© Шкатулова М. С., 2007

© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2007

* * *

Часть первая

1

Эмма Михайловна застегнула на левой руке браслет, тщательно проверила замочек и, капризно выпятив губу, еще раз оглядела свое отражение в зеркале. Все вроде бы ничего… Платье, купленное в прошлом году в Париже на распродаже в одном из бутиков на бульваре Сен-Жермен, сидело как влитое, хотя еще весной оно было ей чуточку тесновато. И эта новая краска для волос цвета опавших листьев ей очень шла, и браслет, и туфли… Но лицо… Лицо, несмотря на все старания, безжалостно выдавало все ее пятьдесят семь и ни годом меньше. И похудела она как-то некстати… Если бы еще это произошло благодаря диете или какой-нибудь гимнастике, тогда ладно. Но она похудела от удушающей жары, которая все лето стояла в Москве, и еще оттого, что они оба нервничали – она и Лёнчик, – пока решался вопрос о его назначении, и так и не съездили никуда отдохнуть. И теперь у нее мешки под глазами, и набрякшие веки, и эти противные складки в углах рта, которые ничем не замажешь. Она сложила губы бантиком и приблизила лицо к зеркалу – складки исчезли, но появились мелкие морщинки.

– Фу, Джумка, отстань! – вздрогнула Эмма Михайловна, почувствовав прикосновение маленьких коготков, и отдернула ногу. – Колготки порвешь!

Джумка, крошечный йоркширский терьер, которым они с Лёнчиком обзавелись во время его последней командировки, смотрела на нее влажными слезящимися глазами и повиливала хвостиком.

– Ну? Что такое? Хочешь к мамочке? – Эмма Михайловна нагнулась и взяла собачку на руки. – А мамочка опаздывает… И папочка сердится… Папочка ждет в машине и сердится на мамочку… А у кого носик мокренький, а? Кто у нас хорошая собачечка, а?

Джумка изловчилась и лизнула ее в нос.

– Любишь мамочку… – умилилась Эмма Михайловна. – И мамочка любит Джумочку… Любит-любит свою собачечку… Ну? Что такое? Хочешь поехать с мамочкой? С мамочкой нельзя – мамочка едет в гости…

С улицы донеслись нетерпеливые гудки.

– Вот, слышишь? Папочка сердится…

Эмма Михайловна поспешно опустила Джумку на пол, схватила сумочку и начала нервно перебирать содержимое: пудра, помада, носовой платок… кажется, все… ах, нет! Она же забыла подушиться!

Эмма Михайловна открыла стоявший на подзеркальнике маленький флакончик, но, почувствовав терпкий запах, вспомнила, что уже надушилась и, кажется, даже не один раз.

Что это, в самом деле, с ней такое? Уж не нервничает ли она? И с чего бы ей нервничать? Не из-за визита же к Сашке Гришакову? Впрочем, это раньше он был Сашкой, однокурсником и товарищем Лёнчика, а потом и коллегой по министерству, а теперь он Александр Борисович, владелец огромной компании по продаже недвижимости. Ну и что, уговаривала себя Эмма Михайловна, ей-то чего волноваться по этому поводу?

Она и в самом деле чувствовала себя ужасно неуверенно, как в молодости, когда они с Лёнчиком впервые выехали за границу: он – в качестве атташе советского посольства, она – его молодой жены. Эмма Михайловна хорошо помнила, как трусила, когда вскоре после их приезда должен был состояться большой прием по случаю 55-летия Октябрьской революции, и как она не знала, что надеть, потому что ей казалось, что все привезенные из Москвы шмотки совершенно не годятся для такого случая, и как они с Лёнчиком поехали в магазин и купили ей хорошенький костюмчик – правда, не совсем такой, о котором мечтала, но зато недорогой. В ночь перед приемом она не спала, представляя себе широкую лестницу, покрытую красной ковровой дорожкой, по которой они с Лёнчиком будут подниматься в огромный, ярко освещенный зал, и как все будут смотреть на нее и перешептываться: «Смотрите, какая хорошенькая!»

