© М. Романова, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

К ночи в низину спустился туман, и темные бревенчатые дома небольшой забытой всеми богами деревеньки стали похожи на угрюмых старух в подвенечных платьях. У каждого старого дома свое лицо. Есть дома, которые словно тихо посмеиваются – скрип их покосившихся ставен похож на смех мудреца, который давно уравнял каждый момент с вечностью и вернулся в блаженное состояние чистоты. По-настоящему чисты только дети, блаженные и те, кто потратил свой век на примирение всего со всем. А есть дома мрачные, их темные окна как будто в самую душу смотрят, и в каждой их глубокой морщинке такая густая, почти осязаемая печаль, что сразу ясно – их стены видели многие беды. В таких домах – понимание и скорбь, ему сопутствующая. Возле этих домов даже говорят, слегка понизив голос, и вовсе не шутят, их часто годами пытаются продать по заниженной цене, но все без толку – кто же захочет жить в такой похоронной торжественности, кто же хочет быть зараженным ледяной вековой тоской.

В одном из таких домов, самом крайнем, к ночи вдруг зажегся свет. Деревенские обычно засветло встают, а к полуночи отбывают в гости к Морфею. Ночная деревня тиха как кладбище, тишину нарушает лишь лай цепных собак. Или вой. Вот и сейчас – монотонный низкий вой, сначала тихий, затем укрепившийся, слабым летнем ветром разносимый над крышами. Не то собаки выли, не то волки. Первым подал голос вожак, затем подхватили остальные, и вот этот слаженный вой, казалось, занял собою все пространство. Как будто бы глашатаи с того света созывали войско собраться на скорбный звук своих труб.

Старик тяжело сполз с печной лежанки, протер кулаками заспанные слезящиеся глаза, накинул на плечи изъеденную молью шерстяную кофту. Он узнал этот вой, узнал эти голоса. Всю свою жизнь, с самого детства, он вставал на этот вой. Подходил к окну и задумчиво вглядывался в туман, представляя, что где-то совсем близко, за этим серым рваным покрывалом, они. Сильные, голодные, под их молодой кожей играют крепкие мускулы, из их пасти пахнет кровью, их колени перепачканы глиной и мхом. Старик всего однажды видел одного из них – это было очень давно, он был еще подростком.

Отец всегда говорил ему: «Как только сядет солнце, за околицу не ходи. А особенно к лесу приближаться опасно. В наших краях они случаются». Он приставал к отцу: кто такие они, почему они воют? И однажды отец рассказал, и все это было настолько похоже на сказку, что даже обидно – как будто бы его за малыша или дурачка держат. Но отец был серьезен. И отец взял с него клятву – никогда и никому не рассказывать об этом. И самому не пытаться узнать больше. Никогда не подходить к ним. Не лезть к ним. И особенно – никогда не пытаться стать одним из них. Даже если однажды в жизни настанет момент, когда это покажется единственным правильным выбором.

Старик называл себя Хранителем – хотя, возможно, это был слишком торжественный титул, потому что обладал он всего лишь секретом. Информацией, за которой даже никто не охотился. А вздумай он сам с кем-нибудь поделиться – ничего не добился бы, разве что получил бы койку в областной психиатрической лечебнице. Он прекрасно это осознавал.

Иногда, правда, с удивлением думал: ну неужели его соседи, которые живут в этой деревне десятки лет, совсем рядом, которые тоже слышат этот тоскливый вой, – неужели они ни о чем не догадываются? Почему об этом никто никогда не говорит? Как это возможно – быть настолько слепыми? Конечно, с возрастом он понял, что большинство людей видят только то, что имеет к ним непосредственное и прямое отношение. Они и чужое чувство распознать не могут, и чужое намерение, все им надо по десять раз растолковывать да объяснять. Но этот вой… Он же словно под кожу пробирается, он же в самое сердце врезается осиновым колом! Как можно жить здесь столько лет и ни разу не задуматься о его природе? Может быть, они тоже Хранители? Иногда, встречаясь с кем-нибудь из соседей у колодца, он говорил что-нибудь вроде: «Сегодня ночью волки что-то разбушевались! Выли громко очень», – и с настороженным любопытством вглядывался в глаза того, к кому эту фразу обращал. Но ничего. Никогда и ничего.

