© Е. Ревуцкая, перевод, 2020

© Издательство «Водолей», оформление, 2020

* * *

Из цикла «Спящий экипаж» (1933)

Спящий экипаж

В осеннем вихре,

в метели рыжей

от лодки лодка —

все ближе, ближе…

Цветки акаций —

шеренги флота;

флотилий зерна —

как позолота…

И ждут, по трое,

что будет после —

и ждут, оставив

рули и весла…

Багряный ветер

обрушит лодку —

«Бог и Акация!»,

прошепчут кротко…

Сецессия

На небе тучи

узор чертили —

русалок мчали

ветров полозья,

в себя вбирая

крыла стрекозьи,

а те тонули

средь белых лилий…

Главы далекой

рисуя профиль,

скользили в небе

златые нимбы,

вливая сумрак,

как сладкий кофе,

в запястий тонких

и губ изгибы…

И спящей девы

красой летучей

нальются воды,

набухнут тучи…

Чужбина

Пред нами – берег дальний

той сказочной чужбины,

где, грусть и страх отринув,

мы упадем под пальмы

Где горизонт сомкнется

жемчужным ожерельем

и обратится к солнцу

Венера в звездной пене

Стыдливая мимоза

уронит у алькова

целительные слезы

для соловья больного

Где, как банан, прогнувшись,

в ветвях повиснет месяц

и банджо песней чуждой -

«Паломой» старой^[1] встретит

Где нет еще разлуки,

ведь не было и встречи,

где, прежде чем отречься,

нам Бог протянет руки

Где мы – как будто младше,

где зов веков не слышен,

смерть – легче, стоны – тише,

а в грусти – больше фальши…

Театр

На сцене слеза актера

правдива была едва ли,

но зрители громким хором

за ним навзрыд повторяли —

всех искренней плакал в ложе

сам автор – угодник Божий.

Нектаром оваций кресла

наполнятся, словно соты,

и автор, вчера безвестный,

пьянится признанья медом,

и в ложе всплакнет лукаво

гнушавшийся всякой славы

Lunaria Biennis

Двух сомнамбул печальные очи

загорятся огнем неизменным,

если, выйдя на рынок цветочный,

купят вновь lunaria biennis.

И прозрачные тени-мембраны

под навесом укрытых лунарий

на ветру, как ряды барабанов,

бьются в ритме неведомых арий.

И лунатик, унынием пьяный,

чуждый всем искушениям розы,

установит на фортепиано

полнолуний серебряных россыпь.

Лунатичка на клавишах черных

вдохновенно играет куплеты

и в бескровных ладонях упорно

полнолуний сжимает монеты.

Эпитафия летчикам

Аристократы смерти, Жвирко и Вигура^[2] -

их имена не раз звучали эхом громким.

Другие без вести пропали в небе хмуром,

оставив миру только пепел и обломки.

Чосинский^[3], Климша^[4], коих нет на пьедестале,

не избежали той же участи кровавой…

Им не нашлось названий улиц, песен, славы,

а разве больше дать могли, чем то, что дали?

Забыто множество имен – Пясецкий^[5]… Попчик^[6]…

Надводзкий^[7]… Станьцо^[8]… – тысячи имен героев…

Генеалогическое древо

Я – словно атлантическая дева,

что не познала берега-причала,

ведь генеалогическое древо

моё сродни недвижимым кораллам.

Хоть пополам серебряное тело

мне разделить теперь ничуть не жалко,

едва дышу, танцую неумело —

из датской сказки скорбная русалка.

И вновь у ног моих волна морская,

свободы горечь, ветры штормовые —

вновь вспоминаю о родной стихии,

кристаллы соли с жарких век роняя.

En souvenir de Le Brix et Mesmin^[9]

в хмуром небе внезапный тангаж,

и почти задохнулся мотор,

и беспомощно руки простер

самолет, и един экипаж

храбрость в небе не знает преград,

здесь секундам равняется жизнь —

самолет устремляется вниз

на последний, короткий парад

дружба в небе не знает измен,

на двоих – лишь один парашют,

и, как звезды, вдвоем упадут

два героя – Ле Бри и Месмен —

на нещедрую грешную твердь…

и плеяды огней-орденов

над полями Руси, средь ветров,

будут пламенем вечным гореть

Листья дуба

Не думай о победах,

под старым дубом сидя —

дуб стар, могуч, раскидист

и достает до неба.

