Моей дорогой, горячо любимой бабушке посвящается эта книга

Пролог

Много замыслов в сердце человека, но состоится только определённое Господом.

Притчи Соломоновы

Мой дед – отец моей матери – был человеком глубоко религиозным, свято соблюдавшим обычаи и традиции своего народа и не представлявшим своей жизни без веры в Бога. Мама моя – Бита Исааковна Слуцкина была его третьей дочерью от первого брака с Леей, оставившей ему четырёх дочерей и сына. От второй жены, которая была моложе его на двадцать лет, мой дед Исаак Слуцкин имел двух дочерей ненамного старше меня и сына – очаровательного мальчишку любимца семьи и вообще всей родни. Жили они в Сельцах (местечко на востоке Белоруссии). Дедушка часто приезжал к нам в Могилёв, к дочери Бите и зятю Залману Цейтлину, который являлся одновременно его шурином, поскольку его жена Зелда приходилась родной сестрой Залману, а мне тётей.

Нас было трое у родителей: я, мой брат Гиля – старше меня на два года, и младший Илья. Поскольку с Гилей мы были почти ровесники, то, само собой разумеется, я была постоянным участником его игр, а случалось и сообщником в его проделках, которые он, несмотря на то, что был еврейским мальчиком, как любой мальчишка, иногда совершал.

Когда я вспоминаю своего деда, первое, что встаёт в памяти – уютная светлая комната в нашем доме, русская печка у стены и дед, облачённый в молитвенный талес, с чёрными коробочками привязанными ремешками к руке и голове, с книгой в руках, стоящий лицом к печке и совершающий молитву под тихое хихиканье, которое мы с Гилей тщетно пытались скрыть, выглядывая из-за полуоткрытой двери… В поведении деда самым смешным для нас было то, что он стоял лицом к печке, чего мы никак не могли понять тогда и смешили друг друга, придумывая этому нелепые объяснения. Лишь спустя почти шестьдесят лет, когда я рассказала об этом своей старшей внучке, она объяснила мне причину “странного” поведения деда. Откуда мне – десятилетней девчонке – было знать, что дедушка молился, обратясь в сторону святого Иерусалима. Нам детям его действия казались забавным пережитком прошлого, отголоском глубокой древности, даже признаком невежества, а его самого мы считали жутко старомодным и ничего не понимающим в том новом мире, и в том обществе, которое успело уже внушить нам совсем иные ценности… Мы смеялись, а дедушка, закончив молитву, тихо вздыхал и говорил нам: “Дети, вы можете смеяться, но всё, что написано в Торе, сбылось, и даже “птицы железные летают по небу”. Вас я не могу заставить верить, но сам умру в той вере, в которой я родился. Может быть, когда-нибудь и вы это поймёте”.

Увы, ему не дано было знать о том, что его праправнуки – дети одной из его внучек – будут жить на Земле Обетованной, соблюдать традиции, так свято чтимые им, и гордиться своей принадлежностью к народу Израиля.

Часть I
Детство (1928–1941)

I. Хашелея

Я родилась в Белоруссии, в Могилёве, в доме на Вербовой улице, вблизи речки Дубровенки – притока Днепра. При рождении мне было дано имя Хашелея, составленное из имён двух покойных бабушек: Хаси и Леи. Родилась я дома и, когда через три дня отец пошёл регистрировать свою новорожденную дочь, он вдруг ясно представил себе, каково будет его девочке с таким именем, когда среди русских имён её сверстников вдруг появится Хашелея. И поэтому он решил не смущать народ и нарёк дочь Елизаветой, видимо решив, что длинное имя “Елизавета” вполне сойдёт за прямой перевод не менее длинного “Хашелея”… Не знаю, было ли известно моему отцу, что имя это, столь привычное слуху русского человека, на самом деле еврейского происхождения и означает оно “клятва богу”.

