История одной свадьбы

Общее горе вновь сблизило отца и дочь. «Не езди в Суонси, – писал Годвин Мэри. – Не нарушай молчания мертвых, не делай ничего, чтобы сорвать покров, который она так заботилась набросить на случившееся… Не подвергай всех нас опасности выслушивать досужие вопросы, что для страдающей души есть худшее из испытаний. Чего страшусь я более всего, так это газет… Наша боль сильнее, чем душевное смятение. Бог весть, какими еще станут наши чувства».

В декабре пришел черед Шелли сожалеть о том, чего он не сказал или не сделал… Гарриет покончила с собой, бросившись в Серпентайн – пруд в Гайд-парке. Ее тело нашли лишь несколько недель спустя.

Записной моралист Саути, тот, кто в свое время упрекал Годвина за излишнюю, по его мнению, откровенность «Воспоминаний об авторе «Защиты прав женщин»», теперь нашел повод пристыдить Шелли.

«Я призываю в свидетели Бога, если только это Существо смотрит теперь на вас и на меня, – отвечал ему Перси, – и я обязуюсь, если, как вы, быть может, надеетесь, после смерти мы с вами встретимся перед Его лицом, – я обязуюсь повторить это в Его присутствии: вы обвиняете меня несправедливо. Я неповинен в зле – ни делом, ни помышлением».

Нельзя с уверенностью сказать, что один только Шелли довел Гарриет до самоубийства. Есть предположения, что у нее был любовник, от которого она забеременела, и именно разлука с ним толкнула ее на этот шаг. В любом случае Шелли, вероятно, мучило сильное чувство вины, и он хотел искупить ее, заботясь о своих детях, Ианте и Чарльзе. Но их не желали ему отдавать, пока он состоит в «беззаконном союзе» с Мэри Годвин.

Теперь, когда Гарриет умерла, ничто не мешало Перси и Мэри пожениться, что они и сделали 30 декабря 1816 года.

Старый Годвин был рад такому финалу: он уже до смерти устал шокировать общественность. Он писал своему брату: «Я не уверен, что ты помнишь, какими сложными путями складывалась моя семья, но полагаю, ты по меньшей мере знаешь, что собственных детей у меня двое: дочь от покойной жены и сын от здравствующей… Должен тебе сообщить, что эту свою длинноногую девочку я недавно сопровождал в церковь, где состоялось ее венчание. Она вышла замуж за старшего сына сэра Тимоти Шелли, баронета, владельца Филд-Плейса, что в Сассексе. Если судить об этом с точки зрения примитивных понятий, она сделала удачную партию, и я горячо надеюсь, что молодой человек будет ей хорошим мужем. Тебя, я полагаю, удивит, что девушка, у которой за душой ни гроша приданого, нашла такого жениха. Но все это превратности судьбы. Я со своей стороны пекусь не столько о богатстве (разве что в пределах разумного), сколько о том, чтоб жизнь ее была почтенна, добродетельна, исполнена удовлетворения».

Мэри Годвин стала теперь Мэри Шелли. Как и ее мать, она вышла замуж по расчету: для того, чтобы угодить общественному мнению и заткнуть рот сплетникам. Но, так же как и Мэри Уолстонкрафт, она заключила союз с мужчиной по своему выбору и по большой любви.

Увы, расчет не оправдался… В январе 1817 года Шелли писал Байрону: «Моя бывшая жена умерла. Это произошло при обстоятельствах столь ужасных, что я не решаюсь о них думать. Сестра ее, о которой вы от меня слышали, несомненно (если не в глазах закона, то на деле) убила ее ради отцовских денег… Сейчас ее сестра подала на меня в Канцелярский суд с целью отнять у меня моих несчастных детей, ставших мне теперь дороже, чем когда-либо, лишить меня наследства, бросить в тюрьму и выставить у позорного столба за то, что я революционер и атеист. Как видно, живя у меня, она похитила некоторые бумаги, подтверждающие эти обвинения. По мнению адвоката, она, несомненно, выиграет дело… Итак, меня повлекут перед судилище деспотизма и изуверства и отнимут у меня детей, имущество, свободу, доброе имя за то, что я обличил их обман и бросил вызов их наглому могуществу».

Судебный процесс по опеке над детьми тянулся очень долго и закончился не в пользу Шелли. Правда, его не заключили в тюрьму и не лишили наследства, но право воспитывать детей он потерял. Более того, Шелли прослышал, что лорд-канцлер Элдон считает разумным отобрать у столь безнравственного человека и третьего сына – малыша Уильяма. Он немедленно написал лорду-канцлеру стихотворное послание, которое начиналось словами: «Ты проклят всей страной. Ты – яд из жала гигантской многокольчатой змеи». Детей отправили в Кент, доверив их заботам некоего священника и его жены, а Перси вернулся домой ни с чем. Учитывая все случившееся дальше, возможно, это было и к лучшему.

