– Вы уже можете вставать, – сказал врач. – Скоро придет медсестра и снимет катетер.

А вот катетера будет не хватать. Месяцами Лорен приходилось подниматься по семь-восемь раз за ночь, чтобы опустошить мочевой пузырь, сдавленный двумя растущими в ней младенцами. Ей даже нравилось, что с катетером об этом можно вообще не думать. Приятно ради разнообразия не чувствовать себя заложницей собственного организма и неконтролируемых процессов, которые в нем происходят.

– Когда мне можно будет поехать домой?

В палате стояла такая жара, что Лорен обливалась потом, а лодыжки все сильней отекали, кожа на них натянулась и залоснилась. Зачем вообще включать отопление летом? Тем более что лета жарче этого в Шеффилде не видели последние лет сорок. Помимо всего прочего, это же совершенно бессмысленная трата денег.

Анестезиолог пролистал свои записи.

– Ну, я смогу спокойно вас отпустить после того, как вы опорожните кишечник. Перистальтика пока может быть ослаблена, но…

– Что-что может быть ослаблено?

– Кишечная перистальтика. – Врач терпеливо улыбнулся.

Лорен поняла, что имеется в виду, но термин был ей незнаком. В своей прошлой, бездетной, жизни она занималась изготовлением садовых фигур, и про перистальтику ей нечасто приходилось слышать. Никто не являлся к ней с просьбой смастерить бетонный памятник кишечной перистальтике с фонтанчиком, который можно было бы поместить в садовый пруд.

Удивительным образом, несмотря на то что разговор шел о катетерах и испражнениях, Лорен наслаждалась беседой с врачом, его спокойной и уверенной манерой держаться, а когда он ушел, даже расстроилась, что снова оказалась замкнута в герметичном пространстве своей маленькой ячейки общества, этой идеальной четверки. Заметив, как мечтательно Лорен проводила врача взглядом, Патрик тихонько присвистнул.

– Что? – спросила она.

– Я думал, тебе высокие мужчины нравятся.

Лорен мрачно рассмеялась. Она снова вспомнила тот момент, когда анестезиолог, одним уколом прогнав боль, навсегда поселился в ее сердце, снискав себе уважение, благодарность и капельку девчачьего обожания.

– Вам сейчас надо встать и походить, убедиться, что все нормально.

Внезапность этого предложения несколько задела Лорен – с тех пор как ее избавили от катетера, прошло от силы минут десять. Только что лежала, беспомощная и прикованная к постели, и вот уже гонят маршировать по палате – в темпе, раз-два-три. Она последние двадцать часов вообще ногами не пользовалась. Им нужно время, чтобы прийти в себя. Ни самой Лорен, ни отдельным частям ее тела не нравилось, когда их принуждали действовать, не дав времени на подготовку.

Она опустила босые ступни на холодный линолеум, ощущая подошвами все шероховатости. Медсестра взяла ее под руку, жестом указав Патрику, чтобы помог с другой стороны.

– О господи, – выдохнул он, когда Лорен встала.

Она обернулась. По белой простыне растеклась лужа крови, красное солнце, шириной почти во всю кровать. Прямо японский флаг, подумала Лорен, и тут же почувствовала, как ручейки побежали вниз по бедрам – красно-черные, обжигающие, точно страх.

После родов Лорен была уверена, что ничего ужаснее быть не может. Но в этот раз, уже под конец, врачи решили, что без зажимов не обойтись, и, спрятавшись за завесой анестезии и хирургических простыней, начали вытворять с ней нечто еще более чудовищное. Она не видела и не чувствовала и малой доли того, что с ней делали. Где же тот милый анестезиолог теперь, когда какой-то посторонний тип, с виду медицинский работник (но ведь он может запросто оказаться вообще никем, громилой с улицы, на которого нацепили белый халат, откуда ей знать?) сует в нее руку чуть не по локоть и сжимает, сжимает матку, чтобы остановить кровотечение. Внутри одна рука, обтянутая синим латексом («Перчатки, мистер Симонс?» – «А размер L есть?» – о господи!), вторая давит сверху, утопая в мягкой, рыхлой массе, в которую после родов превратился ее опустевший живот.