Действительность оказалась куда более прозаической. Лёнчика с другими молодыми сотрудниками отправили в холл посольства встречать иностранных гостей, и ей пришлось бы идти одной, если бы в коридоре ее не догнала немолодая и очень некрасивая жена советника по безопасности, которая смотрела на нее покровительственно и называла «деточкой». В зале вокруг огромного стола, накрытого «по-русски» – салаты, выпечка, горячие блюда вперемежку с разностильной и обильной выпивкой, – было уже полно народу, но никто даже не взглянул в ее сторону, и она так и простояла в дальнем углу в компании опекавшей ее Людмилы Ивановны, которая угощала ее то пирожками с капустой, то рыбным заливным и надоела ей хуже горькой редьки. И только под конец, когда все насытились и, как пишут в газетах, в зале воцарилась непринужденная атмосфера, к ней подошел какой-то подвыпивший француз и, заглядывая в вырез ее жакета, что-то застрекотал, чего она, два года проучившая французский язык в институте, никак не могла понять, как ни старалась. Она что-то отвечала ему невпопад, ужасно краснела, и ей казалось, что весь зал прислушивается и смеется над ее беспомощными попытками говорить по-французски. Какая же она была глупая!

Эмма Михайловна грустно улыбнулась и тут же вспомнила, как десять лет спустя, в Нью-Йорке, куда они только что приехали с Лёнчиком в длительную командировку и где она, супруга второго секретаря полпредства, тридцатипятилетняя интересная брюнетка, пользовавшаяся успехом у мужчин («Эмма – вы поэма!»), пережила унижение, которое не могла забыть до сих пор. По иронии судьбы это случилось опять перед ноябрьским приемом, куда на сей раз они отправились вместе: она в дорогом платье, купленном накануне на Пятой авеню, и Лёнчик в новом костюме, стройный и элегантный, но уже с седыми висками.

Она уже точно не помнила, почему на полпути осталась одна – то ли он что-то забыл, то ли его кто-то окликнул. «Иди, я тебя догоню», – сказал Лёнчик, и она двинулась вперед, цокая каблучками и приятно ощущая себя легкой и привлекательной.

– Простите, можно вас на минутку? – услышала она за спиной надменный женский голос. Это была Галина Петровна Гагина, жена одного из дипломатов. – Ваш муж кто по должности?

Эмма Михайловна гордо подняла подбородок, потому что ей ужасно хотелось так же надменно бросить ей в лицо: «Вам-то что за дело до этого?» – но какой-то смутный страх, живший всегда в глубине ее души и заставлявший ее заискивающе улыбаться всем, кто находился выше Лёнчика на иерархической лестнице, и особенно ощущавшийся, когда они бывали за границей, выскочил откуда-то как черт из табакерки, и она, растерявшись, ответила как провинившаяся школьница: «Второй секретарь…»

«А мой – первый, – отчеканила Галина Петровна, – так что вам придется подняться наверх и переодеться». И только тогда Эмма заметила, что на Гагиной надето точно такое же платье, как на ней.

Эмма Михайловна вспомнила, как вернулась в квартиру и, рыдая, бросилась на кровать, и Лёнчик тормошил ее и испуганно спрашивал: «Что? Что случилось?» – а она не могла выговорить ни слова от душивших ее слез и ярости и только повторяла: «Дрянь, дрянь, какая же дрянь!» А потом они поссорились, потому что она стала уговаривать его не ходить на «этот дурацкий прием», а он не пойти не мог, и когда она объяснила наконец, в чем дело, рассмеялся и сказал, что все это не стоит выеденного яйца. «Что? – вскинулась она, – что ты понимаешь? Что ты в этом понимаешь?!» Сама она искренне считала, что большего оскорбления никто и никогда не мог бы ей нанести. «И понимать тут нечего, – спокойно ответил Лёнчик, – плюнуть и растереть». Словом, праздник был испорчен: на прием Лёнчик пошел один, а она, сорвав с себя ставшее ненавистным платье, так и просидела весь вечер в одном белье с размазанной по щекам тушью и повторяя сквозь зубы: «Дрянь!.. дрянь!» – а потом, выпив почти целый стакан неразбавленного скотча и немного успокоившись, принялась мечтать о том, как рано или поздно, когда Лёнчик станет наконец послом – хорошо бы где-нибудь в Лондоне или Вашингтоне, а Гагин к тому времени будет разве что каким-нибудь дурацким советником – так вот тогда… тогда она, Эмма, покажет этой дряни Гагиной, где раки зимуют!

Эмма Михайловна вздохнула. Как все-таки несправедливо устроена жизнь!

