– Не, я бодр! Я бодр как никогда! – Сашко вдруг доверительно наклонился в Алину сторону и перешел на драматический шепот. – Я не могу быть уставшим, мне через час на работе надо быть. Если я сейчас расслаблюсь, я себя от кровати не отскребу.

– А почему шепотом? – шепотом же ответила ему Аля.

– Чтобы организм не понял, – с хитрой улыбкой Сашко отхлебнул кофе и, крепко зажмурившись, откусил сразу половину мелкого яблока.

* * *

Он ушел на работу, чмокнув ее на прощание в щеку, и Аля отпрянула, растерявшись от неожиданности жеста, а потом, слоняясь по залитой солнцем квартире, не могла перестать думать, не обидела ли его своим невежливым рефлексом. Может, он и не заметил.

Перед уходом он предложил ей чувствовать себя как дома.

– Не боишься, что я исчезну с твоим Маком и всей остальной техникой?

– Такая тихоня, как ты? – фыркнул он в ответ.

– Разве у тихонь бывает пирсинг? – парировала Аля.

– Я бы сказал тебе, почему у тебя пирсинг, но не скажу, – как раз после этой фразу Сашко потянулся к ее щеке со своим внезапным поцелуем.

Аля никак не могла сообразить, нравится ли ей этот внезапно возникший из ниоткуда человек. Помимо безусловной обаятельности в нем было что-то, от чего у нее свербело внутри, он будто бы смотрел вглубь нее, замечая там что-то, чего она сама увидеть не могла, и это тайное знание о ее существе каким-то образом ставило его на ступеньку выше Али.

«Какую же фигню я себе выдумываю», – дойдя до кухни, Аля налила в стакан воды из крана.

Вода оказалась такой холодной, что заныли зубы. В голове переваривалась каша из остывших мыслей – сказывалась практически бессонная ночь.

Аля прошлепала босыми ногами в спальню и попыталась закрыть жалюзи, но сначала потянула не за ту веревку, и, издав звук расколовшегося ореха, перекладинки штор застряли в перекошенном состоянии.

– Твою же! – Аля опять дернула за веревку, и жалюзи перекосило еще сильнее.

Сил распутывать застрявшие шторы не было. Аля забралась в чужую постель, легла на спину и, закинув правую руку на лицо, прикрыла глаза от солнца сгибом локтя. Она всегда засыпала в этой позе – одна рука на глазах, другая за головой – хенде хох, кляйне фройляйн, как себя ни загораживай, от снов не отгородишься.

Ей опять снилось, что она дома – по крайней мере, в том месте, которое было домом до совсем недавнего времени, – в Гошиной квартире. Он стоял у плиты на кухне и помешивал что-то деревянной лопаткой в глубоком азиатском воке. Аля хотела подойти поближе, но тут – как это часто бывает в искаженной реальности сна – она вдруг заметила на внутренней стороне своих рук глубокие порезы. Это не было похоже на результаты подростковых игр с одноразовыми лезвиями – из ее ран совсем не сочилась кровь. Скорее это было похоже на то, как иногда в научпоп-передачах показывают ход пластических операций – надрез уже произведен, хирург раздвигает кожу в стороны, виднеется жир и невнятная масса того, что под ним. Через практически бескровные надрезы на Алиных руках проглядывал тот самый жир (хотя откуда бы столько на ее довольно худых руках), а за ним почему-то сразу белели кости.

– Гоша, Гоша, посмотри на мои руки! Смотри же! Посмотри! Тут кости! – во сне ее охватила паника, она никак не могла отвести взгляд от отвратительного зрелища.

Отвлекшись от готовки, Гоша повернулся в ее сторону и взглянул на ее руки. Совершенно не изменившись в лице, он продолжил помешивать невидимую за высокими стенками сковороды еду.

– Ты не видишь, что ли? У меня тут порезы! На руках! С костями! Гоша!

– Да ничего страшного, порезы как порезы, что ты орешь? – голос Гоши звучал так спокойно, что Аля заорала.

– Как ты не видишь? Гоша?! Гоша?!