Моё детство было окружено красотой. Красотой места, где я родилась, красотой людей, в среде которых я росла. Могилёв, раскинувшийся на берегах Днепра, среди озёр и ручьёв, окружённый лесами, не мог не вызывать восхищения своей природой. Безусловно, для каждого человека то место, где он родился и вырос – самое красивое место во Вселенной. Живописная местность, в которой расположен город, достойные кисти художника крутые склоны холмов и речные долины, многочисленные овраги на склонах Дубровенки, богатая растительность: величественные тополя, шумящие густой листвой, раскидистые клёны, конский каштан с причудливыми, похожими на большие декоративные свечи соцветиями, липы, ели, берёзы, дубы, всевозможные кустарники и ко всей этой красоте примешивался в конце весны аромат сирени и жасмина! Могилёв утопал в садах!

Улица, на которой стоял наш дом, обязана своим названием вербам, растущим вдоль домов по всей длине улицы до озера. Вблизи дома небольшой мост через Дубровенку, а чуть дальше, поднявшись по мосту, и перейдя на другую улицу, можно было увидеть дом тёти Ханы – маминой старшей сестры.

Вербовая улица проходила параллельно речке, таким образом, фасад нашего дома, принадлежащего ещё до революции моему деду Гиле Цейтлину, выходил на улицу, а его противоположная сторона была обращена к речке Дубровенке. Этот красивый просторный дом из четырёх комнат, кухни, передней, огромного погреба мы разделяли с жильцами – еврейской семьёй, снимавшей у нас комнату, Сидаревскими Айзеком и Сарой и их тремя детьми. Жили все очень дружно, вместе пололи грядки в огороде, сажали огурцы, помидоры, петрушку, собранный урожай делили поровну, вместе готовили в большой русской печке. Набожная Сара строго соблюдала законы кашрута, но с пониманием отнеслась к маме, когда той пришлось готовить мясные котлеты на сливочном масле, поскольку только в таком виде Гиля соглашался их есть. И женщинам пришлось разделить печку.

Родители соблюдали традиции, конечно, не так строго, как наши жильцы, но многие вещи были святы в нашей семье. Помню, как нам с братом вручали купленную на рынке курицу и посылали в другой конец города к резнику, чтобы тот, зарезав её особым способом согласно еврейской традиции, помог ей умереть без мучений. Только так несчастная курица объявлялась кошерной. А когда хотели побаловать себя телятиной, то собиралось несколько еврейских семей – благо жили по соседству – приглашали резника и, подвесив телёнка в коридоре нашего дома, резали его согласно всем требованиям кашрута.

Так же сообща готовились к Песаху. Many пекли сами. И занимались этим мужчины. Поскольку изготовление мацы – процесс очень трудоёмкий, требующий определённых условий, её начинали выпекать за несколько дней до наступления Песаха, а затем хранили по всем правилам, в сухом, чистом от хлеба месте, чтобы она оставалась кошерной, то есть пригодной для праздника. Каждая семья заготавливала достаточное количество больших круглых листов мацы, часть из которых потом вручную, в специально отведённой для этого ступке, долго и тщательно перемалывали в мацовую муку, из которой в Песах делали вкуснейшие кнейдлах, добавляли в котлеты и многое другое. Помню как мама вместе с нашей соседкой Сарой кошеровали посуду накануне праздничного вечера: докрасна раскалённые в печке камни бросали в большие котлы, наполненные водой, и в них кошеровали всё, что было необходимо и всё, что вообще подлежало кошерованию. А кроме того была особая красивая пасхальная посуда, которую доставали из шкафа раз в году в неделю Песах.

В праздничный вечер, придя из синагоги, все садились за красиво накрытый стол, мама доставала мацу, завёрнутую в белоснежные полотенца, отделанные тонкой вышивкой, и начиналась праздничная трапеза. Было много всего вкусного, но самым вкусным был пресный хлеб, то есть главный атрибут праздника – маца. Этот неповторимый вкус ей придавали и руки пекаря, с любовью священнодействовавшего над ней, и торжественность, сопровождающая трапезу, и то особое значение, которое отводится маце в Песах и ещё, разумеется, тот факт, что нам не позволяли до неё дотрагиваться и даже смотреть на неё до наступления вечера праздника. Поэтому сей момент все ждали с нетерпением, которое усиливалось дающим о себе знать лёгким голодом.

Другим святым днём в нашем доме был Йом Кипур, строгий пост, который неукоснительно соблюдался всеми до единого. Помню, как все соседи евреи спускались к речке и, стоя у воды, вытряхивали карманы. Этот ритуал совершался накануне праздника.