Стыдно признаться, но на этом воспоминания мои обрываются (см. рис. 12, «Континентальный шельф в разрезе», в кн. «Рельеф океанического дна», Босс, 1977). Помню только обрывки реплик («А если ее родные на нас в суд подадут?») и лица, глядящие на меня сверху, словно я смотрю на них из колодца.

Впрочем, провал в памяти мне восполнили с лихвой. В ближайшее воскресенье за обедом у Ханны очевидцы рассказали все подробности, называя меня милыми прозвищами – Рвотинка, Тошнюсик, Плевака и Оливки. Если верить Луле, я вырубилась прямо на газоне. Джейд уверяла, будто бы я что-то бормотала по-испански, вроде «El perro que no camina, no encuentra hueso», то есть: «Собака, которая не ходит, косточку не находит», после чего глаза у меня закатились и Джейд подумала, что я умерла. Мильтон клялся, что я «бегала в голом виде», а Найджел – что я «отжигала, как Томми Ли на презентации альбома „Театр боли“»^[184]. Чарльз, выслушав все эти версии, поморщился и объявил, что они «грубо искажают действительность». Сказал, я всего лишь полезла обниматься с Джейд, в точности повторив его любимый фильм – культовый шедевр французского режиссера-фетишиста Люка-Шало де ла Нюи «Les Salopes Vampires et Lesbiennes de Cherbourg»^[185] (киностудия «Пти-Уазо», 1971).

– Парни всю жизнь мечтают такое увидеть. В общем, спасибо тебе, Рвотинка. Спасибо тебе громадное!

– Я смотрю, вы повеселились от души. – Ханна улыбалась, а глаза у нее блестели, словно она как следует хлебнула вина. – Больше ничего не рассказывайте! Это не для учительских ушей.

Я так и не смогла решить, которому рассказу верить.

С тех пор как у меня появилось прозвище, все переменилось.

Папа говорил, что моя мама, которая «когда входила в комнату, все почтительно замирали, не дыша», со всеми обращалась одинаково. Папа не мог определить, с кем она говорит по телефону – с подругой детства из Нью-Йорка или с рекламщиком, так она радовалась им обоим. «Поверьте, я была бы счастлива заказать средство для чистки ковров – продукция у вас просто замечательная, – но, должна признаться, у нас нет ковра».

– Она могла извиняться часами, – рассказывал папа.

А я ее подвела. Я стала держаться по-другому – теперь, когда подружилась с воскресной компанией, когда Мильтон, заметив меня на утреннем сборе, орал: «Рвотинка!» – и полный двор школьников готов был рухнуть к моим ногам. Конечно, я не превратилась в одночасье в наглую актрисульку, которая начинала с массовки, а потом когтями и зубами прорвалась к главным ролям. Но, расхаживая на перемене по коридорам Ганновера с Джейд Уайтстоун («Фу, устала!» – жаловалась Джейд, обнимая меня за шею, как Джин Келли обнимает фонарный столб в фильме «Поющие под дождем»^[186]), я, безусловно, купалась в лучах славы. Тогда-то я по-настоящему поняла, о чем говорил Хэммонд Браун, участник прогремевшего в 1928 году бродвейского мюзикла «Счастливые улицы» (известный в ревущие двадцатые под прозвищем Челюсть). Он сказал: «Взгляды толпы касаются кожи, как шелк» («Овация», 1952, стр. 269).

А после школы меня забирал папа, и если он за что-нибудь меня ругал – за волосы «как новогодняя мишура» или за слишком дерзкое сочинение «Тупак^[187]. Портрет современного поэта-романтика», за которое мне поставили издевательскую четверку («Выпускной класс – не время ни с того ни с сего ударяться в эпатаж!»), – происходило нечто очень странное. Раньше после каждой ссоры с папой я запиралась у себя в комнате, чувствуя себя какой-то кляксой, расплывчатой и размазанной. А теперь я по-прежнему видела свои очертания: тонкий, но вполне отчетливый контур.

