Содом и Гоморра

Ах, этот чудный мир Пруста!.. Блестящий мир парижских (и не только) светских салонов, элегантно скучать в которых мне, похоже, не приестся никогда, особенно в теплой компании неповторимого мятущегося Марселя. Не автора - героя.

Словно бабочки по весне, порхаем мы от одной изящной, богато обставленной гостиной-залы к другой, не менее восхитительной. Салоны кузин Германтских (герцогини и принцессы), госпожи де Вердюрен, де Кембремер, Одетты Сван... Салоны литературные, музыкальные, философские... Где всегда можно найти приятный объект для утонченной беседы, объект для насмешки, объект для сплетен, где можно узнать последние новости и свежие слухи, где вам мгновенно, почти не разбираясь, поставят диагноз и сведут с нужными людьми, а с ненужными - рассорят навечно. От громких титулов идет кругом голова, от не менее громких фамилий рябит в глазах, а сердце бьется часто-часто - только бы не ударить в грязь лицом - при виде (а вернее, на виду) таких-то роскошных дам.

Не обманывайтесь только, не заблуждайтесь в порыве вдохновения, не идите на поводу призрачного, легкомысленного очарования: в двенадцать карета непременно превратится в тыкву, приклеенные на лица улыбки опадут, как листья долгим октябрьским вечером в темном парке, благодушие, столь недавно и столь щедро расточаемое хозяевами, канет в лету, гости разойдутся, не подозревающие даже, что скажут за их спиной, а скажут - многое, не всегда приятное, всегда обидное, уничижающее, что ж, таковы правила света...

Лицемерные маски станут неотъемлемой частью наряда - маски симпатии, дружбы и приятельства, доброго расположения - ассортимент их богат, как никогда ранее: выбирайте любую, исключительно на свой вкус, точно не ошибетесь.

Пока выбирайте, а Марсель-герой тем временем проведет вас самыми оригинальными и запутанными улочками этого парижского круга богатых и знаменитых, коль скоро он вхож туда сам, где он пока еще желанный гость. Марсель-автор в это же самое время едко и зло посмеется над наивностью обывателей, завидующих этой беззаботной жизни французских аристократов, обличит косность взглядов последних, как и уже упомянутое их лицемерие, непревзойденное тщеславие, обезоружит глупость посетителей салонов, тратящих драгоценные, утекающие сквозь пальцы, медленно и незаметно, минуты жизни на обсуждение чьих-то недостатков и прочие постыдные мелочи жизни.

Сарказм автора по отношению к его же персонажам уже не прикрыт тонкой вуалью недосказанности, как это бывало в первых книгах цикла. Нет, на сей раз он до невозможного откровенен со своим преданным читателем (чтобы дойти до четвертой книги, нужно быть действительно верным рассказываемой Прустом истории), он язвителен, остер, ударяя по самому больному, он не думает о чьих-то, возможно, оскорбленных чувствах.

Невольно задумаешься при чтении романа: а не был ли сам автор "Содома и Гоморры" вот таким же праздным завсегдатаем подобных салонов? Ну неужели же можно вот это все - выдумать? Вот это все, что столь живо, ярко, широкими мазками выписано на страницах книги, выписано столь правдиво и жизнеподобно, что, не сомневаясь ни минуты, веришь - сразу же и бесповоротно - каждой строчке, каждой мысли-абзацу (он все так же верен себе и своему многословию: мыслей слишком много, сложно удержать этот поток. Читать это все так же трудно, но чтение это все такое же восхитительно-нежное, невообразимо прекрасное, когда пробираешься сквозь эти нагромождения метафор-образов, попеременно останавливаясь, переводя дух: красоты тоже может быть временами многовато).

Веришь и будто бы видишь всех их наяву, видишь глазами автора, со всеми многочисленными их (персонажей) недостатками и более чем скромными достоинствами. Видишь чванливых, пустых, тщеславных, стоящих из себя благородных и милосердных: де Шарлюс, Котар, Морель, Германты (куда же без них), дамы... Видишь, словно рентгеном, червоточинки души...

А может, то невероятная сила прустовского воображения, а вовсе не личный опыт автора дарит нам - читателям уже двадцать первого века - неповторимый, недосказанный, безвозвратно ушедший, такой зыбкий, в чем-то манящий мир французской аристократии.

