Нельзя было точно сказать, что было у нее на лице: дождь или слезы, нельзя было сказать и того, что исходило из ее нутра: смех или плач; она знала лишь одно – она была свободна. Ее тело было ее собственным телом, и не только собственным, а частью великого тела Земли. Она и земля, деревья и птицы, облака и небо – все подчинялось биению одного сердца, одному медленному безусловному ритму, и этот ритм, начиная с этого мгновения, должен был стать ее истиной.