Посвящается Антониу Понсе де Леану

…так мы были смутно двумя, ни один из нас не знал твёрдо, не был ли другой им самим или какой-то неопределённый другой существовал…^[1]

Фернанду Пессоа «В лесу отчуждения»

Mário de Sá-Carneiro

A CONFISSÃO DE LÚCIO

Publicações Europa-América

G r a n d e s o b r a s

Перевод с португальского

Марии Мазняк

Издано при поддержке Генерального управления по книгам, архивам и библиотекам (DGLAB)/Культура и Института Камоэнса (IP), Португалия

Obra publicada com o apoio da DGLAB/Cultura e do Camões – Instituto da Cooperação e da Língua, IP – Portugal

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© М. Мазняк, перевод на русский язык, послесловие, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Проведя десять лет в заключении за преступление, которого я не совершал, и которое, тем не менее, никогда не оспаривал; похороненный для жизни и для мечты; уже не в состоянии на что-либо надеяться и чего-либо желать – я наконец-то сделаю своё признание: только для того, чтобы показать свою невиновность.

Возможно, мне не поверят. Наверняка, мне не поверят. Но это уже не имеет значения. Сейчас нет смысла кричать, что я не убивал Рикарду де Лоурейру. Семьи у меня нет, а самому мне оправдание не нужно. К тому же, того, кто провёл десять лет в тюрьме никогда и не оправдают. Это очевидно.

А тем из прочитавших моё признание, кто спросит: «Но почему же Вы не признались раньше, когда было время? Почему не доказали суду свою невиновность?», им я отвечу: – «Моя защита была невозможна. Никто бы мне не поверил. А выдавать себя за обманщика или сумасшедшего было бесполезно… Кроме того, должен признаться, после всех тогдашних событий, в которые я был вовлечён, я чувствовал себя вдребезги разбитым, разрушенным настолько, что тюрьма казалась мне смехотворно лёгким наказанием.

В ней было забвение, успокоение, сон. Это был конец, такой же, как и любой другой – конец моей опустошённой жизни. Поэтому мне хотелось только одного: увидеть окончание процесса и начать отбывать срок своего приговора.

В общем, мой процесс был быстрым. О! случай казался предельно ясным. Яне отрицал, не оправдывался. А молчание – знак согласия…. И все симпатии оказались на моей стороне.

Преступление было, как, видимо, писали газеты в то время, «преступлением на почве страсти». Cherchez la femme^[2]. Жертва – поэт, художник. Женщина, исчезнув, стала романтической легендой. А я, в итоге, стал героем. К тому же героем с налётом таинственности, что ещё больше умножало мой ореол. Из всего этого, даже независимо от прекрасной речи адвоката, присяжные извлекли смягчающие вину обстоятельства. И срок моего наказания был кратким.

Да! вот уж действительно кратким – особенно для меня… Эти десять лет пролетели как десять месяцев. Потому что время не властно над тем, кто жил одним мгновеньем, вспышкой, вобравшей всю его жизнь. После максимального страдания ничто больше не заставит нас страдать. Переживших запредельные перепады ничто уже не заставит содрогнуться. Редко кто из живущих достигает этой вершинной точки. Но те, кто это пережили становятся или живыми трупами, как я, или всего лишь разочарованными, что часто приводит к самоубийству.

Тем не менее, ещё не доказано, что не испытать такой момент – значит прийти к большему счастью. Кто не прожил вершинную точку, возможно, чувствуют себя спокойно. Хотя я в этом не уверен. Истина в том, что все ждут этого ослепительного момента. И все несчастны. И вот поэтому, несмотря ни на что, я горжусь тем, что испытал его.

Но оставим фантазии. Я не пишу роман. Я всего лишь хочу представить ясное сообщение на основе фактов. И ради большей ясности я готов пойти, похоже, неверной дорогой. Да-да, в погоне за большей ясностью моё признание будет – я уверен – самым непоследовательным, самым запутанным и неясным.

Но одно я гарантирую: в ходе моего признания я постараюсь не упустить ни одной детали, какой бы мелкой или малозначащей она ни была. В таких случаях, как мой, свет истины может родиться только из суммы множества фактов. И я перескажу только факты. Из этих фактов, кто захочет, пусть делает выводы. От себя заявляю, что я никогда не совершал этого преступления. Иначе я бы сошёл с ума.