Старик стоял у окна, прижавшись лбом к засиженному мухами мутному стеклу. Монотонное тоскливое разноголосье леденит кровь только поначалу, с годами к нему привыкаешь, оно прорастает внутрь и становится частью тебя.

Старик знал, что однажды наступит ночь, похожая на эту, с таким же сероватым туманом и с таким же густым близким воем, – ночь, когда он сползет со своей печи в последний раз. Он был абсолютно уверен, что смерть не застанет его врасплох, это будет его осознанный выбор. И тогда он неторопливо оденется, возможно, выкурит на крыльце последнюю самокрутку, и пойдет в туман, им навстречу. Они проводят его в тот мир, который, по обнадеживающим слухам, лучше привычного. Мир, откуда возвратиться можно только мутной голограммой чьей-то памяти. Только вот старик был одинок, и едва ли мог рассчитывать на то, что о нем будут помнить дольше сорока дней. В деревне чтут традиции, соседи устроят ему поминки – спокойные и бесслезные. Вздохнут да и позабудут.

Псы и волки всегда ассоциировались с бедой.

Собака воет – к смерти. В Библии псами называли еретиков: «…Берегитесь псов, берегитесь злых делателей… Это безводные источники, облака и мглы, гонимые бурею: им приготовлен мрак вечной тьмы… Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину». Мертвых египтян встречал в морочном мире псоглавый Анубис. Гекату, хранительцу ключей от мира Смерти, сопровождает стая псов. У древних народов собак приносили в жертву у гробниц – чтобы те показывали умершим дорогу на тот свет. Выход из Аида охранял Цербер, трехголовый чудовищный пес. В «Халдейских оракулах» есть строки: «Демоны с песьими ликами выйдут из глуби подземной, истинных знаков они не являют для смертного взора».

Я познакомился с Семеновым в мои двадцать с небольшим. Развалился Союз, я вернулся из армии как будто бы в новую страну – все, что вроде бы было моими планами на будущее, вдруг потеряло смысл. Это было странное время, моя темная ночь души. Целыми днями я просто бродил по улицам, ощущая себя заблудившейся Ариадной, потихонечку проматывал скудное наследство и с ужасом понимал, что я даже не могу придумать детали желанного пути. Ведь чтобы к чему-то стремиться, надо держать в голове хотя бы иллюзорный финал маршрута. А я был как будто бы героем фантастического романа о попадании в параллельный мир – знакомые люди, знакомые дома, а жизнь какая-то другая.

Один мой школьный товарищ за эти два года стал бизнесменом и теперь разъезжал по городу в немецкой иномарке, похожей на серебряную пулю. В его интонациях появилось что-то снисходительно барское, даже голос словно стал чужим. Чужой голос говорит чужие слова – о Канарских островах, о каких-то «телках» из болгарского модельного агентства, которым можно дать сто долларов, и они притворятся твоей спутницей на любой вечеринке, о закрытом караоке-клубе, в котором на бильярдном столе лежит обнаженная красавица, и с ее тела все слизывают черную икру. Чем больше округлялись мои глаза, тем больше он входил в раж – его вдохновляла социальная пропасть между нами. На моем фоне он казался себе не просто успешным, а почти великим. А ведь этот был Вовка, с которым в наши двенадцать лет мы выкупили у соседки котят, которых та собиралась утопить в ведре. За то, чтобы она позволила котятам пожить у нее месяц и окрепнуть на мамином молоке, мы по очереди приходили мыть ее квартиру. А потом вместе стояли у метро и пытались пристроить котиков, придумывали им фальшивые родословные и смешную рекламу. Теперь же напротив меня сидел чужой мужик в твидовом пиджаке с золотой брошью на кармане. Как будто бы тот Вовка умер, а его тело занял неприкаянный дух.