Аля проснулась с диким, яростным визгом внутри. В Сашкиной квартире было абсолютно тихо – только тикали часы на стене.

Она спустила ноги с кровати, вытерла майкой пот в ложбинке между грудей. В голове все еще звучал собственный крик – он резонировал от всего ее тела, вибрировал где-то в районе солнечного сплетения и никак не мог успокоиться.

В комнате было душно – воздух поступал только через небольшую открытую форточку.

Толком не соображая, она подошла к окну, машинально распутала застрявшие в перекошенном положении жалюзи и открыла обе створки нараспашку. В комнату вместе с обрывками разговора влетел запах кофе и крепких сигарет – два невероятно советского вида деда в трениках и белых кепочках сидели под окном за вытащенным прямо на узкую улочку шатким столиком и играли в шахматы. Внутреннее эхо кошмара потихоньку затихало.

– Новый день. Просто еще один день, – сказала вслух Аля, и один из старичков с любопытством поднял голову в ее сторону. Она неловко улыбнулась.

– Добро утро, госпожица!

– Добро утро!

* * *

Через пару часов Аля совершенно обжилась в чужой квартире.

Она приняла душ, вытерлась своим пляжным полотенцем, закинула одежду в стиральную машину и запустила цикл.

На кухне у Сашко нашелся зеленый чай в блестящем пакете с китайскими иероглифами – видимо, заказанный с иБэя. Позже Аля поймет, что совершенно обычный по ее московским меркам листовой тегуаньинь или улун на рядовой болгарской кухне были экзотикой.

У большинства ее будущих болгарских знакомых можно будет с трудом допроситься чая в пакетиках, и чаще всего это будет даже не обычный черный или зеленый, а «билков чай» – сбор из трав, растущих на склонах Рильских или Родопских гор. Ее привычное русское чаевничанье каждые пару часов будет встречаться нескончаемым потоком шуток и острот, ну а пока – пока на этой солнечной кухне был хороший зеленый чай, простой заварочный чайник из «Икеи» и холодильник, доверху забитый продуктами. Этого было достаточно.

Открыв в первый раз хромированную дверь, увешанную магнитиками из разных городов, она ухмыльнулась. У ее нового знакомого был тот же хомячий синдром, что и у нее самой. Она всегда забивала холодильник и кухонные шкафчики про запас, покупая гораздо больше продуктов, чем могла съесть. Еда портилась, треть приходилось выкидывать, бойфренды и соседки по квартирам ругались, но она не могла ничего с собой поделать.

Возможно, в какой-то прошлой жизни она умирала от голода, и этот страшный опыт сохранился где-то на самом донышке подсознания. В этой инкарнации за все 27 лет голодать ей не доводилось ни разу, но она никогда не пыталась бороться со своим иррациональным порывом – где бы она ни жила, вид полного холодильника всегда имел хороший успокоительный эффект.

На кухонном столе она разложила всю свою разномастную технику, воткнув зарядные устройства в рядок розеток над столом. Здесь все было сделано удобно – на расстоянии вытянутой руки. Казалось, сидя за столом, можно было дотянуться до чего угодно или, в крайнем случае, сделать всего один лишний шаг.

Отхлебывая из чашки зеленый чай, Аля ждала, пока окончательно разрядившийся ноутбук проснется и загрузит рабочий стол. В этой случайной квартире она неожиданно почувствовала себя нормально – впервые, пожалуй, за несколько последних месяцев. Но что будет дальше – да хотя бы вечером, когда Сашко придет с работы?

Она не знала, хочет ли она с ним спать, хочет ли провести в этом городе, который она толком не успела разглядеть за вчерашний вечер, несколько дней? Недель? Хочет ли она, едва сбежав от одних отношений, сразу очнуться в некоем подобии других, пусть и всего на пару дней? Или просто пожить у этого беспокоящего ее мальчика пару дней, поспать на кухонном диванчике – он достаточной длины, можно даже вытянуться в полный рост, поболтать с ним о его химии?

То, с какой легкостью он оставил ее у себя дома, давало повод думать, что он не будет против, если она решит остаться.