Внимай беспрекословно,

заслышав шепот мерный,

и принимай на веру

хвалу листвы склоненной.

То дар земной стихии

торжественно-суровый,

то твой венец лавровый

за помыслы благие.

Людское слово ложно,

суд – справедлив едва ли,

но дуб тебя венчает,

а дубу верить можно.

Кукушка и влюбленные

Нежно-виновато

Вдоль лесного склона

Шли, как по канату,

Двое обрученных.

Поступью дрожащей

Двигались в потемках,

А кукушка в чаще

Куковала громко.

«Сосчитай нам годы!

Сколько мне отпустишь?»

Ясь спросил – и гордо

Крикнула кукушка.

«Смилуйся! Потише!

Для чего мне столько?

Сосчитай Марише!»

А кукушка смолкла.

Ухнул ворон где-то,

Солнце в тучах скрылось —

Не прожить и лета

Молодой Марысе.

Скорлупу уронит

Белка ей под ноги,

А на росном склоне

Встретятся дороги.

Перед нею остов

Вьется розы дикой,

И слышны с погоста

Колокола крики.

Звонница

как дерево, смолиста,

встревожена, зловеща —

грибов и старых листьев

в ней запах горче, резче

густой столетней кроной

покой небес нарушит

и вниз взглянет со склона,

подобно старой груше

как та, сгнивая кроной,

стволом зарывшись в землю,

вслед облакам последним

плодом кивает – звоном

Горный чертополох

Чертополох на взгорье – рыцарская роза,

что охватила землю серебристым телом,

лучами вникнув,

низвергнув оземь

шальные вихри —

прообраз солнца,

медаль за смелость.

Полуденное море

Проклятьем виснет

над морем полдень,

сомлели волны,

лег жар на пристань —

глядишь, разбудит

подводных чудищ…

У Моря Польши

У моря Польши —

колосья хлеба,

пшеницы волны —

морские гребни.

Русалки стали

снопами в поле,

плывут – и маки

цветут на доле.

Разбитое гнездо

Взгляни-ка – гнездо разбито…

Из веток петля и ниток,

скорлупка и лист зеленый

сплелись, друг на друга глядя,

а рядом – волос сплетенных

твоих и моих две пряди.

Париж (1929)

Париж

Париж

Морской соленый ветер, шагая по-матросски,

пронесся по бульварам в шальном, нестройном танце,

на взгляды и улыбки нанес весны наброски —

смеются мусульмане, мулаты и китайцы.

Над сумрачным Парижем кроваво-алый вечер

фиалками усыпан и дышит пармским летом;

и дым машин ревущих

становится все резче,

глотая лица юных бесстрашных мидинеток.

Вновь со свинцовым сердцем по набережной Сены

гуляя, в старой лавке найду любовный сонник,

где встретится немало

забытых снов значений,

и крик весны внезапный во влажной тьме утонет…

На теплом тротуаре у столиков кофейни,

как рой мышей летучих, сойдясь во тьму густую,

сливаются студентов

разрозненные тени…

А бабочки ночные в мехах снуют вслепую…

Вдруг с улицы, скрепленной бриллиантовою брошью,

какой-то стон печальный – Paris-Soir!^[10] – раздастся,

потерянною птицей

вновь закричит истошно —

и я заплачу тоже…

Как на душе ненастно…

На площади Согласья в периметре нирваны

огней вечерних сонмы пылают златом стылым,

и, будто чуждый ангел, везет шофер случайный

меня сквозь то, что будет,

что есть – и то, что было.

Утопленник зловеще ночной фокстрот танцует,

качаясь монотонно на Сены липкой глади;

химеры Notre-Dame взывают «Аллилуйя!»,

своим жандармским оком

на город строго глядя.

И каменными ртами завоют – то на месяц,

то на фонарный отсвет – то розовый, то синий,

косясь порою глазом на то глухое место,

где стал парижский призрак —

тень вдовья гильотины.