Миз Гершон, учительница углубленной физики, тоже заметила перемену – по крайней мере, на подсознательном уровне. Например, когда я только поступила в «Сент-Голуэй», когда я поднимала руку, чтобы ответить на вопрос, миз Гершон меня замечала далеко не сразу: я сливалась с окружающей средой, с окнами, лабораторными столами, с портретом Джеймса Джоуля. А сейчас, едва я подниму руку, взгляд учительницы мгновенно обращался ко мне:

– Да, Синь?

То же самое с мистером Арчером – он больше не перевирал мое имя. «Синь», – говорил он без малейших колебаний, с глубокой и искренней верой (примерно тем же тоном он произносил «да Винчи»). А мистер Моутс, подходя взглянуть, как продвигается мой рисунок, смотрел больше не на мольберт, а на меня – словно я более интересный объект, чем кривоватые линии на листе бумаги.

Сэл Минео тоже заметил разницу, а если уж он заметил, значит она реальна до боли.

– Ты там смотри, поосторожней, – сказал он мне как-то на утреннем сборе.

Я покосилась на его затейливый, словно узор чугунной решетки, профиль, на влажно блестящие карие глаза.

– Я рад за тебя, – продолжал Сэл, не сводя взгляда со сцены, где Хавермайер с Эвой Брюстер и Хилари Лич демонстрировали новое оформление «Голуэй газетт». – Но от них всегда только хуже всем окружающим.

– Цветная передовица и объявления, – говорила Ева.

На шее у Сэла дернулся кадык, выпирающий, словно пружина в старом диване.

– Ты о чем? – спросила я, злясь на эти недомолвки.

Он не ответил, а когда Эвита распустила собрание, умчался прочь стремительно, как стриж.

На свободном уроке великие сплетницы-двойняшки Элиайя и Джорджия Хэтчетт (Найджел и Джейд, знакомые с ними по урокам испанского, прозвали их Тра и Тру, в честь Траляля и Труляля из «Алисы») вовсю комментировали мою дружбу с Аристократами. Они и прежде охотно поливали грязью Джейд и компанию, забрызгивая друг друга и всех, кто окажется поблизости, а теперь они устраивались в заднем ряду, поближе к фонтанчику с питьевой водой и списку рекомендованной литературы, и с упоением обсуждали происходящее хрустким, как картофельные чипсы, шепотком.

Я старалась не обращать внимания, хотя слова «Синь» и «Ш-ш-ш, услышит!» доносились до меня шипением габонской гадюки. Если у меня не было домашнего задания, чтобы отвлечься, я отпрашивалась у мистера Флетчера в туалет, а вернувшись, пробиралась к самому густо уставленному книгами стеллажу номер 900, да еще и переставляла туда самые толстые тома с шестисотого, чтобы просветов не оставалось. (Библиотекарь Хэмбоун! Если вы это читаете, прошу прощенья, что каждую вторую неделю перетаскивала объемистый «Животный мир Африки» Г. Гиббонса [1989] с его родного места в районе полки 650 на свободное место между книгами «Мамочке с любовью» [Кроуфорд, 1978] и «Моя жизнь рядом с Кэри Грантом» [Дрейк, 1989]. Нет, вы не сошли с ума и не страдаете галлюцинациями.)

– А хочешь самую-пресамую конфету? Вишенка на торте, Джуэл после исправления прикуса^[188], пресс Мадонны после занятий хатха-йогой! – Тра перевела дух. – Тед Денсон после трансплантации волос на лысину, Дженнифер Лопес до «Джильи»^[189], Бен Аффлек до Дженнифер Лопес, но после психиатрического лечения по поводу азартных игр, Мэтт^[190] после…^[191]

– Ты что, Гомером себя вообразила? – буркнула Тру, оторвавшись от еженедельника о жизни звезд. – По-моему, зря.

– Короче, Елена Тополос.

– Кто-кто?