Компьютер наконец вернулся к жизни. Кликнув на треугольную иконку доступа в Интернет в правом нижнем углу экрана, она обнаружила, что доступ к вайфаю запаролен, и вдруг поняла, что у нее даже нет номера Сашкиного телефона.

Аля решила вернуться в спальню, где на небольшом рабочем столе стоял обтекаемый маковский моноблок. Над столом висели полки, заставленные книгами – непонятные, видимо, химические тома со смутно знакомыми со школы формулами на обложках, руководства по бизнес-администрированию и пара продвинутых учебников английского. На одной из полок перед книжным рядом стояла фотография более чем вековой давности – в углу черно-белого фото стояла дата 1907.

На фотографии белело одноэтажное здание с верандой, укрытой черепичным навесом – судя по вошедшей в кадр белой вывеске со словами «Розово масло», здание было частью фабрики. Перед ним с дюжину людей застыли в вечности в невероятно динамичных для фотографии такой давности позах. Аля привыкла к постановочным фото того времени – в ее семейном альбоме сохранилось несколько портретных пра-пра-карточек, но эта фотография была совсем другой.

С левого края, почти выходя за рамки кадра, замер мальчик лет семи в матросском костюмчике и широкополой соломенной шляпе, его левая рука застыла на полпути к лицу. Казалось, что, если снять фотографию с «паузы», его указательный палец через пару мгновений окажется прямехонько в носу.

Рядом с ним усатый мужчина в белой рубахе и кожаном фартуке льет что-то (то самое розово масло?) из гигантского глиняного кувшина – вот-вот выскользнет из рук! – в деревянную кадку. По другую сторону кадки сутулый грузный мужик в кепке и с сигареткой в зубах – вот она, балканская безмятежность – совсем не спешит помогать своему нагруженному тяжелым кувшином коллеге.

Недалеко от них, в самом центре композиции, вокруг вынесенного на свежий воздух стола – владельцы фабрики, трое мужчин в добротных костюмах-тройках. Один сидит, грустно уставившись на стоящие на столе колбы и склянки – видимо, какой-то дистиллят розового масла, второй смотрит куда-то вдаль, за границы кадра, а третий – немного похожий на Николу Тесла в легкомысленной шляпе-канапе, в руках у него огромная учетная книга, раскрытая ровно посередке.

Справа от них подросток-разнорабочий держит на плечах корзину с розовыми лепестками – корзина размером с половину его самого, и кажется, что лепестки вот-вот выпадут из нее наружу и разнесутся легким летним ветерком по двору фабрики. Они застрянут в волосах девочки в длинном светлом платье и туфельках на застежке, пролетят мимо еще одного костюмного господина – этот снял пиджак – жарко же – и стоит почти спиной к камере в своих плотных брюках и белой рубашке со стоячим воротничком (больше таких стоячих не делают) и сатиновом жилете, отражающем солнечные блики, – и осядут на траву где-то в юбках молодой женщины с правого края фотографии. Она стоит так далеко, что ее лица почти не видно, но кажется, что она улыбается. Осиная талия, белая шляпка, прямо за ней – огромные металлические чаны, а в них – текучее, золотое, сбивающее с ног своей тяжелой терпкостью то самое розово масло. Такая вот фотография.

Аля поставила рамку на место и обнаружила, что прямо под ней на полку был прилеплен цветной стикер с набором цифр, слишком длинным, чтобы быть чьим-то телефоном. Вернувшись на кухню, она вбила комбинацию в компьютерное окошко, и связь с внешним миром была восстановлена.

* * *

Аля не знала, когда хозяин квартиры обычно возвращается домой, а вопрос ключей они с Сашко как-то не успели обсудить до его стремительного утреннего исчезновения. Поскольку прогулка по городу ввиду отсутствия ключей и особого желания отпадала, Аля решила выработать хотя бы какой-то план действий.

Открыв перед собой ноутбук, она задумалась. Решения о собственных передвижениях приходилось отложить до прихода с работы ее нового знакомого, и на Алю вдруг навалилось беспокойство – как будто все стыки, все органы внутри были размазаны, размыты и заблюрены в одно неопределимого цвета мягкое месиво.