Обличительный, осуждающий авторский взгляд не минует почти никого, порою это напоминало больше сведение счетов автора с его обидчиками (такие истории в литературе, впрочем, тоже не редкость: тот же Джеймс Джойс не стеснялся выводить собственных - реально существовавших - недоброжелателей в своих же книгах, наделяя их при этом еще более отвратительными и мерзкими пороками). Как бы то ни было, читать об изнанке света - прелюбопытное занятие.

Прогулки по чужим гостиным не вечны и от любовной тоски спасают тоже не всегда. Марсель-герой приоткроет нам дверь в лучшие дома Франции, а Марсель-автор - дверь в его сердце и душу, нежные, трепетные, ранимые, противоречивые, бестолковые.

Все действие книги будет посвящено в этот раз его отношениям с той девушкой с курорта. Альбертина заставит его сомневаться, искать ответы на незаданные вслух вопросы. "Любит - не любит". Не она - он. Разобраться в других оказывается не в пример легче. Разобраться в себе, своих истинных чувствах и подлинных желаниях окажется мукой, страданием на несколько сот страниц. Помощницей на пути непростого познания себя станет, как ни странно, обычная человеческая ревность, которая быстро, в мгновение ока, расставит все точки над и, высветив самое дорогое, родное и желанное.

Наблюдать за метаниями юного Марселя мне всю книгу было странно, неловко, неприятно даже (вот к девушке - объекту чувств - напротив, исполнилась самыми теплыми чувствами, хотя в прошлой книге она показалась мне довольно легкомысленной особой, здесь же было жаль ее. Неприятно всегда смотреть за тем, как о кого-то вытирают о ноги, а гордость оказывается ничего не значащим словом, будто и не было той в лексиконе). Не могла понять я всю книгу этой качки чувств, этого - чуть ли не намеренного - желания причинять без конца боль близкому человеку.

Концовка же этой странной истории любви меня несколько обескуражила, а с самой историей - примирила. Весьма неожиданный финал - что для меня, что для матери главного героя, что для него самого - оказался весьма кстати (на мой взгляд, он оказался бы и прекрасной жирной точкой цикла, но нет: нас ждут еще три книги, надеюсь, столь же волнующие воображение и дарящие такие же яркие впечатления). Хочется надеяться, что скоропалительное решение Марселя в итоге окажется верным, и ни одна девушка больше не пострадает.

С прустовскими романами хорошо отдыхать душой. Неспешное повествование к тому очень всегда располагает. Завороженные воздушными метафорами, льющейся поэтичной речью (вот этими самыми абзацами на полстраницы, как у графа Толстого), вы неторопливо и безмятежно, в свое удовольствие, плывете по сюжету, изредка останавливаясь, как на экскурсии, чтобы полюбоваться наиболее впечатлившим (для меня подобным стали цитаты о прежнем я героя и настоящем я, описания нарядов дам, убранства гостиных, выражение чувств), чтобы впитывать без остатка тонкий слог. которым изъясняются в салонах высшего света; вы умиляетесь герою: "Эх, наивная молодость!..", переворачиваете последнюю страницу романа, закрывая книгу с надеждой и мыслями о следующей встрече с автором, которая, возможно, даже не за горами...

У женщин будет Гоморра, а у мужчин – Содом. Ну а грустить об этом - что толку в том? Юный Марсель совсем повзрослел и теперь видит светское общество не только с изнанки, но и в более изощренных ракурсах. Раскрывая щекотливую тему нетрадиционных отношений, Пруст ни на секунду не изменяет себе: те же пространные пассажи, то же нагромождение метафор, в которых можно потеряться, и те же внезапно выскакивающие изящные и лаконичные образы или фразы. Так, рассказывая о дипломатическом корпусе, в котором было рекордное количество, гм... личностей с альтернативной ориентацией, Пруст употребляет совершенно уморительные выражения вроде "тлетворная пальма первенства". Ну как, как после такой красоты его можно считать занудным писателем?! Занудные писатели не отправляют заносчивых аристократов увиваться за сладенькими официантами. Занудные писатели не препарируют своих героев с потрясающей остротой и безжалостностью.
Главная загадка для меня - почему Марсель ревновал свою Альбертину-Мольбертину к другим девушкам? Ну ведь казалось бы - девичьи шалости, все дела, а его прямо от одной мысли об этом трясло. Коль скоро он себя и ее так изводил непрекращающейся ревностью, то дальнейшие туманные намеки на то, что дальше все будет плохо и мучительно, превращаются из упражнений в предугадывании в тривиальный факт.

