог, задумчиво почесывалось и читало газету «Советский спорт».

На стене, в запертых шкафчиках, которые экскурсоводы открывают только посетителям старше восемнадцати лет, лежат слова, которыми сантехники сопровождают свою нелегкую работу.

От фантастического «Пьянству – бой!» до реалистического «Пей, но дело разумей!»

В трехлитровой банке лежит нечто серое, бурое и малиновое с белыми включениями шпига. На этикетке перед банкой написано «Еда мужская, два килограмма».

удивительная мозаика, подаренная к шестидесятилетию московского метро киевскими тогда еще товарищами. Она называется «Голубой вагон» и выложена из нескольких тысяч кусочков редчайшего голубого сала.

На паровозе ты едешь сам, подбрасывая в топку уголек или дрова, пронзительно свистя свистком и высовываясь в окошко чумазым лицом, чтобы крикнуть могучим и оранжевым путевым обходчицам: «Эй, девки!..» – и тут же нырнуть обратно в кабину, чтоб их ответом не разбило голову. Электровоз же везет тебя.

Да и зачем нам вообще музей Гоголя? Разве мы все не его музей? Подойди к зеркалу, посмотри на себя – видишь? Видишь! Не отворачивайся!