Такое рыбное – как она сама это называла – состояние накатывало на нее каждый раз, когда размывались границы контроля, когда ситуация выскальзывала из ее рук, и от нее самой ничего не зависело.

Пытаясь отогнать тревогу, она залезла в почту и написала коротенький имейл ученику-галеристу – дала знать, что в ближайшие несколько дней готова к занятию. Никто не знал, как все может измениться даже к концу сегодняшнего вечера, но, по крайней мере, у Али была иллюзия того, что существует план, который можно с легкостью проиграть в голове. Да-да, сегодня, завтра и послезавтра я буду в тихой солнечной квартире вбивать в резиновую твою башку сослагательное наклонение и грызть кислое яблочко прямо с этого самого дерева.

К ее удивлению, ответ пришел почти мгновенно – и совсем не тот, что она ждала. Господин галерист спрашивал, не будет ли ей удобно позаниматься прямо сейчас – ну, или, допустим, через полчасика. Завтра и послезавтра тяжело – у брата в выходные юбилей, через два дня открываем выставку, вы знаете, милая, как оно.

Аля почесала ногу – на голени отходил обгоревший кусочек кожи. Ну что ж, деньги лишними не бывают, а полтора часа в компании Алексея Игнатьевича (Игнатьевича она прекрасно помнила, а вот Алексей каждый раз упорно вылетал из головы, и пару раз она называла его то Андреем, то Александром, пока, в конце концов, не начала перед занятиями писать себе ручкой на внутренней стороне ладони «Леха», большие корявые буквы прекрасно врезались в память, и проблем с именем больше не возникало) обещали вывести ее из навалившейся апатии.

* * *

Следующие два часа пролетели почти мгновенно – за полчаса Аля немного собралась с мыслями, нашла в чемодане приличную чистую футболку, полистала свои программы и вспомнила, какую тему они с Игнатьевичем мучили в последний раз. Потом заварила себе две порции кофе, перелив его в массивную керамическую пивную кружку, стоявшую за стеклом в одном и Сашкиных кухонных шкафов, и нажала на нужный контакт в скайпе.

Связь, к счастью, оказалась чистой, и они с галеристом поплыли по привычным водам английского для продолжающих. С продолжающими Аля, конечно, галеристу льстила – дальше начинающего ему продвинуться не удавалось, но он был из тех, кого тотально деморализует собственный неуспех, поэтому – по его же собственной инициативе – они медленно ползли вперед, брались за слишком сложные для него темы, в общем, теряли время.

Как преподаватель, Аля поначалу совсем не хотела идти у него на поводу, но в какой-то момент поняла, что свободно говорить по-английски Леха так, наверное, никогда и не начнет. Зато осилив очередную тему или, по крайней мере, решив так для себя, этот сверхдостигатель уходил от нее в отличном настроении. Напряженный все полтора часа, он под конец оттаивал, расслаблялся и начинал говорить о своем деле.

Периодически Аля даже саботировала их занятия, подводя урок к завершению на десять-пятнадцать минут раньше – слушать Игнатьевича, говорящего по-русски, было гораздо бо́льшим удовольствием.

Он не столько говорил о живописи, сколько о жизни за ней. Он знал все и обо всех – адреса лотрековских проституток, имя невестки Ван-Гога, любимое блюдо Саввы Мамонтова в ресторане «Мавритания», – живопись во всех ее проявлениях становилась продолжением совершенно осязаемого, даже уютного ежедневного существования людей, ее создававших. В рассказах галериста они почти звучали его родственниками – чудаковатыми любимыми дядюшками, о которых всегда есть несколько забавных историй.