– Елена Тополос, новенькая с берегов Средиземного моря. Та, которой надо бы эпиляцию провести на верхней губе. Она мне сказала, мол, эта Синюха как шизанутый ученый-аутист. И мало того, она одного нашего парня уже охмурила.

– Кто такой?

– Мистер Мускул. Прямо свихнулся из-за нее. Об этом уже легенды ходят. В футбольной команде его в лицо называют Афродитой, а ему хоть бы что. У них с этой Синь есть общие уроки. Видели, как он рылся в мусоре: она листок бумаги выбросила, а он подобрал, потому что она, мол, этой бумажки касалась.

– Ну знаешь…

– Собирается ее пригласить на Рождественский бал.

– ЧТО?! – взвизгнула Тру.

Мистер Флетчер отвлекся от сборника кроссвордов (Альбо, 2002) и обратил на двойняшек суровый взор. Их это не смутило.

– Бал через три месяца только, – скривилась Тру. – Кто же так рано приглашает? За три месяца люди беременеют, попадаются с наркотой, неудачно стригутся – смотришь и понимаешь, только и было хорошего, что прическа, а на самом деле у них некрасивые уши. Он что, с ума сошел?

Тра кивнула:

– Вот я же тебе и говорю! Его бывшая, Лонни, дико злится. Поклялась, что объявит этой Синь священную войну и к концу года мокрого места от нее не оставит.

– Ничего себе!

Папа любил напоминать фундаментальную истину: «Даже дураки иногда бывают правы». И все-таки я очень удивилась, когда на следующий день, забирая учебники из шкафчика, заметила поблизости мальчика, с которым у нас были общие уроки по углубленной физике. Он прошел мимо, и не один раз, а три, якобы читая на ходу толстенную книгу. На втором проходе я разобрала, что это наш учебник «Основы физики» (Раррей и Чериш, 2004). Я подумала, он ждет Алисон Вон, тихую, но довольно популярную девочку из выпускного, – у нее был шкафчик недалеко от моего. Но нет – когда я захлопнула дверцу шкафчика, оказалось, что этот парень стоит у меня за спиной.

– Привет, – сказал он. – Меня зовут Зак.

– Синь, – еле выдавила я.

Он был высокий, загорелый, с типично американской внешностью: квадратный подбородок, ровные крупные зубы, глаза до нелепости голубые, как вода в джакузи. Я смутно помнила, что он застенчивый и немножко смешной (Криста, моя напарница по лабораторным работам, постоянно хихикала над каким-нибудь его высказыванием). Еще он был капитаном футбольной команды. На лабораторках с ним всегда сидела та самая якобы его бывшая подружка, Лонни, второй капитан команды чирлидерш, платиновая блондинка с искусственным загаром и явной несовместимостью с любого рода техникой. Никакие вольтметры, диффузионные камеры, зажимы и эбонитовые палочки не выдерживали близкого контакта с этой девочкой. По понедельникам, когда мы записывали на доске результаты опытов, миз Гершон сразу стирала удивительные открытия Лонни и Зака, поскольку они вопиюще оскорбляли современную науку, дискредитировали постоянную Планка и порочили закон Бойля – Мариотта, а теорию относительности слегка подправили, заменив формулу E = mc² на E = mc⁵. Если верить Тра и Тру, Лонни с Заком с шестого класса были вместе и уже несколько лет по субботам занимались каким-то «львиным сексом»^[192] в номере для новобрачных в мотеле «Династия» на Пайк-авеню.

Зак был собой хорош, но, как сказал однажды папа, бывают люди, родившиеся не в свое время – не в смысле интеллекта, а просто выражение лица у них больше соответствует, скажем, Викторианской эпохе, чем семидесятым годам прошлого века – «десятилетию эгоистов». Так вот, Зак лет на двадцать опоздал родиться. Типичный паренек из маленького городка, с косой челкой, падающей на глаза. О нем мечтает соседская девчонка, когда своими руками шьет себе платье к выпускному балу. Может, у него припасена втайне от всех бриллиантовая серьга или даже перчатка с блестками, может, он даже исполнит неплохую песню в конце фильма, под синтезатор, только никто об этом не узнает, потому что если родился не в свое время, то до конца фильма просто не доберешься, так и будешь болтаться в середине, растерянный, нерешительный и нереализовавшийся.