– Постарайтесь просто дышать, – сказал этот тип (хочется верить, что все-таки врач), выглядел он заметно старше Лорен. – Сейчас не должно быть очень больно. Скажите, если станет совсем невозможно терпеть.

– Совсем невозможно терпеть, хватит, перестаньте.

Тип (или все-таки врач) не перестал. Медсестра прижала к лицу Лорен маску с закисью азота. Закусив мундштук маски, Лорен пробормотала сквозь стиснутые зубы:

– Пожалуйста, хватит.

Врач, покряхтывая от напряжения, ответил:

– Попытайтесь расслабиться, если можете. Кровотечение почти остановилось, но еще несколько минут нужно потерпеть. Дышите глубже и попробуйте расслабить ноги.

– Ой, – сказала медсестра, и в эту же секунду Лорен обожгло резкой болью, мгновенно отодвинувшей на второй план все остальное: ее плоть, натянутая вокруг руки врача, разошлась, точно молния на слишком тугом платье. – Опять швы накладывать.

– Пожалуйста… – Лорен всхлипнула, но по-настоящему заплакать у нее недостало сил. – Пожалуйста, я не могу больше. Так больно…

Беспощадная рука шевельнулась внутри. Лорен вскрикнула.

– Еще одну минутку.

И она молча терпела сколько могла, вопреки собственным инстинктам неспособная ни бить, ни бежать – только замереть и позволить чужой руке грубо сжимать сокровенные части ее тела, которых сама она никогда не сможет ни увидеть, ни потрогать. Рука не просто находилась внутри, она точно прошила тело насквозь, проникла неестественно глубоко, куда глубже, чем казалось возможным и необходимым. Лорен чувствовала себя пульсирующим куском мяса, пронизанным сеткой докучливых нервных окончаний и распаянных артерий. Этот кусок мяса ни на что больше не был способен, в нем не осталось ни тайн, ни загадок. Природа разобрала ее на части и свела к сумме этих частей, затем то же с ней проделал человек, затем снова природа и вот опять человек – перебрасываются ею, точно волейбольным мячиком. Куда же в этом кошмарном водовороте пропала Лорен? Та самая Лорен, которой она считала себя когда-то? Умная, веселая, невозмутимая. Где она? Спряталась. Забилась в самый дальний уголок сознания, оставив лишь примитивный, управляемый одними инстинктами осколок себя справляться с происходящим ужасом и травмой. Диссоциация – это слово мантрой раздавалось среди ее внутренней пустоты, пока врач с нарочитой осторожностью вытаскивал руку, медсестра убирала маску от лица, пронзала иглой для капельницы вену на тыльной стороне ладони, такой бледной, что Лорен едва признала в ней свою. Она чувствовала себя бесформенной, бессильной, раздавленной – неодушевленный сгусток боли, страдания и шока.

Патрик ждал в палате. Пытаясь успокоить орущих близнецов, он время от времени совал кончик пальца в рот то одному, то другому.

– Ты меня так напугала, – сказал он, и лишь из-за того, что его взрослый низкий голос чуть выделялся на фоне пронзительных криков детей, Лорен удалось расслышать его слова.

Детский плач заполнял ее сознание белым шумом, думать не получалось. Она попыталась сформулировать хотя бы одно законченное предложение, и речевые центры ее мозга заработали на полную мощность, преодолевая невероятное сопротивление более примитивных его частей, успевших на операционном столе завладеть ею полностью.

– Ты просто испугался, что останешься один с этими двоими.

Патрик посмотрел на нее глазами, затянутыми глянцевой пеленой слез.

– Ну да, – сказал он. – И это тоже.

Акушерка тотчас принялась обкладывать Лорен подушками, чтобы та могла покормить младенцев.

– Вам сейчас надо кормить как можно больше, – сказала она. – Это помогает матке сокращаться.

«Кормить как можно больше, – подумала Лорен. – Ну да, а то раньше я только и делала, что отлынивала».