История трех девочек

Во время суда, чтобы быть поближе к Лондону, семья переехала из Бата в небольшой живописный городок Марлоу, расположенный на Темзе в 33 милях от Лондона. Здесь в январе 1817 года Клер родила дочь, названную Альбой («Альби» было прозвищем Байрона на вилле Диодати). Девочку отправили к другу семьи Ли Ханту, выдали за дочь его кузины и через несколько месяцев взяли назад как «удочеренную».

Клер, несмотря на всю нервозность во время беременности и родов, быстро привязалась к младенцу и стала страстной матерью. В дневнике она описывает радость после возвращения малышки и глубокую связь с нею, которую ощущает.

Вскоре Мэри тоже забеременела, и разница между положением сестер стала особенно ощутимой. Мэри теперь была респектабельной, хоть и по-прежнему небогатой, женой наследника титула, Клер же оставалась отставной любовницей взбалмошного поэта, сейчас путешествовавшего по Италии и знать не желавшего ни бывшей подруги, ни ребенка.

Он не отвечал на ее многочисленные письма и в то самое время, когда Клер мучилась в родах, писал своему другу (авторская пунктуация сохранена): «Я никогда не любил ее и не претендовал на ее любовь – но мужчина остается мужчиной – когда восемнадцатилетняя девушка горделиво входит в его спальню среди ночи – есть только один путь – в итоге она понесла – и вернулась в Англию, чтобы пополнить население этого малолюдного острова…» Он спросил Августу, не хочет ли она взять Альбу на воспитание, та отказалась, в чем ее трудно винить.

Поначалу Мэри была в восторге от племянницы – она вообще испытывала вполне понятное умиление перед маленькими детьми. Шелли же писал гимны красоте маленькой девочки, называя ее «любимой куколкой, слаще которой природа не сотворила», восхищался ее серьезностью, нежностью, «дичинкой», изяществом и грацией, воспевал ее глаза: два отражения итальянского неба, и предрекал, что она вырастет в «Шекспировскую женщину… сокровище Земли».

Но постепенно Мэри стала замечать, что малыш Уильям недолюбливает сводную сестренку. А когда в сентябре того же года родилась дочь Мэри и Перси Клара Эверина и он не проявил к ней враждебности, Мэри убедилась, что это не что иное, как «зов крови». Ее «генетические штудии» совпали с очередным финансовым кризисом в семье, и Мэри недвусмысленно намекнула сестре, что для нее и Шелли стало трудно содержать еще одного ребенка.

В конце концов маленькая Альба, прозванная в доме Утренней Зарей – по-английски это звучит гораздо короче – и Маленьким Командором за особый пристальный взгляд, отправилась на воспитание к отцу, который сразу же переименовал ее в Аллегру, что значит по-итальянски «живая», «быстрая».

Имя оказалось пророческим: всю свою короткую жизнь Аллегра поражала взрослых живостью нрава, упрямством и самостоятельностью ума. Байрон быстро привязался к дочери. Она любила музыку, хорошо пела, умела копировать чужое поведение, что забавляло Байрона и его любовницу, графиню Терезу Гвиччиоли, которую Аллегра называла «мамина».

Но уже через год девочка, похоже, всех утомила, ее начали передавать из рук в руки, из дома в дом, из семьи в семью. Шелли виделся с ней в 1818-м и 1821 годах и снова восхитился ее ангельской красотой и прелестью. Ходили слухи, что позже Клер родила еще одну дочь: Елену Аделаиду, в отцовстве подозревали Шелли. Байрон был возмущен: конечно, и речи быть не может, чтобы такая безнравственная особа общалась с его дочерью. Малышка Елена, вызывавшая столько раздоров, умерла в 1820 году. Ее опередила Клара Эверина, скончавшаяся в 1818 году в Венеции. В 1822-м покинула этот мир и пятилетняя Аллегра: она умерла от тифа в женском монастыре, откуда Клер тщетно пыталась ее вызволить. Единственным ответом на ее попытки было оскорбительное письмо Байрона: «Если Клер думает, что она сможет вмешиваться в мораль или воспитание ребенка, то она ошибается, ей никогда не будет это позволено». Он не ответил на записку самой Аллегры, в которой она писала, что ждет приезда отца как праздника, потому что у нее накопилось много пожеланий. И закончила так: «Разве ты не приедешь к своей Аллегрине, которая тебя так любит?» Он лишь отослал мертвое тело дочери в Англию, и вместе с ним – проект надписи на ее надгробье. Позже он писал своим друзьям: «Аллегра умерла! Когда она была жива, ее существование не казалось необходимым для моего счастья, но когда я потерял ее, мне стало ясно, что без нее я не могу жить».

Италия – путь утрат

Клару и Аллегру, а позже – Уильяма, сгубил нездоровый итальянский климат, достаточно жаркий и влажный для того, чтобы там было вольготно любой заразе. Но для образованного европейца Италия представлялась страной-сказкой, где под ослепительно-синими небесами простираются самые романтические пейзажи, а под сенью древних палаццо и церквей собраны великие сокровища культуры.

