Совершенно нечаянная-негаданная радость: мне, конечно, понравились Синеты , но я не ждала от Нельсон ничего экстраординарного (а уж тем более - ответов на какие-то глобальные вопросы). И вот, пожалуйста. Может быть, со временем мои восторги поулягутся - но сейчас я бесконечно счастлива, что прочитала эту книгу.
Не так давно я наконец призналась себе, что я усталый, очень усталый человек, и что у меня совершенно не хватает сил на утопическое мышление - даже в рамках локальных мини-утопий. Когда я читала другую книжку о трансгендерном переходе, тоже выпущенную No Kidding Press - Поля Б. Пресьядо - мне было до слез обидно: хотя я цисгендерна, я хорошо понимаю энтузиазм Пресьядо относительно перекраивания (дискурсивного и физического) телесных картографий, открытия новых способностей языка и тела... но сейчас вжиться в этот энтузиазм мне очень трудно: извини, Поль, но я не хочу спорить с Лаканом, я хочу спать! (Поэтому я особенно рада была прочитать у Нельсон: у нас есть право и на разврат, и на усталость). Книга Нельсон обнаруживает пространства надежды и смысла в самых повседневных и одновременно самых тотальных вещах: в совместной жизни, в воспитании детей, в материнстве, в телесных изменениях (будь то тело стареющей женщины, только что родившей женщины, трансгендерного мужчины на тестостероне, умирающего человека, растущего ребенка), в заботе о тех, кто находится рядом - и это внимание, это взлелеивание, между поэзией и теорией, помогает снова обрести почву под ногами. Это не призыв "вернуться к простоте" - наоборот, удивление и осмысление прячущейся за очевидным сложности (как же хорошо, что здесь обошлось без романтизации пеленок, молочников, простых дощатых полов и т.д.!). И это не навязшее в зубах теоретизирование про прекарность, хрупкость, открытость другому, точки соприкосновения и т.д.: автофикшн Нельсон отличается нарративной силой и ясностью хорошего традиционного романа, и я сказала: "Это как Сердце - одинокий охотник , только здесь все счастливые". Не уверена, на самом деле, насчет "счастья" - но queer, во всех смыслах, герои (тоже во всех смыслах) Нельсон не испытывают той потерянности и неприкаянности, с которой сталкиваются чудаки и изгои Маккалерс. У них есть чувство принадлежности, причастности, генеалогии - см. многостраничную литанию "многополым матерям моего сердца", от Аллена Гинзберга до Ив Кософски Седжвик до родной, биологической матери. Может быть, главные движущие силы, осуществляющие себя в "Аргонавтах" - это внимание и благодарность; и это неожиданно сближает "Аргонавтов" с Хромой , явно послужившей источником вдохновения для "Bluets" (название "Синеты" мне по-прежнему не нравится). Как и "Хрома" - книга о цвете, написанная слепнущим художником, - "Аргонавты" имеют дело с необратимыми (или: неизвестно, обратимыми ли) изменениями: ребенок растет, тело преображается под воздействием гормонов, привычки изменяются, родители умирают. Когда греки-реставраторы постепенно поменяли, одну за другой, все доски на "Арго" - остался ли он прежним кораблем, или это был уже другой корабль?
Не променяю то, что меняется,
На то, что не меняться пытается,
Держась, как в прачечной простынка,
За тень хозяина-хозяйки.
Позор тебе, поправивший волосы!
Ещё ли не устал беспокоиться,
На месте ли глаза и губы,
Придерживать руками щёки?
Игорь Кон, об определении термина queer: "Если вдуматься, инакомыслие — не исключение, а норма, синоним мышления как такового. Слова 'такомыслие' в языке нет, потому что жесткий конформизм исключает самостоятельность, без которой никакое мышление невозможно, а есть лишь более или менее автоматическое принятие готовых шаблонов речи и поведения. Точно так же обстоит дело с инаколюбящими. Жесткая половая мораль, состоящая из сплошных запретов и предписаний, кого и как можно, а кого и как нельзя любить, была прокрустовым ложем, не оставлявшим места индивидуальности. Но любовь по определению индивидуальна, она всегда стремится выйти за рамки обыденности... Социальные нормы — только плот или обманчивая соломинка, за которую мы хватаемся, чтобы не утонуть. В этом смысле все, кто любит, — инаколюбящие. 'Таколюбящих' не бывает по определению".
А еще я люблю Нельсон за ее секулярный мистицизм, ее поиск "отпечатков пальцев Бога" на всем существующем. Я не люблю говорить об этом вслух - в наши дни это, пожалуй, отдает большей непристойностью, чем жизнь в квир-браке. (Нельсон рассказывает, как Ив Седжвик предложила участникам семинара познакомиться, сыграв в игру с выбором тотемных животных, и Нельсон отшатнулась: неужто я только для того и променяла укуренный Хейт-Эшбери своей молодости на хардкорный интеллектуальный Нью-Йорк, решительно бежав от игр с выбором тотемных животных, чтобы вдруг оказаться вовлеченной в эти игры в университетской аудитории?) Но все же. За каждой страницей "Bluets" незримо присутствовала Симона Вейль; эхо ее мысли звучит в словах Энн Карсон: в пространство, оставленное пустым, устремляется Бог. Нельсон: Я побрела домой, намертво привязанная к идее пустого центра для бога. Все равно что случайно оказаться у гадалки или на собрании анонимных алкоголиков и услышать одну-единственную вещь, которая будет годами - в сердце или в искусстве - заставлять тебя двигаться дальше. Это откровение, пишет Нельсон, не выдержало испытания временем: "Аргонавты" - не книга пустоты, но книга полноты. Не существует и нехватки, только желающие машины. Но возможность полноты - это тоже откровение: и в гравитационном центре этой книги разворачиваются два ритуала перехода, каждый из которых можно трактовать и как мистический опыт.
