Редактор М. Мовина-Майорова

Составитель М. Мовина-Майорова

Рисунок для обложки М. Мовина-Майорова

© Марита Мовина-Майорова, 2025

© М. Мовина-Майорова, составитель, 2025

ISBN 978-5-4493-8271-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Год Обезьяны
Сборник новелл

Санкт-Петербург. 2001-й.

Хвост Кометы, или «Потерянная» жизнь

1.

Был дождливый день. Дождь начался еще ночью и весь день, весь день он не перестал ни на минуту. И вот сейчас уже была почти ночь. Темная, теплая еще настолько, что можно было не закрывать балконную дверь и наслаждаться чистым сырым воздухом и мечтать еще о том, что, возможно, это не последние летние деньки.

Но лето осталось позади. Очередное лето. Оно уже прошло.

Оно уходило из ее души без сожаления. Еще одно такое же лето. Да и к чему эти лета, все равно изо дня в день, из лета в лето жизнь текла в одном направлении без особых радостей или печалей. Все было не так, как в юности, когда лето было действительно временем отдыха, тепла и счастья. Сейчас не было денег, сейчас не было смысла в отдыхе, сейчас не было ничего…

Мать умерла. Наконец умерла мать. Даже не верилось, что ее теперь не будет никогда. Так она внедрилась в ее жизнь, в ее сознание. Как заноза.

Один критерий был все эти годы у нее – смерть матери. Она ждала ее, она мечтала о ней. Она грезила этими днями свободы.

Нет матери. И больше не будет.

Но она продолжала существовать. В мыслях. В образах. Видимо, мало было умереть ей. Надо было…

Скоро она переедет в ее квартиру. Скоро станет там жить. Как долго она мечтала об этом. Как долго мать занимала ее место в пространстве. Как долго заставляла считаться с собой. Она надоедливо тыкала собою в нос. Она не давала покоя.

Она…

Что ей надо было от нее? Она словно выпендривалась и выхвалялась, что живет до сих пор, живет в ее квартире и будет жить до упора, пока совсем в хлам не разнесет ее жизнь.

Подспудно она знала, что только окончательное разочарование матери в том, что ей так и не удалось сломить ее волю к жизни, к стремлению идти своим путем, заставит мать примириться с необходимостью уйти в мир иной. Но так могло продолжаться слишком долго. Мать жила ей назло. Она хотела видеть свою дочь поверженной и признавшей свое поражение.

Но нет, дочь шла совсем в другом направлении – к своему возрождению.

Мать не знала этого. Она знала только один путь – тот, которым шла сама. Она не догадывалась, что на этом пути она растеряла все. Если бы она увидела это – она сошла бы с ума. Она не знала, что уже давно стала сумасшедшей. Как все…

Она сидела на балконе. И смотрела вдаль. И вдруг ее охватило странное чувство – она летела. Она видела этот Мир таким большим! Она могла охватить его внутренним взором, наполниться им и лететь! Ее легкие расширялись в этот момент, она становилась такой большой внутри себя и видела, как летит над этим пространством!

Она посмотрела вокруг. Постаралась посмотреть простым взглядом, как всегда смотрела с высоты своего третьего этажа. Да, все совсем, как всегда.

Она снова чуть подняла взгляд и посмотрела чуть вверх и вдаль… и снова полетела! Она чувствовала, как стремительно неслась сквозь пространство… и продолжала сидеть на пороге своего балкона.

И в этот момент она подумала, что, видимо, так и совершаются самоубийства – человек считает, что, шагнув вниз, полетит. Сначала идет ощущение полета, а затем желание испытать этот полет.

Ей стало не по себе. Что это было? Мираж? Восторг смерти? Восторг перехода из бытия в… в бытие? Другое бытие. В бытие, где нет мира вещей.

«Да, не все самоубийцы совершают самоубийство с горя. Есть еще желание, осознанное желание попасть прямо сейчас в тот другой мир, о котором мы знаем. Восторг „небытия“. А ведь в том „небытие“ как раз и есть самое наше настоящее Бытие. Надо только отделиться от тела».

И все-таки больше ей не захотелось испытывать судьбу. Она постаралась вернуться на землю. И вернулась. И посмотрела вокруг.

Воздух был чист и прозрачен. На детской площадке играли дети. На скамейке под девятиэтажным домом напротив сидели обыватели и обывательши и чесали языками. По двору бегали собаки. Бомж копался в помойной бадье. Совсем юное создание с милым личиком и ладненькой попкой шло бодренько по тропинке, повесив сумочку под мышку, и курило сигаретку. Джинсы обтягивали попку, маячка обтягивала грудку, пупок сверкал между поясом джинсов и краем маечки, и демонстративная сигарета выглядела совсем неуклюже и пошло в ее руке. Все напоказ.