И напоследок хочется вновь поделиться одним из запомнившихся фрагментов.

Финальная ремарка о невзрачном и пошлом маркизе, главу венчающая

Тогда и маркиз де Говожо больше уже не смеялся, и его расторопный зрачок исчезал, а так как мы на несколько минут отвыкали от его совершенно белого глаза, то теперь этот глаз придавал краснощекому нормандцу нечто безжизненное, потустороннее, как будто маркизу только что сделали операцию или словно его глаз там, за моноклем, молит Бога о даровании мученического венца.

«Красный и круглый шар солнца закатывался в кривом зеркале, столь ненавистном мне когда-то, и, подобно греческому огню, поджигал море на всех стёклах моих книжных шкафов», – о, эти осенние закаты! Осень являет собой время, когда воспоминания нет-нет да всколыхнут тихую гладь повседневности, и тёплые сентябрьские дни, когда окрашенные в златые и багряные оттенки листья тихо шуршат о чём-то своём, превосходно подходят для того, чтобы исполнить ежегодный ритуал: взять в руки очередной прустовский том, где то ли автор, то ли его герой, то ли сам читатель тщится разобраться в том, что же это такое – воспоминания, как к ним вернуться, можно ли это сделать, стоит ли... Аромат боярышника, вкус мадленки, рокот волн – Рассказчик вновь утопал в думах о былом, и эти метания, к сожалению, оставляли след на его настоящем, сказываясь тем самым и на будущем. Легко сказать – отпусти прошлое и живи сегодняшним днём, но как это сделать, когда пережитое оставило такой едкий след на душе, что от него невозможно избавиться? Спустя год герой вновь оказался в Бальбеке, где в последний раз он был вместе с бабушкой, ныне уже покойной, и впервые за всё это время он в полной мере осознал: её больше нет. Она никогда уже не сыграет на рояле, никогда не скроется за ширмой, никогда не полюбуется своим любимым морем, и в этом злосчастном “никогда” было слишком много горя. Только в этом ли было дело?.. Вот Рассказчик вновь вышел к яблоням, которыми они любовались когда-то с бабушкой, но если в прошлый раз они радовали лишь изумрудной листвой, то ныне были украшены волшебным белоснежным цветом, и красота эта, которую подчёркивали скачущие по веткам бойкие синицы, очаровала героя и вместе с тем лишь усугубила его скорбь, ведь его любимая, обожаемая бабушка никогда уже не увидит сие великолепие. Но опять же, в бабушке ли было дело? А может, Рассказчик опять утонул в воспоминаниях, которые со временем стали то ли бледнее, то ли лживее? «С расстройствами памяти связаны и перебои чувства».

Рассказчик этого не понимал. Смотря на горюющую мать, он отошёл от своей скорби, но любовные метания, на которых он сконцентрировался, лишь углубили страдания по тому, чего уже нельзя было вернуть. Жильберта, по которой он когда-то страдал, отныне стала для него “покойницей”, что же касается Альбертины, то и её он не любил, как ни пытался временами убедить самого себя в обратном. «И вот, хотя она, может быть, и не изменилась, там, где мы, руководствуясь чужим описанием или собственной памятью, ожидали встретить фею Вивиану, оказывается лишь Кот в сапогах», – эта цитата говорит о нём всё. Время шло, он становился старше, но вот это вот его отношение к женщинам не претерпело никаких изменений, он приписывал им какие-то сказочные качества, а когда при общении понимал, что это всё были лишь его выдумки, тут же терял к ним интерес (о том, что сам он ни у кого особого интереса не вызывал, я промолчу). Он был близок к тому, чтобы записать в список разочаровавших его “покойниц” и Альбертину, но тут пробудилось оно: прошлое. Наблюдая за окружающими и зорко всё подмечая, герой при этом не понимал, что невольно повторяет путь Свана и Одетты, Шарлюса и Мореля. Не испытывая любви к девушке, он, заподозрив, что она не так уж к нему привязана и имеет другие привязанности, воспылал страстной ревностью – и это стало началом конца. Он начал бессовестно лгать и всячески ею манипулировать, он пытался привязать её к себе подарками и жалобами, и он сам при этом не осознавал, насколько же был в эти моменты похож на тех, кого когда-то жалел и высмеивал, наивно считая, что уж с ним-то подобное никогда не произойдёт. Что ж, произошло. «...стараясь успокоить детское горе, вырвать которое из моего сердца мне в те времена казалось невозможным», – всё это было отголосками того самого вечера, когда мама, несмотря на все его слёзные просьбы, так к нему и не пришла. Так и бывает: какие-то на первый взгляд незначительные события оставляют рану, которая способна преследовать человека всю жизнь.