Нелепые, глухие, беспамятные толпы

толкутся в муравьином

немом и страшном визге,

а зависти и лести – на небе в цвете желтом —

до самых звезд взмывают отравленные брызги.

Холодный камень Сены на метрополитене

между водой и нами —

судьба в ночном дозоре…

Всю ночь над сводом дева, подобная сирене,

качаясь над волнами, теченью Сены вторит.

Линялый завсегдатай парижских тротуаров

вдруг на меня косится слащавым рыбьим оком,

и в тот же миг испанец с походкой, полной жара,

исчезнет в переулке

случайном и далеком.

Рычит автобус… Улиц струящиеся нити

наполнены обманом… Подружитесь с полипом?

Со спрутом? С осьминогом?

Ах, нет? Тогда бегите

по пастбищам французским – домой, к зеленым липам!

Плыви туда, где заводь, к покойной, ясной сини,

ты, маленькая рыбка среди акульей стаи,

где тысячи танцовщиц,

сложенных, как богини,

твое топтали сердце, балуясь и играя.

В Aubert Palace, Gaumont, Paramount и Cameo^[11]

целуются – и только.

Кто это мог предвидеть?

Оркестр играет громко – как белая камея,

мой одинокий профиль нелеп и столь обыден.

Eiffel, как гриб крученый, разверзнулся геенной

и виден отовсюду, как бес на брачном ложе.

Все чересчур огромно… Мне – крошечной вселенной –

все это недоступно, как крокодилья кожа.

Но как в толпе прохожих идти одной, тоскуя,

без теплых рук? На небе – закаты розовеют

и вспыхивают звезды…

А для чего живу я —

среди деревьев чуждых безлистная аллея?

Вокруг – потоки взглядов и тысячи объятий,

и видится прохожим в весеннем сладком трансе

в кругу Больших Бульваров

дорожный указатель,

где под руку гуляют и думают: Douce France…

Колдуньи Парижа

В переулке Пигаль есть одна комнатенка глухая,

что зажата меж лавок, в которых торгуют салатом —

мадам Каль, не открывши конверта, там письма читает,

сотню франков берет за услугу. Я помню, когда-то

про мамашу Дюваль с авеню Фромантен услыхала,

будто та напророчит судьбу над кофейною гущей,

перескажет тебе твои тайны с улыбкой усталой,

пахнет кофе в отеле ее. У Жирар-вездесущей,

на углу авеню Эшикье, в разноцветном салоне

очутившись однажды, в беседы журчании тихом

ты услышишь о всяком, о чем не желал бы и помнить —

она лучше родимой сестры тебя знает. От лиха

сохранит, словно мать, и разумным советом поможет;

по наказу ее сбережет тебя джинн-невидимка,

твой обидчик сомлеет от страха на собственном ложе,

коль вы вместе проколете сердце его фотоснимка.

На бульваре Осман проживает волшебница Сара,

в шар хрустальный взглянет – и день судный окажется ближе…

Подрисованным глазом грядущее видит. И даром

обладает предречь чудеса, что творятся в Париже.

А в «Ротонде»^[12], меж столиков, тешась убогой разживой,

твою левую руку чудная гадалка подымет

и, на скатерти карты свои разложив торопливо,

не сводя с тебя глаз, назовет тебе важное имя.

И, коснувшись Венеры холма, улыбнется лукаво,

в один миг ей откроется верного счастья примета —

на ладони твоей пентаграммой означена слава,

а запястье твое окаймили четыре браслета.

А какой-нибудь нищий в Париже за горстку сантимов

посулит тебе счастье стишком на обрывке бумаги —

предсказание нищего хоть и едва постижимо,

на поверку окажется самой надежной из магий.

А волшебница Зина по-польски твердит у порога,

видя нимб над тобой, что довериться должно надежде,

что пред поступью тихой простерта прямая дорога,

что услышат тебя наделенные слухом… Но прежде

средь шелков ты услышишь факира наказ – Хамам Бея,

что стальным, проникающим взором на взор твой ответит,

опий жизни курить повелит, снов былых не жалея:

«Разве можно упрочить эфир иль удерживать ветер?