Повторяю ещё раз под честное слово, что говорю только правду. Меня не волнует, поверят ли мне, но я говорю только правду — даже если она выглядит невероятной.

Моё признание – это подлинный документ.

I

К 1895 году, не знаю как, я оказался студентом изучающим, или лучше, не изучающим, юриспруденцию в Парижском университете. Праздно прожигающий свою молодость, испробовав разные цели своей будущей жизни, я от всех них равным образом отказался и, опьянённый Европой, решил отправиться в великую столицу. Там почти сразу я погрузился в более или менее артистическую среду, где моим постоянным спутником стал Жервазиу Вила-Нова, которого я едва знал в Лиссабоне. Любопытным человеком был этот не-состоявшийся, или, вернее, заранее обречённый на провал художник.

Его внешний облик, тонкий, даже истощённый, вызывал некоторое замешательство, а очерченное ломаными линиями тело беспокоило то истерическим, опиумным женоподобием, а то, напротив, жёлчным аскетизмом… Когда его длинные волосы открывали широкий и крепкий, устрашающий лоб, они напоминали плети, лиловые вериги воздержания; когда же они волнообразно закрывали лоб, оставалась только нежность, конфузящая нежность золотистых конвульсий и кусачих поцелуев. Он всегда одевался в чёрное, носил просторные костюмы, которые придавали ему что-то от священника – и прежде всего это относилось к прямому, узкому, туго застёгнутому воротничку. Когда его лоб закрывали волосы или шляпа, то лицо не было загадочным, совсем наоборот. И всё же, как ни странно, в его телосложении была загадка – как тело сфинкса в лунном свете. Такие создания отпечатываются в нашей памяти не своими чертами лица, но всем своим редким обликом. Он выделялся в любой толпе, на него смотрели, его обсуждали, хотя в его силуэте, на первый взгляд, не было ничего выдающегося: костюм чёрный, хотя и великоватый; волосы длинные, но в рамках приличий, и шляпа – берет плантатора – безусловно изысканный, но такой или почти такой, какие носит большинство художников.

Однако, верно и то, что его окутывал ореол. Жервазиу Вила-Нова был из тех, про кого мы, увидев на улице, скажем: смотри, кто идёт.

Всё в нём очаровывало женщин. Сколько юных девиц провожали его заворожёнными взглядами, когда художник, горделивый и стройный, наведывался в различные кафе! Хотя, в сущности, это был взгляд, которым женщины одаривают особу своего пола, прекрасную и роскошную, полную алмазных переливов…

– Знаете, мой дорогой Лусиу, – часто говорил мне скульптор, – я сам никогда не обладаю своими любовницами; это они всегда обладают мной…

Когда он нам что-то рассказывал, его пламя разгоралось ещё больше. Он был замечательным собеседником, восхитительным в своих заблуждениях, в своём невежестве, которое он решительно защищал и всегда выходил победителем; восхитительным в своих возмутительных и устойчивых мнениях, в своих вызывающих парадоксах и шутках. Высшее создание. О-о! Без сомнения, один из тех людей, которые впечатываются в сознание, будоражат память, помрачают рассудок. Весь огонь! огонь!

Тем не менее, если мы исследуем его умом, а не только завихрениями наших чувств, то вскоре поймём, что, к сожалению, вся его суть кроется в этом ореоле; что, возможно, из-за чрезмерного блеска, его гений однажды растратится на самого себя, неспособный сосредоточиться на творчестве – распылившийся, сломанный, выжженный. Так оно и вышло. Он не стал неудачником лишь потому, что обладал мужеством разбиться на куски.

К такому, как он, невозможно питать расположение, хотя, по существу, он был прекрасным молодым человеком; вот и сейчас я с грустью вспоминаю наши непринуждённые беседы, наши ночные посиделки в кафе – и в итоге убеждаюсь, что да, в действительности судьба Жервазиу Вила-Новы была самой прекрасной; а он сам – великим, гениальным творцом.