Другой приятель подался в «шестерки» к какому-то то ли уголовному авторитету, то ли бизнесмену, кто их разберет. Накачал мускулы не хуже, чем у Ван Дамма, носил при себе армейский нож и два пистолета – один в кобуре, другой – в портфеле из крокодиловой кожи. Портфель шел ему как корове седло, но это был подарок босса, священный артефакт, фетиш и доказательство принадлежности к миру, в котором за считанные месяцы можно было вскарабкаться на местечковый олимп. Забегая вперед – приятель тот сумел вскарабкаться лишь в лодку Харона. Погиб в перестрелке спустя полгода после нашей последней встречи. Тот портфель из крокодиловой кожи положили в его гроб.

Я чувствовал себя одиноким, не понимающим и непонятым.

Два года назад в военкомат меня провожал двоюродный брат – он был старше меня почти на двадцать лет, – и был прощальный вечер с советским шампанским, сентиментальными бардовскими песнями под гитару и мечтами: вот отслужу, потом в институт, потом инженером в НИИ, дачу продадим, вместо нее купим домик на далеком крымском мысе Тарханкут, заведем лодку, удочки и кавказскую овчарку. А потом у брата нашли онкологию – запущенная опухоль, мгновенная деградация из спортивного крепкого моложавого мужчины в дряхлого испуганного старика. Я брал увольнительную, чтобы приехать на его похороны и даже не узнал его в гробу. Худое чужое лицо, темное и страшное.

И вот я вернулся в «большой мир» и вдруг почувствовал себя ребенком, потерявшимся в магазине. Такая беспомощность и отчаяние. Мне было стыдно и противно от этого самоощущения, хотелось как можно скорее вновь нащупать ногами твердь.

Я был неприкаянным и слабым, как бумажный кораблик, брошенный мальчишкой в набирающий мощь мартовский ручей. И все, что я мог сделать – просто быть в потоке.

У меня появилась девушка. Татьяна.

Она была красивая и странная. Впрочем, в начале девяностых вокруг было много странных людей – такой вот культ непохожести на остальных. В этом желании выделиться тоже была своеобразная штампованность. Но моя Татьяна была действительно самобытна – она не пыталась подражать ни доморощенным хиппи и панкам, ни гуманоидным персонажам из вошедших в моду андеграундных журналов, никому. Ей было двадцать лет, но лицо ее сохранило детские очертания – посторонние порой не давали ей больше двенадцати. При этом ее волосы были абсолютно седые – даже у глубоких стариков нечасто встречается такая безупречная полярная седина, без единого вкрапления пепла. Она была похожа не на живого человека, а на серьезную и немного зловещую куклу из фильма ужасов. Мы познакомились на выставке – в наш город приехала столичная художница, глубокая старуха, которая рисовала только глаза. На каждой картине – одни только глаза. Детские, в которых наивное предвкушение вечности. Юные – в которых дерзость иллюзорного владения всем миром. Старческие, слезящиеся и печальные. И под каждой картиной – небольшая история.

«Это глаза человека, который умер через две недели после того, как я закончила картину. Он тяжело болел, знал, что уходит и был к этому готов. Пока я его рисовала, он рассказывал о том, как готовится к путешествию. Поначалу мне было жутковато это слушать – я сама чувствовала себя будущим мертвецом в фазе отрицания неизбежности. Но он научил меня относиться к смерти как к дороге и приключению. Он собирался в Смерть как романтичный сталкер собирается на поиски золотого Паитити. Он читал мне Тибетскую и Египетскую книги мертвых и, честно говоря, больше был похож на экскурсовода, а не на туриста. Как будто бы та сторона уже немного ему принадлежала».

«Это глаза известной балерины, которая нашла время для позирования, потому что восстанавливалась после тяжелой травмы. Я работала с ней четыре раза по восемь часов. Все это время она рассказывала о своей главной сопернице. Они учились вместе с пяти лет. Общее отсутствие детства. Только станок, диета, деформированные ступни, никаких мелких радостей жизни. А потом – один и тот же театр и лютая, волчья конкуренция. В детстве были подругами, а потом жизнь заставила каждую целиться в горло другой. Моя балерина была более удачливой. Ей доставались все главные партии. И вдруг такое. Теперь танцует ее подруга, а она даже на репетицию не может пойти, потому что плачет от обиды. Она и во время позирования постоянно плакала. Возможно, вы это видите на картине, хотя я старалась ловить моменты, когда глаза ее были ясны».