«Все напоказ, – подумала она. – Боже, как все это противно! Как все это надоело! Куклы напротив и кукольная, убогая дешевка вместо жизни. Как все надоело. Как все надоело».

Она встала и ушла с балкона.

2.

Старый родной секретер! Вот он, миленький! Сколько воспоминаний!

Колпинская квартира, маленькие сыновья, старое черное пианино, вечера с вязанием или вышивкой в руках… Все напротив этого самого секретера. Когда-то он приобретался с такой удобной откидывающейся крышкой специально для сыновей, которым, старшему из которых, тогда еще только через три года предстояло пойти в первый класс. Но никто из них так и не сидел за откидной крышкой этого секретера. Все сложилось как-то иначе. И уроки сыновья готовили за разными столами в разных странах и не в одной квартире. А секретер так и остался, катаясь по свету вслед за ними в контейнерах. И теперь стоял прямо посередине маленькой комнаты в маленькой квартире на первом этаже, где еще недавно жила ее мать вместе со своей кошкой, которую она называла доченькой. А она, настоящая ее дочь, скиталась по чужим квартирам в ожидании, когда же освободится ее квартира. Когда матери, наконец, придет конец.

Она открыла нижние дверцы секретера и удивилась тем вещам, которые посмотрели на нее оттуда, из глубины секретера. Зачем мать все это хранила? Чего только здесь не было?! И все это давно вышло из употребления, и никому давно было не нужно. Какие-то крышечки, вазочки, панно, чеканки, посуда стопками, какие-то салфетки, жестянки… Барахло, барахло, барахло. Мертвый склад. Такой же мертвый, какой была ее мать еще при жизни. Нет, не внешне. Но внутренне. Закостенелая, заскорузлая, упавшая в трясину лжи и бесчестия, упрямо одержимая своим стремлением быть во что бы то ни стало правой, даже вопреки здравому смыслу, пошлая и злобная. И все это под личиной святошества и благообразности. И это – только для посторонних глаз. С дочерью и внуками она не церемонилась – жесткая и злобная, наполненная гноем ненависти, который начинал сочиться всякий раз, когда мысли ее обращались сами собой или по причине каких-то событий в сторону ее, дочери или в сторону отца дочери, ее бывшего мужа, которого и на свете-то уже не было почти десять лет, но которого она продолжала так ненавидеть, что вытаскивала его в свои сны и там, в этих снах, лупила его, лупила его, лупила.

…Барахла было так много, так плотно оно было напихано, что стоило ей дотронуться до одной вещицы из этого хлама, как вся масса его неудержимо устремилась вниз и с грохотом начала падать на пол.

«Ну, и, слава богу! – подумала она, – меньше целых вещей придется выбрасывать».

Она знала, что избавится от всего, что было связано с матерью. К счастью, ничего хорошего или ценного здесь, в этой квартире не было. А то, что представляло хоть какую-то ценность, было ее, дочерино, которое мать присвоила постепенно и считала своим. Но вот наконец выпало то, что не смогло удержаться на полках и в глубине, и у самой задней стенки секретера она увидела какие-то книги, папки, тетради.

«Интересно, что это может быть? Ведь все книги и тетради, даже тетради по шляпному делу, я оставила на книжных полках и в верхней части секретера».

Она быстро выгребла остатки жестянок с полки и обеими руками взялась за стопку книг и тетрадей, чтобы вытащить их одновременно и не рассыпать. Книг оказалось не так уж много. Какие-то материны по диетологии с таблицами прошлых представлений о количестве калорий и правильности сочетания продуктов в блюдах. Медицинский справочник и снова таблицы, таблицы. 1955-й год, 1956, 57-й. Пожелтевшие, и со строгими бледно-голубыми выцветшими обложками, с бледно-коричневыми пятнами во многих местах. Почему-то на нее от этих «раритетов» повеяло больницей. И лагерями.

«Фу, какая мерзость! И зачем это надо было столько лет хранить?»

Она отложила их в сторону, радуясь, что сейчас пойдет и выбросит все это на помойку. И взялась за тетради.

Тоненькие и средние, совсем тоненькие.

«Дневник ученицы 4-го класса средней школы №2 города Друскининкай».

Вот это да! Ее дневник! Детский круглый и чуть угловатый почерк. Ее почерк.

«А ничего училась!»

Забавно было листать этот старый дневник.