Тогда, в восемьдесят втором, об этом можно было только мечтать, а теперь, когда Лёнчика назначили заместителем министра и через несколько лет он уж точно будет послом или, еще лучше, полпредом в ООН, – теперь Гагин уже лет десять как не работает в министерстве. Поговаривают, что он чуть ли не вице-президент какой-то крупной компании – то ли в Сан-Франциско, то ли в Лос-Анджелесе, то ли где-то еще.

Эмма Михайловна опять вздохнула. Конечно, Лёнчик тоже не последний человек, и новую квартиру им обещают на Кутузовском проспекте, и дачу, видимо, дадут, и отдыхать они поедут в Италию или на Лазурный берег, и лекции его приглашают читать за границей, и книгу он напишет не хуже других, – вон, сейчас все кому не лень бросились писать! – и на телевидение приглашают, а уж сколько у них впереди поездок и приемов!

Все так, конечно, но по сравнению с той жизнью, которой теперь живет Гагин или тот же Сашка Гришаков… Все-таки прав был Сашка, что ушел в бизнес. Теперь у него своя компания, огромные деньги и огромные возможности… Конечно, приятно быть женой заместителя министра, но ведь государственная должность – это так ненадежно… Да и платят мало… Если бы они жили в Америке или во Франции – тогда другое дело, а здесь…

здесь им ничего не светит. Ну, съездит он послом через несколько лет, а что потом? Пенсия?

С другой стороны, думала Эмма Михайловна, кто его знает?.. Ведь бросил же Сашка Гришаков свою первую жену Наталью, как только разбогател, и женился на молодой и длинноногой, а Лёнчик – до сих пор при ней, хотя тоже давным-давно мог бы ее бросить – как ни крути, она ни три года старше его, да и детей у них нет…

С улицы опять послышались гудки. «Иду, иду!» – проворчала Эмма Михайловна и в последний раз взглянула на себя в зеркало. Конечно, ей неспокойно. Кто знает, что ее там ждет на этом приеме? Сашкину бывшую она прекрасно знала – они были ровесницы и, в общем, одного поля ягоды, – а эту новую она еще ни разу не видела. Лёнчик говорит, что она – модель и невероятная красотка. И подруги у нее наверняка соответствующие. А она, Эмма, сегодня как назло плохо выглядит. Да и платье… Черт его знает, во что они там одеваются с их-то возможностями? И что она там будет делать? Может, не ходить?..

Может, и не ходить, но об этом надо было думать раньше, а теперь, когда Лёнчик сидит в машине да еще наверняка злится, потому что терпеть не может, когда она заставляет его ждать, думать уже поздно.

– Фу, Джумка! Отстань же ты от меня, наконец! – взвизгнула Эмма Михайловна и тут же, наклонившись к собачонке, засюсюкала: – Ну, прости, прости свою мамочку! Видишь, мамочка нервничает, а ты ей чулочки рвешь. Нельзя чулочки рвать, чулочки дорогие…

Эмма Михайловна погладила Джумку и вдруг подумала: «Может, взять ее с собой?»

А что, неплохая мысль… Ходит же с йоркширом известная певица! Чем она хуже? А с Джумкой она чувствовала бы себя уверенней. Правда, неизвестно, что по этому поводу скажет Лёнчик, тем более что сейчас он наверняка сидит злой как черт, но ничего, она постарается его уговорить.

Эмма Михайловна подхватила собачку, надела на нее поводок и новую шлейку из красной лайки и вышла на площадку, стараясь не думать о том, что Лёнчик эту певицу с йоркширом терпеть не может и называет не иначе как сумасшедшей климактеричкой.

В лифте было совершенно чисто, но Эмма Михайловна огляделась с таким видом, будто хотела сказать: «Вот в каком ужасном месте приходится жить жене заместителя министра!» – и брезгливо поморщилась. Это выражение брезгливости появилось у нее с тех пор, как Лёнчик получил назначение, и вся обстановка их большой трехкомнатной квартиры, и сам «мидовский» дом на Брянской, в котором она когда-то так мечтала поселиться, стали казаться ей жалкими и убогими и никак не соответствующими их с Лёнчиком нынешнему уровню.

Лифт дрогнул и медленно пополз вниз. Эмма Михайловна приосанилась и немного выпятила нижнюю губу, чтобы казаться моложе, так как последнее время стала замечать, что у нее слегка западает рот.