* * *

У моего друга было много знакомых в артистической среде: литераторы, художники, музыканты со всех концов света. Однажды утром он вошёл ко мне в комнату со словами:

– Знаете, мой дорогой Лусиу, вчера мне представили одну очень интересную американку. Подумайте только – очень богатая, живёт во дворце, который специально велела построить на месте двух огромных зданий, а их пришлось снести. А знаете, где это? – представьте, на Авеню дю Буа де Булонь! Роскошная женщина. Слов нет. Мне представил её тот американский художник в синих очках. Помните? Не знаю, как его зовут… Её можно встретить каждый день после обеда в Арменонвильском павильоне. Она заходит туда выпить чаю. Хочу, чтобы Вы с ней познакомились. Вы сами увидите: интереснейшая женщина!

На следующий день – в чудесный зимний послеобеденный час, полный тёплого воздуха, солнечного сияния и синего неба – мы взяли фиакр и отправились в знаменитый ресторан. Сели за столик; заказали чай… Не прошло и десяти минут, как Жервазиу тронул меня за руку. В зал вошла группа из восьми человек – три женщины, пять мужчин. Среди женщин две были миниатюрными блондинками с розово-молочной кожей и хорошо сложенным чувственным телом – как у многих прелестных англичанок. Но третья, и вправду, была божественно, загадочно прекрасна: высокий, худой стан, тонкое лицо, золотистая кожа – и фантастические, горящие, умопомрачительные светло-рыжие волосы. Её красота была такой силы, что даже пугала. Фактически, как только я её увидел, меня охватил страх, подобный тому, что мы испытываем, взглянув в глаза совершившему чудовищное, неслыханное деяние.

Она бесшумно села за столик; но увидев нас, тут же подошла, протягивая руки скульптору:

– Мой дорогой, очень рада Вас видеть… Вчера мне о Вас рассказывали много хорошего… Один Ваш соотечественник… поэт… мёсье де Лорейру, кажется.

Было трудно разобрать португальскую фамилию, искажённую произношением иностранки.

– A-а… Я не знал, что он в Париже – пробормотал Жервазиу.

И, повернувшись ко мне после того, как представил меня иностранке:

– Вы его знаете? Рикарду де Лоурейру, поэт из «Жгучих»…

Я ответил, что никогда с ним не общался, что знаю поэта только в лицо, но являюсь несомненным почитателем его творчества.

– Что ж… не буду спорить… Видите ли, для меня это искусство – пройденный этап. Мне это уже не интересно… Дружище, почитайте же диких, чёрт побери!

Это была одна из шпилек Жервазиу: восхвалять новейшую литературную псевдошколу – селва-жизм, или «дикаризм», новаторство которой сводилось к тому, что их книги печатались на разносортных листках бумаги в разных сочетаниях красок и в причудливом типографском наборе. Кроме того – и это более всего воодушевляло моего друга – поэты и прозаики-селважисты раз и навсегда отказались от мысли – «этой отрыжки прошлого»

– и передавали свои душевные порывы исключительно силлабическими рядами, которые состояли из раскованных, причудливых звукосочетаний: так они создавали новые слова, которые ничего не значили, и чья красота, по их мнению, в том и заключалась, что они ничего не значили… Впрочем, до сих пор у селважистов вышла, насколько известно, только одна книга – какого-то русского поэта с мудрёным именем. Эту книгу Жервазиу прочитать не довелось, но при этом он неустанно расхваливал её на все лады, называя удивительной, истинно гениальной…

Американка пригласила нас за свой столик и представила своих спутников: журналиста Жана Лами из «Фигаро», голландского художника Ван Дерка и английского скульптора Томаса Вествуда. Два других были американский художник в синих очках и низкорослый непоседливый виконт де Нодьер, худощавый напомаженный блондин. Что касается двух девушек, американка ограничилась лишь их именами:

– Дженни и Дора.

Потекла беседа в высшей степени учтивая и бессодержательная. Говорили о моде, обсуждали театр и мюзик-холл вперемешку со многими другими искусствами. Больше всех выделялся – и, собственно говоря, был единственным оратором – разумеется Жервазиу Вила-Нова. Мы, впрочем, как и всегда, под напором его интенсивной эманации, ретировались, ограничившись лишь вниманием, а иногда и одобрением, предоставив ему возможность блистать…

– Знаете, мой дорогой Лусиу, – сказал мне однажды скульптор, – Фонсека говорит, что общение со мной – это сущее испытание. Это трудное, утомительное занятие. Ведь я всё время говорю, не даю собеседнику передохнуть, заставляю его сосредоточиться и быть готовым отвечать мне… Да, я соглашусь, что моё общество может быть утомительным. Вы все правы.