«Это я – маленькая. Удивительно. Какая прилежная. Мать сохранила. Скорее всего она давно уже забыла о нем, как и о своих древних книгах. Или таскала все это за собой в качестве материального подтверждения былых приятных времен, когда что-то значила для себя в своих собственных глазах и могла подчинять себе дочь и была для дочери непреложным авторитетом».

Она почувствовала, как этот дневник соединил ее с матерью. Тогда она была маленькой девочкой и должна была подчиняться матери. Отголосок этого подчинения словно прошел сейчас по ее сердцу.

«Как хорошо! Тогда не было этой злобы от матери, не было этого безразличия от меня. Была мать и дочь. И они были одни на целом свете. И их не мог разъединить тогда никто. И роли у них были определены: она слушается, мать командует ею. И никто из них не возражал против этого и не ставил под сомнение такое распределение ролей. Это было выживательно для обеих. Потом мать не поняла, что дочь выросла… Нет, она не захотела с этим считаться».

Еще тетрадь, еще. Вот за первый класс. Арифметика.

Старательные каракули.

Она вспомнила вдруг, как один раз не смогла красиво написать правописание, и мать предложила помочь – взялась стереть ее каракулю, чтобы она затем, поверх стертого, написала красивее.

Перед ее глазами живо встала та картинка: неярко освещенная комната, темнота зимнего вечера за окном; догорающий огонь в печи, тихое потрескивание угольков; девочка и ее мать сидят за небольшим квадратным столом друг напротив друга; мать сосредоточенно трет розовым ластиком по одному и тому же месту на тетрадной страничке в клетку, а девочка напряженно, затаив дыхание, смотрит на это самое место и на ластик, двигающийся по бумаге; она видит, что след от написанной ею каракули становится все бледнее, но и бумага в этом месте становится все прозрачнее; девочка от волнения встает на стуле на колени, ложится грудью на стол, чтобы ближе видеть листок тетради, и сердце ее начинает стучать и стучит все сильнее и сильнее, пока мать трет; наконец, мама произносит: «Лучше не получится», – и пододвигает тетрадь совсем близко к девочке; та уже с ужасом смотрит на испорченный лист, явно свидетельствующий о попытке стереть написанное, и окончательно понимает, что учительница, увидев это, сразу обо всем догадается и подумает на нее, на девочку! а как она, девочка, любит свою первую учительницу Марию Анисимовну! как же она хочет быть прилежной и старательной, хорошей девочкой в ее глазах! Мария Анисимовна такая добрая и понимающая! так как же теперь она посмотрит своей учительнице в глаза!!!; девочка чувствует, как горло сдавливает, как глаза начинают наполняться слезами, и, медленно подняв их на мать, она шепчет одними губами: «Ты же говорила, что не заметно будет… Ты же сама предложила…!» – последние слова девочка уже кричит, требовательно, не умея скрыть отчаяния и не справившись с прорвавшимся рыданием; матери неловко, девочка чувствует это, но никаких сетований на свою оплошность – она лишь пожимает плечами и как-то свысока говорит: «Подумаешь! Перепиши все снова в чистую тетрадь»; девочка в отчаянии – ведь Мария Анисимовна спросит, почему тетрадь новая, и ей все равно придется что-то соврать учительнице…

Сейчас уже не вспомнить, чем кончилась та история. Зато она хорошо помнит, что тогда твердо решила, что больше никогда от матери никакой помощи, которую та сама когда-либо будет предлагать ей, не примет. Но то, как все-таки виновато чувствовала себя тогда мама, как все же пыталась затем успокоить ее, девочку, объединило их. Объединило. Тогда…

Даже сейчас она пережила то единение с мамой…

***

Взрослая женщина сидела на полу перед секретером, а мысли ее уносились все дальше и дальше. В детство. В школу. В юность… Везде была мама. Только мама… После того, как отец ушел от них.

Они были обе-две на целом свете. Они жили вместе, спали на одном диване. Они были одним целым. Они были нераздельны. Во всяком случае, так считала она. Так чувствовала она. Так хотела она. Ближе мамы, мамулечки, не было друга. Маме она поверяла все. Для мамы она была – открытая книга. Мама была для нее самой главной подружкой. Она поставила свою маму наравне, на один уровень со своими подругами, она приняла ее в свой мир. Они обе думали, что так будет всегда…

«Ладно, остальное посмотрю завтра. Слишком много сразу воспоминаний. Мама, мама, она так и не поняла ничего. Она так ничего и не захотела понять. С этим и ушла. …Хорошо, что она ушла…»

Женщина поднялась с пола, с трудом разогнула затекшие ноги, постояла еще немного, оглядывая комнату, и вышла из нее, закрыв за собой дверь.