– Я надеялся, может, ты меня выручишь, – сказал он, уставившись себе под ноги. – У меня тут серьезная проблема.

Я почему-то испугалась:

– Что такое?

– Есть одна девочка… – Он вздохнул и подцепил большими пальцами петельки на поясе брюк. – Она мне нравится. Угу, очень нравится. – Он смущенно дернул головой, глядя на меня исподлобья. – Я с ней никогда не разговаривал. Вообще ни слова. В принципе, это бы мне не помешало. Я бы подошел, пригласил в пиццерию… или там в кино. А с ней – не могу. Не решаюсь.

Он провел рукой по волосам, а были они до нелепости пушистые – прямо как в рекламе шампуня. В другой руке он так и держал учебник физики, почему-то раскрытый на странице 123, с большим фиолетово-розовым изображением плазменной лампы. Я даже прочитала вверх ногами: «Плазма – четвертое агрегатное состояние вещества».

– Ну, я себе сказал: значит, не судьба, – продолжал Зак, пожимая плечами. – Потому что, если ты с человеком даже говорить не можешь, как же тогда… В общем, надо друг другу доверять, иначе какой смысл? Но дело вот в чем… – Он нахмурился, глядя вдаль, на дверь с надписью «ВЫХОД» в конце коридора. – Как увижу ее, каждый раз такое чувство… такое чувство…

Я думала, он прочно забуксовал, но Зак вдруг просиял улыбкой:

– Потрясающее! Охрененное!

Улыбка едва держалась у него на лице, грозя вот-вот соскользнуть, словно корсаж бального платья.

Пришел мой черед говорить. Слова были уже наготове – благой совет, сочувственная реплика из какой-нибудь дурацкой комедии, – только они застряли в горле, зацепились друг за друга и вдруг рассыпались, как пучок сельдерея в измельчителе для мусора.

– Я… – начала я.

Его мятное дыхание коснулось моего лба. Зак не сводил с меня глаз цвета детского бассейна (синий, зеленый, подозрительные оттенки желтого). Он разглядывал меня, будто нашел старинный шедевр у кого-то на чердаке и старался по мастерской передаче светотени и по направлению мазков кисти определить художника.

– Тошнюсик?!

Я быстро обернулась. К нам, явно веселясь, приближался Найджел.

– К сожалению, ничего не могу посоветовать, так что извини меня, пожалуйста… – выпалила я и, не оглядываясь, проскочила мимо Зака, чуть не зацепив его плечо и учебник физики.

Не обернулась, даже когда мы с Найджелом уже миновали доску объявлений немецкого класса, добрались до двери с надписью «ВЫХОД» и начали спускаться по лестнице. Зак, наверное, так и смотрел мне вслед с раскрытым ртом, словно диктор новостей, которому вовремя не дали подсказку с текстом.

– Что от тебя Чиппендейлу было надо? – спросил Найджел.

– Кто его знает… Я не в состоянии уследить за его логикой.

– Какая ты бессердечная! – Найджел рассмеялся коротким прыгающим смехом и взял меня под руку, словно мы Дороти и Трусливый Лев.

