Предисловие

Два года назад я участвовала в составлении большой антологии немецкой романтической прозы. Во время работы мне довелось встретиться с бывшей однокурсницей по филфаку, которую я хорошо помнила не только из-за ее бурных романов, но и потому, что она, одна из немногих, ездила тогда в Западную, еще не воссоединенную Германию.

Алина по-прежнему оставалась фантастическим существом, не признающим никаких условностей. Уже прощаясь со мной в прокуренном издательском кафе, она вдруг принялась рыться в своем объемистом рюкзаке.

– О, Господи, чуть не забыла! – И вытащила на свет божий пачку распечатанных на принтере листов. Я молчала, поскольку Алина уже успела поднадоесть мне своими непрофессиональными переводами художественных текстов. – Это не я, не я! – Она замахала руками, поймав мой неодобрительный взгляд. – Это… из Зигмарингена. – Прозвучавшее немецкое женское имя было смутно знакомым, но ни с кем конкретно не ассоциировалось. – Как, разве ты ее не помнишь? – удивилась Алина.

Я машинально просматривала страницы немецкого текста, в котором мелькали какие-то ангелы, русские девочки, красавцы-эсэсовцы и, судя по диалогам, вполне современная петербургская публика.

– Может быть, ты все же объяснишь, что это такое?!

Алина посмотрела на меня едва ли не с жалостью.

– Это попытка разобраться в себе. Через нас, русских. Через любовь. А вообще – это роман. Она написала его после того, как… Впрочем, сейчас это неважно. Прочитаешь и сама все поймешь. Если что, звони мне или прямо ей, телефон там есть. Единственное, о чем она просила: чтобы ее имя в связи с этим текстом не упоминалось.

– Но ты же сама только что назвала мне ее имя!

– Тебе можно, – засмеялась Алина. – Но больше – никому.

– И что прикажешь со всем этим делать?

– Не знаю. Что хочешь. – Тряхнув длинными рассыпающимися волосами, моя бывшая однокурсница помчалась к выходу. На пороге она внезапно обернулась и прямо через все кафе крикнула: – Помнишь, тогда, в Малом, когда Хужурнов спектакль сорвал?! – Красный рюкзак сверкнул уже в дверях.

Этого я тоже не помнила и, сунув листки в сумку, окончательно переключилась на предстоящее совещание в редакции.

Но, возвращаясь домой по улицам, уже затянутым зеленоватым дымком распускавшихся почек, я, следуя, вероятно, тайной работе подсознания, прошла через площадь Искусств. И там, в смешанном запахе выхлопов и первой травы, вдруг вспомнила и сорванный спектакль, и Хужурнова, и немку, о которой говорила Алина.

Это было лет десять назад, наверное, точно в такой же весенний день. Я помню, что было тепло, потому что мы с Алиной шли в театр без пальто. Она пригласила меня на «Бахчисарайский фонтан» – заведующим постановочной частью Малого работал не то ее друг, не то бывший любовник, – и я почему-то согласилась, хотя учились мы с Алиной в разных группах, да и разница интересов не очень способствовала общению.

Пройдя через служебный вход, мы уселись в актерском буфете, заказали кофе, и Алина унеслась искать своего приятеля. Я осталась одна, не считая трех загримированных обитательниц гарема, кутавшихся в клубы сигаретного дыма, и пришедшей вскоре девушки, судя по одежде и пластике, иностранки. Я помню, меня тогда поразила явственно отражавшаяся на ее миловидном лице борьба между желанием открыться этому окружавшему ее незнакомому миру – и невозможностью или неумением это сделать. Она сидела, вытянувшись в струнку, словно чего-то ждала или даже боялась.

А спустя минут десять прибежала возмущенная, но задыхавшаяся от смеха Алина и рассказала, что этот самый ее приятель совершенно пьян, перепутал все декорации, и теперь балет вряд ли начнется вовремя, если вообще пойдет. Но не успев закончить своей новости, она увидела иностранку в углу и резко нахмурилась.

– Извини, – бросила она мне и быстро подошла к девушке. Та густо покраснела. Уж о чем они говорили, я не знаю, но вскоре Алина привела ее за наш столик, и я впервые услышала ее короткое имя. Девушка совершенствовала свой русский язык в нашем университете.

Говорить было особенно не о чем – повисло неловкое молчание. И чем бы оно закончилось, неизвестно, если бы в кафе не вошел здоровенный мужик, одетый очень стильно, но несколько потрепанно. Он шел к нам, совершенно прямо, как ходят очень пьяные, но железно владеющие собой люди. Алина опять начала смеяться, а пальцы немки, которыми она, как маленькая девочка, обхватила чашку, побелели.

– Привет, девчонки! – красивым низким голосом сказал вошедший нам с Алиной и, быстро бросив взгляд в сторону девушки, пробормотал: – А, немцы, великие учителя наши! – И упал рядом на свободный четвертый стул. – Зря, девчонки, пришли, настроение у меня нынче не балетное. – Он громко, но невесело рассмеялся.