Замок щелкнул, и она облегченно вздохнула, выйдя на свежий воздух.

3.

Прошли похороны. Она даже, кажется, на них не была. Или была, но сделала вид для себя, что там ее не было. Или она давно решила, что на похоронах матери ей делать нечего. Во всяком случае, эти похороны не оставили в ее душе никаких эмоций – техническая деталь. Их надо было провести. Через них надо было пройти. И она прошла.

Что имела в виду ее мать, когда все-таки решила уйти? Может, все-таки устала доказывать свою правоту? Что у сумасшедшего в голове – никто не знает. Какие критерии у него в отношении жизни и смерти? Какие расчеты делает сумасшедший, принимая решение жить или умереть? Мать не была более сумасшедшей, чем большинство людей вокруг – они же тоже думают, что живут. Они думают, что они принимают решения. Они везде доказывают свою значимость, они хотят, чтобы с ними считались. Все правильно. Когда-то и сама она была такой. Потому и не находила общего языка с матерью – обе говорили одновременно. А когда она перестала быть такой, мать уже была не в состоянии увидеть это. А может, не хотела, чтобы остаться правой для себя в своей ненависти к дочери. Иначе, вся жизнь ее, сотканная из этой ненависти, державшаяся на этой ненависти, пошла бы к чертовой матери! А тогда, хоть вешайся иди. …А может, мать и жила до тех пор, пока хватало сил не видеть, что дочь изменилась. Потом силы кончились, она увидела и… зачем дальше цепляться за жизнь, таская это такое развалившееся, распухшее, больное тело? Устала.

…Она с удивлением заметила, что сидит и размышляет о смысле жизни ее матери. Почему? Зачем?

Нет, ей не было жаль мать, или того, что та умерла, или того, что та так долго никчемно жила. Но горечь оттого, что мать ее прожила такую дурную, наполненную смертями ее детей и мужей жизнь, жизнь с болезнями, наркозами, скандалами, злобой и нищетой, со скрытой завистью к более удачливой младшей своей сестре, с открытой неприязнью к старшей, жизнь, полную абсолютного внутреннего одиночества при постоянной неизменной позе всезнайства и непоколебимости. Зачем она так жила? Значит, для нее в этом был какой-то смысл.

Она и в гробу выглядела не сдающейся.

Успокойся, мама. Никто не будет больше претендовать на твое первенство. Никто никогда и не претендовал. И твоя гордость отныне может спать спокойно – ты так за нее всегда переживала. Больше чем за дочь… Больше, чем за своих детей… Больше, чем за самое себя.

4.

Она стояла посреди пустой комнаты. Какая она, оказывается, большая! И светлая. Она всегда любила эту свою квартиру, которую мать присвоила, благодаря ее же, дочериным, усилиям. Она любила эту квартиру на первом этаже с окнами на железнодорожную насыпь и жасмином под окном. Она согласна была жить в этой квартире. Она не хотела менять ее ни на какую другую.

Тень матери? Может быть. Но это – ее квартира. И она наполнит ее своим духом. Чистым и светлым. И в этой квартире поселится радость и созидание. Эта квартира послужит еще хорошим целям и увидит еще много хороших вещей и людей.

Посреди комнаты остался стоять только один секретер. И маленький зеленый диванчик. Тоже друг с тридцатилетним стажем. Она решила и его оставить. Он много значил для нее. И был очень удобным. Она снова присела перед ним и открыла нижние дверцы.

Теперь уже с самого края лежали те тетради, которые она не досмотрела прошлый раз. Их было немного. Она взяла первую попавшуюся. В сером переплете.

С самого края листа, внизу справа, на полях, обведенная рамочкой, стояла дата:

«6 месяцев, 1968 год». А вверху – «23 июня 1968 года».

***

Дождь барабанил по кронам деревьев. В аллеях парка стоял полумрак. Он все сгущался и сгущался. И вот уже стало казаться, что она в глухих джунглях, а высоко вверху… закрывая небо, сплелись все кроны всех деревьев на свете.

Деревья были вековые. Высокие. С густой листвой. Они стояли по обеим сторонам аллеи и действительно закрывали небо. От этого сама дорожка аллеи казалась широкой и просторной, а взгляд, поднимаясь вверх, убегал в высоту крон и утопал в них, но как будто «видел» сквозь них – он знал, что за ними – небо. И пространство расширялось и увеличивалось, и все, что окружало ее, было гигантским и могучим, а она была Дюймовочкой или Алисой в стране Чудес…