Мэри и Перси побудил к отъезду прежде всего страх попасть в долговую тюрьму. Во-вторых, их гнала в путь надежда, что здоровье Перси, изрядно «расклеившегося» в слякотную английскую зиму, в теплом климате поправится. Но, конечно же, они мечтали увидеть своими глазами все те памятники античности и Ренессанса, которыми грезили с самого детства. Трудно сказать, чего в их затянувшемся путешествии было больше: погони за впечатлениями или тщетных попыток убежать от судьбы.

Они тронулись в путь 12 марта 1818 года «в чудесную погоду и с добрыми намерениями», – как напишет Мэри в прощальном письме. Они побывали на живописных берегах озера Комо – третьего по величине в Италии и одного из самых глубоких в Европе, с водой удивительно насыщенного ярко-синего цвета. Оно окружено невысокими горами и густыми широколиственными лесами, где под сенью раскидистых каштанов зеленеют мирт и олеандр, а рядом шумят на ветру лавровые и оливковые рощи, в садах растут гранатовые деревья и инжир. Путешественникам хотелось остаться здесь подольше, но цены на аренду жилья на берегах озера были – и остаются по сей день – очень высокими. И семейство двинулось дальше.

Отдохнув два месяца в провинциальном итальянском городке Бани-ди-Лукка, прославленном своими горячими источниками, они поехали в Венецию, где Байрон наслаждался любовью прекрасной итальянки Терезы Гвиччиолли. Шелли хотел добиться для Клер возможности увидеться с дочерью. В Венеции умерла маленькая Клара.

В ноябре того же года Шелли переехали в Неаполь, осмотрев по пути мыс Цирцеи – гору, ограничивающую с севера Гаэтанский залив, где, по преданию, жила волшебница Цирцея, превращавшая мужчин в свиней, посетили храмы Юпитера и Аполлона и гробницу Цицерона. Мэри делала вид, что утешилась, чтобы не напоминать лишний раз спутникам о своем несчастье. Она даже начала писать второй роман, «Матильда», и громоздила в нем ужасы на ужасы, убийство на кровосмешение, по-видимому, вовсе не вдохновляясь сюжетом. При ее жизни «Матильда» никогда не издавалась.

В феврале 1819 года они едут в Рим, где Клер начинает брать уроки пения, а Мэри – рисования. Вечный город покорил путешественников. «Мне кажется, что вся моя прежняя жизнь была пуста и лишь сейчас я начинаю жить», – пишет Мэри в Англию. «Яркое голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу…» – вторит ей Шелли. Но летом малярия, пришедшая с болот, берет свою страшную дань – 7 июня умирает Уильям.

Клара Мэри Джейн Клермонт (1798–1879), или Клэр Клермонт, как ее обычно называли, была сводной сестрой писательницы Мэри Шелли и матерью дочери лорда Байрона Аллегры.

Художник – Амелия Карран. 1819 г.

Мэри снова была беременна, но больше не позволяла себе надеяться – ведь терять надежду так больно. Годвин в письмах призывал ее крепиться, Шелли в стихах просил не покидать его, но у Мэри уже не осталось сил. Она погрузилась в скорбь.

Новая жизнь

Перси Флоренс Шелли родился 12 ноября 1819 года во Флоренции. Мэри снова впряглась в материнские заботы.

Когда-то во «Франкенштейне» она описывала семью Виктора как идеальных родителей, на которых сама хотела равняться. «Как ни были они привязаны друг к другу, у них оставался еще неисчерпаемый запас любви, изливавшейся на меня, – писала она. – Нежные ласки матери, добрый взгляд и улыбки отца – таковы мои первые воспоминания. Я был их игрушкой и их божком, и еще лучше того – их ребенком, невинным и беспомощным созданием, посланным небесами, чтобы научить добру; они держали мою судьбу в своих руках, могли сделать счастливым или несчастным, смотря по тому, как они выполнят свой долг в отношении меня. При столь глубоком понимании своих обязанностей перед существом, которому они дали жизнь, при деятельной доброте, отличавшей их обоих, можно представить себе, что, хотя я в младенчестве ежечасно получал уроки терпения, милосердия и сдержанности, мной руководили так мягко, что все казалось мне удовольствием».

Теперь она уже не тешит себя надеждой стать идеальной матерью, но старается радоваться каждому дню, который проводит с ребенком, не загадывая на будущее. «Крошечный мальчик стал в три раза больше, чем был при рождении, развивается он прекрасно, плачет нечасто, а сейчас спит крепчайшим сном, усердно смежив глазки, в которых отражается его душа».

И все же она записывает в своем дневнике и такие строки, полные тревоги: «Сколько воды утекло! Что за жизнь! Сейчас мы вроде бы спокойны, но кто знает, куда ветер… Не хочу предсказывать дурное, его у нас и так было предостаточно. Приехав в Италию, я сказала себе: все хорошо, лишь бы подольше длилось, а оказалось – кончилось быстрее южных сумерек. Нынче я повторяю то же самое. Пусть длится как полярный день, – но ведь и он кончается».

* * *