Алина, тоже не переставая смеяться, взъерошила ему волосы, и завязался совершенно дикий русский разговор с воистину балетными прыжками от вчерашней попойки до кантовской «вещи в себе». Правда, болтали в основном мы с Алиной, а мужик задумчиво прикусывал нижнюю губу и то откровенно, то исподволь смотрел на несчастную немку, которая, по-моему, хотела, но почему-то не могла уйти. Я сидела как раз между ними, и вдруг на каком-то полуслове густой жар, как ударная волна, метнулся от него к ней. Наверное, это почувствовали все, ибо разговор угас, и Алина тут же решительно встала.

– Ну, хватит. Завтра, между прочим, у нас семинар. – Прищурившись, она посмотрела на пьяного декоратора и устало махнула рукой. – Иди в регуляторную, поспи… А ты очнись! – Она тряхнула девушку за плечо и заторопилась к выходу.

Мы вышли в вечер, бывший, как и положено в мае, бесцветным и бездонным, обещающим все, и – разбежались в разные стороны. Назавтра я еще хотела расспросить Алину про эту странную пару, но моя однокурсница пропадала в каком-то очередном романе, а потом грянула сессия, а потом этот эпизод забылся вовсе. Правда, дольше всего я помнила, что мужик был очень хорош: не красив, а именно хорош какой-то глубокой мужской силой…

Так неожиданно вспомнив тот давний вечер, я, придя домой, прочитала роман, а утром позвонила по указанному в рукописи номеру. Но оказалось, что немка уже уехала в Германию. Дозвониться же до Алины было, как всегда, невозможно.

Написанное произвело на меня достаточно странное впечатление, и не со всеми оценками автора я готова была согласиться. Тем не менее, как только закончилась работа над антологией, я взялась за перевод романа.

Он перед вами.

Мария Барыкова, 2000 г.

Пролог

Не сотвори себе кумира

Пронзительное майское небо синело так, как только может синеть небо на севере: щедро в недолгой своей силе, и печально в этой сознаваемой всеми северянами краткости. Было даже нечто пугающее в его бездонной синеве, словно между землей и небом уже не было границы. Прозрачный, чуть дрожащий от жары полуденный воздух сгущался вокруг недавно одевшихся кустов и деревьев и уж совсем мутнел, опускаясь на дорогу, где смешивался с тонкой белой пылью, как мукой присыпавшей травы, камни… и людей.

А людей в этот день на дороге было много. Шли те, к кому за четыре года войны привыкла уже вся Европа, – вынужденные переселенцы или, как их стали называть в России, беженцы. Брели закутанные в белые платки женщины, опустившие головы мужчины; все они несли узлы и тюки. Брели тощие, еще не пришедшие в себя после долгой зимы лошаденки. Телеги скрипели так же, как и сотни лет назад. Только вместо гула голосов, обычно стоящего над такими колоннами, над этим людским потоком, растянувшимся почти на километр, висело молчание, прерываемое лишь всхрапыванием лошадей, ревом глохнущего и вновь заводимого мотоцикла и громкой, дико звучавшей среди берез и лилово-розовых валунов немецкой речью.

Шла колонна русской молодежи, угоняемой в Германию.

Они шли молча, без слез и воя, уже оплаканные; нечеловеческие крики матерей и скупые слезы отцов остались там, на сборном пункте в волостном местечке Лог, куда им было приказано явиться к пяти утра и где они, отделенные от близких редкой цепью автоматчиков, простояли на постепенно накалявшейся солнцем площади долгие страшные часы. Автоматчики смеялись, курили, предлагали закурить парням, а девушкам совали конфеты, пытаясь объяснить, что горевать не о чем – ведь в Германии их ждет настоящая жизнь. Они, можно сказать, даже завидовали этим русским недоумкам, которые через несколько дней будут уже не среди этих грязных домов и бескрайних полей, а на тучных берегах золотого Рейна или в уютных горах серебряного Гарца. Но девушки конфет не брали и громко, по-бабьи, подвывали, а юноши еще ниже опускали головы, пряча горевший в широко расставленных славянских глазах огонек ненависти. И немецкие солдаты, измотанные первым годом русской войны, бессмысленным стоянием под палящим солнцем и этим откровенно пренебрежительным отношением к великому райху, начинали злиться и без видимых причин сгонять стоявших во все более тесное кольцо – где кулаками, а где и прикладами. Каждое их движение вызывало у людей, облепивших затоптанную тысячами ног и загаженную конским навозом площадь, дружный вздох ужаса, смешанного с проклятиями и рыданиями.

На шестом часу озлобляющего обе стороны стояния из толпы провожающих вышел высокий широкоплечий мужик с редкой русой бородой, в пиджаке, лоснящемся на локтях и лацканах, и тщательно вычищенных старых сапогах. Нервно мигая и стараясь не смотреть по сторонам, он, определив старшего по легкой черной пилотке на вьющихся светлых волосах в ряду немецких касок, подошел к нему.