Вы все – заметим в скобках – были все, кроме самого Жервазиу… Включая и Фонсеку, бедного художника с Мадейры, «государственного пенсионера» с тонкой бородкой, галстуком-бабочкой и трубкой – всегда молчаливого и бесцельного, печально вглядывающегося в пространство, возможно, в поисках своего потерянного острова… Блаженное создание!

После долгих разговоров о театре Жервазиу заявил, что актёры – даже самые великие, как Сара и Новелли – не кто иные как хорошо образованные комедианты, которые просто заучивают свои роли, и заверил – «поверьте, друзья мои, это именно так» – что настоящее актёрское искусство следует искать у бродячих циркачей; это самое «циркачи» было одним из его любимых словечек, и когда мы только встретились в Париже, он рассказал мне по секрету тёмную историю: как его, двухлетнего ребёнка, выкрала труппа фокусников после того, как родители бессердечно отправили его в горы Серра-да-Эштрела к няне, жене гончара, от которого он, без сомнения, унаследовал склонность к скульптуре и которому, из-за подмены колыбели, очень даже возможно, что приходился сыном – разговор плавно перешёл, не помню точно как, к чувственности в искусстве.

И сразу же экстравагантная американка возразила:

– Полагаю, что вам не имеет смысла обсуждать роль чувственности в искусстве, так как, друзья мои, чувственность это и есть искусство – и, возможно, самое прекрасное из всех. Однако, даже сегодня, редко кто воспринимает это именно так. Вот скажите мне: трепетать в багряных судорогах рассвета, пламенеющих экстазах, огненных языках желания – ведь нет и не будет наслаждения, сильнее бросающего в дрожь, более волнующего, чем даже неуловимый озноб красоты, вызываемый гениальным полотном, бронзовым стихотворением, не так ли? Именно так, поверьте мне. Конечно, нужно знать, как всколыхнуть эти содрогания, заставить их раскрыться. А вот этого никто не умеет; об этом никто не задумывается. И потому для всего мира чувственные наслаждения равнозначны древнему размножению и сводятся к грубым объятьям, слюнявым поцелуям, омерзительным липким телесным касаниям. Но! если бы явился великий художник и избрал чувственность материалом для работы, каких запредельных, невероятных вершин творения достиг бы он!… В его распоряжении огонь, свет, воздух, вода, звуки, цвета, ароматы, дурманы и шелка – сколько новых, ещё не познанных чувственных наслаждений… Как бы я гордилась, будь я этим художником!… Я представляю грандиозный праздник в моём заколдованном дворце, на котором я увлекла бы вас чувственностью…. обрушила бы на вас полные тайны потоки света и разноцветного огня, пока, наконец, ваша плоть не почувствовала бы проникающие в неё огонь и свет, запахи и звуки, и как они рассеивают, развеивают, уничтожают вас!… Неужели вы никогда не обращали внимания на удивительную сладострастность огня, извращённость воды, изысканную порочность света?… Признаюсь вам, что испытываю настоящее сексуальное возбуждение – но одухотворённое красотой — погружая свои полностью обнажённые ноги в воды ручья, созерцая жаровню с раскалёнными углями, подставляя всё тело под яркий свет электрического светильника… Друзья мои, поверьте мне, вы станете просто дикарями, какую бы утончённость, сложность, любовь к искусству вы ни демонстрировали.

Жервазиу запротестовал: «Нет; чувственность – это не искусство. Говорить нужно об аскетизме, о воздержании. Это – да!… А чтобы чувственность была искусством? Какая пошлость… Все уже об этом говорили, или, хотя бы задумывались».

Проговаривая это, он в то же время убедительным образом давал понять, что борется с этим мнением лишь до тех пор, пока оно выглядит самым распространённым.

Среди тех, кто так и не рискнул произнести ни слова в течение всего разговора, были две молоденькие англичанки, Дженни и Дора – при этом они ни на миг не отводили свои голубые и светлые глаза от Жервазиу.