Как только акушерка сунула по соску в рот каждому из близнецов, Патрик отвернулся. Сперва суетился вокруг, отыскивая мелочь для торгового автомата, а затем и вовсе вышел, чтобы купить чаю себе и Лорен. Когда вернулся, сестра уже ушла. Он сел рядом, взял журнал, но так и не открыл его. Руки у него дрожали.

– Уже шесть часов, – сказал он.

– Точно, – ответила Лорен.

– Я пойду, пока меня опять не начали выпроваживать.

– Я уверена, они не будут против, если ты чуть-чуть задержишься.

– Ладно. – Патрик шумно втянул носом воздух. Лорен ждала, что он скажет дальше. – Но мне еще надо зайти в магазин и все такое.

Лорен хотела, чтобы он забрал ее домой и позаботился о ней. Он так сделал однажды, когда они только начали встречаться. Лорен всего второй раз оставалась у него, и вдруг среди ночи у нее дико разболелся живот – видимо, отравилась едой, взятой навынос. Утром Патрик мужественно настоял, чтобы она никуда не уезжала, пока не почувствует себя лучше. Лорен не хотела оставаться – это было самое начало их отношений, и они еще старались произвести друг на друга впечатление. Вели себя вежливо, ни один из них еще не слышал, как другой пукает. А тут она целую неделю блевала почти не переставая и бегала в туалет по-большому по десять раз на дню. Думала: «Ну, если уж это его не отпугнет…» И это его не отпугнуло. Он постелил себе в гостиной на диване и ухаживал за ней, ни на что не жалуясь. И все же уже тогда было заметно, что забота о других – не из числа его естественных наклонностей. Дважды или трижды, когда он случайно заходил в туалет сразу после Лорен, она слышала, как его выворачивает от запаха. И уже тогда готовил он с неохотой, которую даже не пытался скрыть (позже Лорен узнала, что к плите он всегда встает скрепя сердце), и раздраженно хмыкал, если она просила сделать хоть что-нибудь чуть-чуть иначе, чем он привык. Но тогда это не имело особого значения, она в любом случае целую неделю почти не ела. Она полюбила его лишь сильнее: за все, что он делал, за все усилия, которые прилагал, чтобы с собой справиться. Это служило неоспоримым доказательством его любви.

Увы, готовность к самопожертвованию легко угасает, если с самого начала это дается с трудом. Может исчезнуть внезапно и в одночасье, как с обрыва падают: забочусь, забочусь, забочусь, ой, устал, долго ты там еще планируешь болеть? Должно быть, в ту неделю Патрик израсходовал всю свою заботу. Ее недомогания в первые месяцы беременности, казалось, вызывали у него больше раздражения, чем сочувствия. Но она нашла способ справляться и с этим: просто перечисляла про себя все его хорошие качества между приступами рвоты.

Патрик поерзал в кресле, затем посмотрел в телефон и встал. Он поцеловал всех троих в макушку, каждый поцелуй сопроводив признанием в любви.

– Пока-пока, Райли, люблю тебя. Пока-пока, Морган, люблю тебя. – Новые имена уже не звучали так странно, но все равно казались как-то не к месту. – Пока-пока, мамочка, тебя тоже люблю.

Слово «мамочка» резануло слух. Лишь спустя пару мгновений Лорен сообразила, что Патрик имел в виду ее.

Сделав пару шагов к выходу, он обернулся и вяло помахал рукой:

– Увидимся утром.

Он зарабатывает достаточно, чтобы я могла не работать, думала Лорен. Мама его любила, когда была еще жива. Он веселый. У него много друзей. Он очень красивый, как раз в моем вкусе.

Держа по сыну у каждой груди, она наблюдала, как растворяются в воздухе последние завитки пара над чаем, стынущим в коричневом пластиковом стакане на прикроватной тумбочке. Солнце, осветив последними лучами парковку, утонуло за горизонтом, но электрический свет в палате сдерживал надвигающуюся тьму. Дом представлялся Лорен какой-то отдельной страной, в которую она, возможно, никогда больше не вернется.