«Это глаза молодого парня, вернувшегося с войны. Афганистан. Я знала его всю жизнь, сынок моих соседей. Уговорила его позировать сразу же, как только приехал, пока отражение войны не испарилось из его глаз. Но зря торопилась. С тех пор прошло достаточно времени, а глаза у него такие же».

Глаза были такие реалистичные, живые, что довольно скоро, бродя между картин, я поймал не очень комфортное ощущение – будто бы подглядываю за тем, что знать мне не должно. Поймал себя на том, что деликатно отвожу взгляд. И другие посетители топтались вокруг какие-то притихшие. Хотя в нашем небольшом городке было не так уж много ценителей искусства, особенно современного, концептуального.

И вот там, возле одной из картин, я и увидел Татьяну. Она сама выглядела как произведение искусства – инфантильный сарафан в горошек, стоптанные сандалии, розовый румянец и эти седые волосы, раскиданные по хрупким плечам. Я не мог не подойти к ней. И она спиной почувствовала мое приближение и не оборачиваясь, сказала:

– Я себя чувствую как в стриптиз-клубе. У вас нет такого ощущения?

– Хм…

– Моя бывшая одноклассница танцует стриптиз. Однажды она пригласила меня посмотреть. Я ушла после третьего номера. У меня было ощущение, что краду чужое. Эти девочки как на блюдечке подавали свою наготу. У одной был синячок на колене. Приложилась где-то, торопилась выйти на сцену и тональником не замазала. А у другой – очень красивой – шрам от кесарева. Она играла Шехерезаду. Танец семи покрывал. Единственная профессиональная танцовщица в клубе. Шрамик незаметный совсем, белый и тоненький. У нее был хороший врач. Но я разглядела и в ту же секунду придумала для этой Шехерезады целую историю. Как у нее был жених-миллионер, который уехал на своей яхте с алыми парусами, как только узнал, что скоро станет отцом. И как она теперь крутится и не высыпается. В общем, я ушла. Хотя это было очень красиво. Но мое воображение мешает мне насладиться поверхностной красотой… А здесь еще хуже.

Все это она проговорила, даже не обернувшись, не посмотрев на то, кто же ее внезапный собеседник.

– Я давно заметил, что люди боятся смотреть друг другу в глаза. Вежливым считается короткий взгляд. Нельзя удерживать внимание на глазах – это воспринимают как агрессию.

– Вот именно! Хотите, покажу вам мои глаза?

– Ну давайте.

– Как вас зовут?

– Артем!

– Меня – Таня.

Вот так странно и забавно и начался наш роман. Мы ушли с выставки, купили в ларьке дрянной польский растворимый кофе в пластиковых стаканчиках и заветренную шоколадку, отправились в ближайший сквер, сели на лавочку и просто смотрели друг другу в глаза. Молча. Счет времени был утерян. Это был опыт истинной близости – как будто бы общались не мы сами, а что-то светлое, надчеловеческое и вечное, что есть внутри у каждого. Я бы даже сказал, что беседовали наши души, если бы это не звучало так пошло и пафосно.

С того вечера мы были не разлей вода, дружба быстро обратилась в нечто, напоминающее любовь. Да, наверное, я Татьяну полюбил. Хотя никогда не видел ее в своем будущем. Не видел ее той, с кем я буду жить долго и счастливо и умру в один день. Она была совсем не об этом. Ее притягательность была в том числе и в обреченности, витавшей и над ней самой, и над всеми отношениями, в которые она вступала.

Как рассказала мне сама Таня, поседела она в шестнадцать лет, когда погиб ее младший брат. Странно погиб – ушел в лес, не то за грибами, не то просто погулять, и не вернулся, а спустя несколько дней кто-то заметил, что дворовая собака несет по двору человеческую ногу, обутую в испачканный кровью кроссовок. Об этом даже в прессе писали, и фотографии были опубликованы – Таня их увидела и сразу же узнала обувь брата. Конечно, была эпопея с милицией, поисками тела, только вот без толку все – брата как будто бы растворил лес. Как серная кислота.

