1

«Всем показалось, что век с изъяном…»

 
Всем показалось, что век с изъяном,
раз под шумок подсыпает порох.
Этим догадкам, живущим в норах,
как никогда оказалась кстати
та, притворившаяся чуланом,
дальняя комната в анфиладе,
где боковая пустует койка,
веку оставленная в наследство.
 
 
Там бы и жил господин Такой-то,
там бы и выспался наконец-то.
 

«Светлый рассудок в земле зарыт…»

 
Светлый рассудок в земле зарыт,
не отзывается столько лет.
Мысль превращается в стаю рыб,
не зарабатывает на хлеб.
 
 
Но попадается на крючок.
Водит серебряным плавником
время, что словно во сне течет
и не находит себя ни в ком.
 
 
Так получается? Так да не так.
Правда и та не всегда права.
Разве живое живому враг,
если не может срастись без шва?
 
 
Если, сдувая с земли, как пух,
ангела, взятого под опеку,
только ему открывает слух.
Но обращается к человеку.
 

Трижды

 
Как будто топчутся в дверях
и шепчутся в передней.
И страх не стряхивает прах,
чтоб стать еще запретней.
 

___

 
Я это знаю, как язык все пломбы знает назубок;
я это знаю как итог, он в это знание проник.
Кому другому невдомек,
что там уже не человек, а говорящий кипяток,
одно умеющий теперь: на дверь указывать кивком;
кивком указывать на дверь и вслед плеваться кипятком.
 

___

 
А чей солидный саквояж? Еще ничей, пока не ваш.
Он и хорош, пока ничей: перемещенье без вещей —
за это многое отдашь.
 
 
Еще беда невелика, и этот груз пока не ваш.
И вы не те еще, пока не отправляется багаж, —
не два несчастных старика
в чужой стране без языка.
 

Подземка

 
Спят на ветвях подземки черные мои братья,
каждый себя на время выключил из розетки.
Выспитесь, бога ради.
 
 
Переглянуться не с кем. Не поглядят на нас
маленькие чиканос, смуглые люди-птицы.
Камушки с темным блеском в узкие их глазницы
вправлены вместо глаз.
 
 
С тем, кто устал бороться и ничего не просит,
трудно встречаться взглядом.
Трудно любить увечных.
С ними, кто в сердце носит сломанный наконечник,
вдруг оказаться рядом.
 

«Пересыпано песком захолустье…»

 
Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.
 
 
Там живущее – родня светотени,
в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений,
как единственной природы поступка.
 
 
Нестяжание его тем и пусто,
что усилие никак не дается.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьется.
 

«Я запомнил, как переселенцы…»

 
Я запомнил, как переселенцы
собирают скучные пожитки,
оставляют лавки и полати,
тыльный запах нежилого дома.
По чужим ночуют сеновалам,
в пятистенках за перегородкой.
И, похоже, толком не проснулись.
В полусонной памяти пологой
отраженья сложены гармошкой.
Говорят: иди своей дорогой,
мы к тебе случайно прикоснулись.
 

«Так и начинается кочевье…»

 
Так и начинается кочевье,
остановки в нежилых местах.
Потянулся к новому значенью
истощенный воздуха состав.
 
 
И рассеян? Вовсе не рассеян.
Но переселенцы – нет, не мы —
к дальнему пристанищу, на север,
тянутся как низкие дымы.
 

«Поднимаются дымы к небесам…»

 
Поднимаются дымы к небесам
от чернеющих трясин, от низин,
расплываются, идут по лесам
из лишайников одних да осин.
(Словно тайные пути провели
из ничейной, из запретной земли.)
Из краев, откуда ждут партизан,
заболоченных глубин тыловых,
из-за тающих завес дымовых
донесение