– Ваша бродь, – неловко, но решительно начал мужик, – вы уж не серчайте, но жара-то, стало быть, такая, что и лошадь не выдержит, а тут что? Дети! Так вот я… Воды бы, ваша бродь! – и, не уверенный, что его понимают, мужик изобразил, что пьет из ведра. – Вон, мои девчонки совсем стомилися, – он махнул рукой в левую часть толпы, и лейтенант, следуя за его жестом, увидел двух девушек: одну постарше, в платье, сшитом из толстой мешковины, и другую – совсем еще девочку, лет четырнадцати, с грубым мешком за плечами и лицом, явно напоминавшим черты заговорившего с ним мужика.

В ее глазах не было слез, не было и той суровой озлобленности, которая присутствовала почти на всех окружающих лейтенанта лицах. Загорелое, неправильное и простое лицо девушки светилось тем ожиданием неведомого, но неизбежно ужасного, ожиданием, которое младший лейтенант Вальтер Хинш в точности запомнил у своей шестнадцатилетней невесты, когда прощался с нею перед отправкой на Восточный фронт – после ночи, лишившей ее невинности.

– Принесите воды! – крикнул он, и через пару минут по рукам угоняемых пошло три ведра с теплой, отдававшей тиной водой.

– Премного благодарен, – кланялся мужик, – а то ведь что? Дети! Кто ж им еще когда водички подаст… – Так и не разогнувшись полностью, мужик снова отошел на край площади, и лейтенант Хинш не увидел глубоко спрятанной в карих глазах русского ненависти. Он только заметил, что мужик встал рядом с высокой статной девушкой, голова которой была обвязана клетчатым платком, а все лицо дергалось как от зубной боли. Не успел лейтенант удивиться, почему за кордоном стоит не она, куда более подходящая по возрасту и комплекции, а, видимо, ее младшая сестра, как раздалась команда строиться.

Колонна шла сорок километров до ближайшей железнодорожной станции: то полями, нетронутыми с прошлого страшного лета, то густым лиственным лесом, а то и раскинувшимися вокруг болотами, так обманчиво манившими прохладной упругостью кочек. Хинш, проезжая на своем BMW вдоль колонны, случайно заметил дочку просителя воды, свесившую ноги с телеги, и в который раз поразился, почему никто из этих крепких юношей и девушек, наверняка знавших местность как свои пять пальцев, не предпримет попытки использовать это преимущество – раз уж они так не хотят ехать в Германию. Если бы он был на их месте и дорога шла там, где у Альстера раскинулись кладбища, заросшие бирючиной… О, его не остановили бы русские винтовки! А они просто шли, шли с суровыми лицами, шли, словно выполняли какой-то долг – молча, не прощаясь и не прося.

Впрочем, некоторые все-таки разговаривали. Это были в основном девушки помоложе, в том числе и широкоскулая с самодельным рюкзаком. Выражение непоправимости происходящего и какого-то мистического ужаса перед тем, чему еще предстоит случиться, так и не сходило с ее лица, и сердце Хинша вновь сжалось от воспоминания об оставленной невесте.

Студент гамбургского университета, взятый на фронт с третьего курса отделения языкознания, он обладал явной способностью к языкам и за восемь месяцев пребывания в этой северной глуши под старинным Плескау^[1] научился понимать тягучую речь местных жителей с невообразимым, как ему казалось, недоступным пониманию неспециалиста обилием согласных и их диких чередований. Хинш передал мотоцикл фельдфебелю Геллеру и без всякого разрешения уселся на край телеги, где мерно покачивались обе девушки, а впереди маячила серая, давно потерявшая цвет кепка русобородого мужика.

– Ну, вот, я ж и говорю, – тянула низковатым голосом та, что постарше, – невезучая ты, Манька! Это ж умудриться надоть – уши! Да что ей, корове такой, уши!?

– Лизавета еще с зимы ими мается, еще до о-по-ве-ще-ния, – по слогам выговорила незнакомое, но так резко изменившее ее жизнь слово Манька. Голос у нее оказался тоже низким, но мелодичным. – Как с осени-то они навсегда стали, так у нас в Почапе и клуб открыли. Помнишь, магазейн купцов Толпятьевых, что завсегда заколоченный стоял? Так они прямо в нем все и сделали. Лавок настругали, патефон привезли и портрет свой усатый повесили. Мне тятька не разрешал, мы ведь сначала в лесу, на той стороне речки в норах жили. – Хинша невольно передернуло при этих словах, но затем он еще внимательней стал прислушиваться, зная, что именно в норах живут те, кого больше всего надо опасаться в этой стране и зимой, и летом, – партизаны. – Тятя с Лизаветой еще давно их вырыли, в июле, мы и вещи туда успели перетаскать. У меня у самой там такая норушка хорошенькая была сделана, – девочка мечтательно прикрыла глаза, но была оторвана от своих воспоминаний более приземленной подругой:

– И что клуб-то? Офицеры там плясали?

Маньку оказалось не так просто сбить с толку.