Родственные отношения с великими Игнатьевич продлевал за рамки работы. Аля, пару раз занимавшаяся с ним в его небольшой холостяцкой квартире на Китай-городе, была совершенно поражена размахом его коллекции антикварных вещиц, каждая из которых хоть каким-нибудь боком да касалась истории живописи. Даже у такого весьма обеспеченного человека не хватило бы средств скупать личные предметы пользования прерафаэлитов или передвижников, поэтому галерист дотягивался до великих через одно рукопожатие. В его квартире обрели дом зингеровская ножная швейная машинка, принадлежавшая когда-то музе Дейнеки Серафиме Лычёвой, потемневший от времени ножик для писем начальника почтового департамента Фёдора Прянишникова – покровителя Репина, и даже металлическая заколка для волос, которую, как утверждал галерист, можно было увидеть на портрете Натальи Петрункевич кисти художника Ге. Правда, погуглив дома ради интереса последнюю картину, Але так и не удалось разглядеть никакого металла в темных косах замершей у раскрытого в майский лес окошка Натальи Ивановны.

Сегодняшнее занятие, к Алиному сожалению, проходило без отклонения от заданного грамматического курса – о тдохнувший и загорелый Игнатьевич был как никогда уверен в собственных лингвистических талантах и совершал бесконечно поправляемые Алей ошибки с особым энтузиазмом.

Она не любила свою работу – не ненавидела, но и не получала удовольствия. Аля оказалась в инязе из-за неплохих способностей к изучению языков, настояния матери и отчима, решивших, что знающий английский язык всегда себя прокормит, но больше из-за совершенного отсутствия малейшей страсти или интереса к какой бы то ни было профессии.

Ее друзья, которых с недавнего времени было принято описывать смешным гибридным словом «креаклы» (кентавры? гераклы? – античность кокетливо выглядывала из-под сурового классового сокращения), уже успели влюбиться в свои профессии, не преуспеть и разочароваться, преуспеть и влюбиться еще больше, поменять три раза институт, направление, географию – в общем, переживали свои сложные романы с призванием, в то время как Аля спокойно катилась по готовым рельсам – магистратура, фриланс, письменные переводы, ученики. Денег всегда хватало, но…

«Но» периодически возникало в Алиной голове после особо изматывающих занятий, после дежурных ссор с матерью, смен квартир, неудавшихся уходов от Гоши – в общем, в моменты, когда, лежа под одеялом носом в подушку, ставишь под сомнение каждый сделанный или не сделанный до сих пор выбор. Обычно Аля так и засыпала, вяло гоняя по кругу обвинения себя и других во всем этом несчастье, а просыпалась на следующее утро уже починившейся – за ночь мозг загонял сомнения куда-то в самую глубь, оставляя утренней Але только мутное, но быстро смываемое горячим душем чувство вины.

Сейчас, слушая вполуха и машинально поправляя делающего вслух очередное упражнение галериста, Аля думала о том, как она ему завидует. И всегда завидовала, просто раньше признаваться себе в зависти было равносильно признанию себя не самым лучшим человеком. Теперь, оставив Гошу одного на созопольском пляже, считаться хорошей уже не приходилось. Неожиданно для себя Аля расслабилась и разрешила себе остро и совершенно без стыда завидовать этому загорелому мужчине, влюбленному в свои коллекционные штучки-дрючки, готовому ругаться, орать до хрипоты, гонять взмыленной лошадью по всей Москве, но привезти выставку вон того француза или вот этого немца.

– Такие работы, Алечка, вы за-ка-ча-е-тесь, вот приглашение – где у меня были приглашения? – приходите на открытие, друзей берите, будем смотреть, будем жрать этого мерзавца глазами!

Такой любви внутри нее не было. И ей стало грустно, но она позволила этой грусти быть и довела до конца урок, и выключила скайп, и села у окна, и не стала комкать эту грусть и запихивать ее на самое дно себя.

Во входной двери повернулся ключ – вернулся домой Сашко. Он зашел к ней на кухню, кинул на стол пластиковый пакетик, из которого пахло чем-то свежеиспеченным.

Аля открыла – от лежащей внутри свежей баницы шел пар. Она оторвала себе кусок – слои теста, белейший сыр, жирные пальцы – так вкусно и горячо!

Сашко плюхнулся на кухонный диванчик рядом с ней.

– Что делаешь?

Аля посмотрела на него и улыбнулась во весь рот.

– Грущу!