Всего пару месяцев назад я бы с ума сошла от радости, что такое сокровище подвалило ко мне, да еще и выдало длинную речь про некую загадочную девочку. («В истории человечества все в конечном итоге сводится к некой девочке», – сказал папа со вздохом, когда мы смотрели «Темного принца» – собравший массу престижных премий документальный фильм о детстве и юности Гитлера.) Бывали у меня раньше минуты затаенных желаний, когда я смотрела, как такие вот красавцы гарцевали по пустынным коридорам или по школьному стадиону. Например, Хоуи Истон из клирвудской средней школы, с ямочкой на подбородке и щелью между передними зубами – благодаря этой щели он стал мастером художественного свиста; мог просвистеть вагнеровское «Кольцо Нибелунгов» (1848–1874) от начала и до конца, если бы захотел (только он не хотел). Я мечтала когда-нибудь, хоть разок, умчаться с этими мустангами в прерии – чтобы я бегала вместе с ними в диком табуне, я, а не Кейти Джонс с гавайскими глазами и не Присцилла Пастор Оуэнсби с ногами бесконечными, как автострада.

Но сейчас все было по-другому! Сейчас у меня были медные волосы и липкие губы с ароматом мирта, и как сказала Джейд за воскресным обедом у Ханны:

– Заки Содерберги этого мира, конечно, очень милы, только скучные они, как диетические крекеры. Кто-то, может, надеется, что, если их поскрести, внутри окажется Люк Уилсон. Да пусть хотя бы Джонни Депп, который вечно является на вручение престижных наград в нелепых костюмах. Но ты уж мне поверь, там всего-навсего пресный крекер.

– О ком это вы? – спросила Ханна.

– Да так, один мальчик из нашей группы по физике, – ответила я.

– Вообще-то, девчонки за ним бегают, – заметила Лу.

– Лохматый как не знаю что, – прибавил Найджел. – По-моему, у него волосы искусственно нарощены.

– В общем, зря он на Рвотинку нацелился, – заявила Джейд. – Она у нас уже страдает по кое-кому.

Джейд злорадно посмотрела на Мильтона, но он, к счастью, увлекся запеченной курицей с приправой из семечек подсолнуха и бататов, и ничего не заметил.

– Значит, Синь стала сердцеедкой? – Ханна мне подмигнула. – Давно пора!

Все-таки не могла я ее понять.

И чувствовала себя виноватой – остальные-то доверяли Ханне просто и бесхитростно: так старая лошадь доверяется всаднику, так ребенок держится за руку взрослого, переходя через улицу.

А я после неудачной попытки свести Ханну с папой временами как будто выпадала из застольной беседы и озиралась, чувствуя себя посторонней, – словно я подглядываю снаружи, прижавшись носом к оконному стеклу. Я не понимала, почему все-таки Ханна так интересуется моей жизнью, моим счастьем, моей прической («Восхитительно!» – говорила она; «Выглядишь как обедневшая модница начала прошлого века», – говорил папа). Да почему, собственно, и все-то наши ей интересны? Где ее взрослые друзья и почему она не вышла замуж, не обзавелась, как выражался папа, «всякой домашней требухой» (семейный автомобиль, дети и т. п.) согласно «сюжету комического сериала, которому люди усердно следуют, надеясь обрести смысл в своей расписанной по сценарию жизни»?

У нее дома не было ни единой фотографии. В школе я ни разу не видела, чтобы Ханна разговаривала с другими учителями, только с Евой Брюстер, и то всего однажды. Я Ханну обожала – особенно в те минуты, когда она позволяла себе дурачиться, танцевать босиком под любимую песню, с бокалом в руке, и собаки смотрели на нее влюбленными глазами, как публика смотрит на Дженис Джоплин во время исполнения «Бобби Макги» («Я когда-то пела в группе, – обмолвилась однажды Ханна, застенчиво покусывая губы. – Красила волосы в рыжий цвет»). И все же как не вспомнить книгу выдающегося нейрофизиолога и криминолога Дональда Макмейтера «Социальное поведение и грозовые тучи» (1998)?

«Пристальный интерес взрослого индивида к людям значительно младшего возраста свидетельствует о недостатке искренности, а возможно, и о не вполне здравом рассудке, – пишет он в главе 22, „Обаяние детства“, стр. 424. – Подобная склонность зачастую скрывает мрачные тайны».