И если в себе Рассказчик разобраться не мог, то наблюдения за другими людьми были блистательными. «Во всяком случае, они не какие-нибудь снобы, можно поручиться», – и, конечно же, они все были снобами. Побывав на столичном приёме, где герцоги Германтские напомнили, какие же они изумительные во всех отношениях люди (это было слишком душно, во всех смыслах этого слова), Рассказчик погрузился в атмосферу провинциальных вечеров четы Вердюрен, и право, вернуться в общество этих людей... да, это было тяжело. В этом кругу не было симпатии и участия, там царили одни лишь насмешки и уколы, и то, как там обращались с тем же несчастным Саньетом, ранило душу. «...они напоминали толпу людоедов, в которых вид раны, нанесённый другому, пробудил жажду крови, ибо инстинкт подражания и отсутствие храбрости управляет ими», – подметил герой, и... ничего не сделал, он продолжал молча наблюдать за издевательствами над бедным человеком, ибо боялся оказаться на месте жертвы. И вот в этой очаровательной атмосфере всеобщей ненависти то и дело поднималась тема “порока”, но серьёзно, как можно говорить об этом, если все эти люди, смеющиеся над “ненормальными”, изменяли своим жёнам и мужьям, а некоторые и вовсе мечтали о том, чтобы, например, изнасиловать какую-нибудь девушку и бросить её, или же грезили о девочке, которая по вине родителей была вынуждена пребывать в публичном доме; то есть вот это – не порок, а то, что люди встречаются с кем-то по обоюдному согласию, порок? Ведущие праздный образ жизни, не имеющие своего собственного мнения, гоняющиеся за иллюзиями, – все эти люди вызывали одно лишь стойкое отвращение, ибо вот что настоящий порок – быть такими и при этом сметь нападать на тех, кто по их мнению живёт “неправильно”. А что вообще это их загадочное “правильно”? Измываться над людьми, которые никому не вредят и просто живут как хотят? Списывать тех, кто не вписывается в общество? Вообще не считать таких за людей? Не думаю, что хочу знать ответ.

А герой, хотел ли он этого? Рассказчик как никогда противоречил самому себе, чем вызывал скорее жалость, нежели досаду. С гордостью заверяя, что ему всё равно на классовые различия, он тем не менее вращался лишь в определённых кругах, восхищаясь генеалогией и высмеивая при этом “простых” людей, которые – ужас какой! – неправильно выговаривали фамилии знатных людей или только и умели что снимать и надевать фуражку (тот грум хотя бы что-то умел, в отличии от нашего лентяя, о чём он, увы, и не думал). И ведь не скажешь, что герой был глуп или груб, нет, в целом он был неплохим человеком, ему бы закатом любоваться, наслаждаться шумом дождя, отдыхать с чашкой горячего кофе... и избавиться от зависимости от чужого мнения, какая вообще разница кто там что думает о книге, которая тебе понравилась, музыке, которая тебя вдохновила, картине, которая вызвала у тебя чувства, у всех свои вкусы, и если кто-то целенаправленно пытается унизить твои предпочтения и выставить тебя дураком, проблема кроется в нём, а никак не в тебе. Что и говорить, то был невыносимый праздник лицемерия, и на этот раз пробираться сквозь эти возмутительные сцены было тяжко, ибо раньше их скрашивало воспевание окружающего, чего теперь стало в разы меньше (единственное, что запомнилось – это любующиеся закатным морем меланхоличные коровы, это было поэтично). Ощутимо, что этот том уже не так проработан как предыдущие, и отделаться от печали, что дальше будет только хуже, невозможно, но жаловаться на это бессмысленно, ибо время, что с него возьмёшь, ничего уже не вернёшь, не исправишь... «Моей судьбой было стремиться в погоню за призраками, за существами, добрая доля которых существовала лишь в моём воображении», – в мечтах нет ничего плохого, пока они не переплетаются с прошлым и не перестраивают настоящее, из этого не может выйти ничего хорошего. Пришёл ли к этому герой, понял ли он это, сделал ли выводы? Сомневаюсь. И, думается, из-за этого стремления к несуществующему пострадает не только он...