Все говорили – маньяк у нас бродит. В девяностые очень модно было в любом исчезновении подозревать мифического маньяка с мутной и зловещей внутренней историей. Уже был задержан Чикатило, о нем много писали и снимали. Газеты даже сообщали, что некий психиатр пытался заполучить его мозг для исследования, но не смог, поскольку Чикатило был казнен выстрелом в затылок. Уже находился за решеткой «Фишер» – Сергей Головкин, владелец страшного подвала, ставшего камерой пыток и могилой для десяти мальчишек, им убитых (а подвал этот, между прочим, находился в пятистах метрах от дачи Бориса Ельцина). Еще не был пойман Владимир Муханкин, но о его жертвах много судачили – еще бы, он был позер и даже оставлял на телах листочки со стихами своего авторства. На всю страну гремела мрачная слава руководителя детского туристического клуба Анатолия Сливко, который заманил больше сорока человек в тайный клуб «висельников». Пытал детей – большинство выжили, но молчали о случившемся, то ли ничего не помнили, то ли были слишком испуганы.

Все эти истории обсуждались в каждом дворе каждого городка, ими запугивали детей, придворные сплетницы в каждом незнакомце подозревали мрачного злоумышленника, в каждом отделении милиции лежали пачки заявлений на тему «кажется, я знаю, кто маньяк».

Но Татьяна не верила ни в историю о непойманном маньяке, ни в более правдоподобную версию о том, что ее брата задрала стая волков.

– Это Волкодлак сделал, – однажды сказала мне она, – ты мне не поверишь, никто не верит. Но я не могу тебе не сказать.

– Кто? – удивился я.

– Волкодлак, – терпеливо повторила Татьяна, – О нем многие слышали. Странно, что тебе никогда ничего о нем не говорили. Все местные знают, что в наших краях испокон веков его логово. Нам с Сашей в детстве бабушка все время о нем рассказывала.

– А Волкодлак – это… оборотень, что ли? – Я пытался говорить серьезно, хотя мне было неловко поддерживать разговор на такую тему.

Но что же делать, моя девушка – со странностями. Зато в ней такой космос, которого и на мою долю хватает, особенно в моменты, когда мы близки. Секс с Татьяной всегда был больше похож на чернокнижный магический ритуал – она была как бездна, все в себя принимающая и все растворяющая в себе без остатка. Никогда – ни до знакомства с ней, ни после того, как она навсегда исчезла из моей жизни – я не испытывал ничего подобного. Хотя попадались на моем пути такие умелицы, рядом с которыми она показалась бы неопытной кармелиткой. Особенно когда у меня появились деньги. На запах денег в мою постель слетались десятки красавиц, каждая из которых надеялась превратить нашу общую ночь в храмовый обряд.

– Никто и не знает этого, – вздохнула Таня, – В деревнях говорят, что волкодлак – упырь, который как волк выглядит. В полнолуние он особенно зол и голоден. Но я думаю, это сказки. Я думаю, что волкодлак где-то среди нас. Человек он, просто не такой, как все. И никогда в жизни, увидев его на улице, ты не поймешь, чем он занимается ночами в лесу.

– А почему ты так думаешь? Это тоже вам бабушка в детстве рассказывала?

– Только не стоит говорить со мной так снисходительно, – осадила меня Татьяна, – недоверие лишает вдохновения.

– Ладно, ладно… Просто мне трудно примириться с такими вещами.

– Я тебе однажды расскажу. Не сейчас. Саша ведь не случайно в тот лес пошел. Мы с ним однажды видели Волкодлака. И с тех пор он бредил этим. Его туда тянуло. К нему даже по ночам Волкодлак приходил и звал за собою. Саша даже делился со мной, что ему хотелось бы пойти на зов. Я не думала, что он это всерьез, иначе и на метр его не отпустила бы от себя. Думала, просто мечтает. Но он был слишком молодым, слишком романтичным и слишком самонадеянным. Он верил, что раз Волкодлак сам зовет, то он не причинит вреда. Вот и ушел.