По лесам-оврагам тропами вереска.

Гиблыми местами, в казённых приисках.

Я бродил, бередил ой да душу грешну,

Самородками жёг,

Янтарём тешил…

Группа «Разнотравие»

Часть 1
Ведьма северного леса

День выдался погожим, ясным. Солнышко светило по-летнему, хоть и осень уже мазнула лес золотом, разрумянила да обагрила алым. Так что я даже кожух не взяла, только платок накинула, и то больше, чтобы ягод в него собрать, чем для тепла.

Саяна вилась рядом, каркала почем зря. Вот думаю, может, она, зараза, беду и накликала. Разозлюсь как-нибудь да сварю чертовку на обед, хоть и без толку. Ворона старая, ощиплешь – одни кости да кожа пергаментная. Крыло сломано, летать почти не умеет, вот и сидит на моей голове, как на болотной кочке.

Звери не лютовали, отъелись за летние месяцы. К утру лишь пара подранков появилась, но их волки утащили, одни следы и остались. И то лишь мне видные. Я дошла до опушки, туда, где стояла, склонившись, моя березка, убрала ветви любовно. Листочки на ней уже зазолотились, стали похожими на монеты. Я улыбалась, прислушиваясь к току ее соков, к тихому говору, а ведь скоро заснет зимним сном, так и поговорить не с кем будет.

Саяна недовольно каркнула, напоминая о себе.

– С тобой-то какие разговоры? – оборвала я воронье негодование. – Тебе лишь бы падаль посочнее!

Ворона зыркнула желтым глазом, каркнула. Негодует, значит. Обидчивая она к старости стала, ранимая. Тяжело свалилась с моей головы и поскакала неловко, гневно щелкая клювом. Я хмыкнула.

Снова вернулась к березе, провела рукой между веточек. Сухих больше стало, и на них уже наплел паутину мохнатый паук. Я прогонять не стала, дом ведь его… Пусть от сухих ветвей хоть польза будет.

Постояла, вздыхая и разглядывая небесную синь, яркую, какая лишь по осени бывает. И гуси уже в теплые края потянулись, значит, и деньки погожие скоро пройдут. Как ни хорохорится лето, а придется ему потесниться, подвинуться. И снова ждать своего срока…

Я зацепила взглядом гуся, летящего с краю косяка. Тяжело летит, натужно. Не видать ему теплых стран, сил не хватит… Вскинула арбалет в один миг, спустила болт. Тяжелая тушка упала в овражек, а я усмехнулась. Знать, поживет еще Саяна – гуся на обед сварю.

* * *

Варево уже закипало, когда я насторожилась. Да и Тенька зашевелилась, вскинула остроухую морду, зашипела. Я сняла пенку, отставила котелок, задумалась.

– Тише, – успокоила я хлессу, – не шипи. Гость у нас, – постояла, прислушиваясь и раздумывая, пускать или нет. Можно и занавесить домик, укрыть деревьями, спрятать лесной тенью. Уже сейчас я знала, кто идет ко мне. Служитель пожаловал… Идет по лесной тропке уверенно, хоть и держит в руках все свои знаки охранные. И молитву бормочет. Глупый. К ведьме в логово – и с молитвой.

Но, видимо, синь небесная и лес румяный разнежили меня, или просто соскучилась я в своей норе, но решила: пусть проходит. Посмотрим, что за человек и с чем пожаловал. А то скоро и речь людскую позабуду, так привыкла со зверьем и деревьями общаться.

Гость явился через полчаса. Застыл у порога и снова свои присказки забормотал. Я его не видела, но чуяла. Мужчина. Молодой, не старше меня будет. Пахнет приятно – здоровый, значит, даже зубы все целые, что нынче редкость.

– Ну, входи, чего мнешься, – сказала я, помешивая бульон. Гость, услышав мой голос, замер, видать, думал незаметно подкрасться. А потом распахнул дверь и вошел. И снова застыл, моргая, пытаясь что-то разглядеть в полутьме сторожки после яркого света. А рассмотрев, попятился, руку вскинул, чтобы лоб священным солнцем осенить, да передумал, так и застыл.

– Вот это правильно, – усмехнулась я. – Со своими молитвами в чужую-то обитель… Чего пожаловал, служитель? Неужто повязать ведьму решил? Один?

Я расхохоталась, а он снова чуть вздрогнул. Но не отвернулся: зубы сжал, глаза прищурил, рассматривает. Я тоже рассмотрела, не стесняясь. Хорош. Очень даже. Девки, небось, в его обитель толпой прут, на красавца такого посмотреть. Высокий, плечи еле в дверь мою вошли, волосы белые, собраны в низкий хвост. А глаза с синью небес спорят. Одет в черные штаны и рубаху с белым воротничком, сверху – плащ-сутана. Сапоги в пыли, все носы сбиты, видать, издалека идет. И оружие на боку. Рукоять затертая, и сталь кровью не раз напитанная, не игрушка… А вот это уже интересно: служитель, да с клинком.

И силы много. Не той, что в руках, хотя и этим Шайтас не обидел, а той, что внутри живет. Да что говорить, вон как мои тропки распутал, завороженные и заговоренные. Зверь обходит, а тут человек прошел. Такой и повязать может… Только вижу, не за тем пришел.

– Звать как? – прохрипела я.

– Ильмир, – чуть запнувшись, выдавил он.

Я хмыкнула. Надо же, не соврал служитель. Не побоялся, что, зная имя, наложу на него чары, заколдую… Хотя что мне имя его, если я душу вижу? И черноты в ней столько, что сама преисподняя позавидует.

– Так чего тебе, Ильмир, служитель божий, в логове ведьмы понадобилось?

Он губы сжал в одну линию, нахмурился. А потом выдал:

– Проводи меня в Омут Шайтаса, ведьма.

Я от такого даже онемела, что со мной сроду не случалось. А потом захрипела, так что Саяна закаркала и на голову мне села, свесив клюв и кося на незнакомца одним глазом. Испугалась, бедная. Служитель от такой картины напрягся, руку в кулак сжал, скользнул пальцами по рукояти клинка. Но тут же убрал. Молодец. Не дурак.

– И что же тебе в Омуте делать, служитель? – отсмеявшись и утерев с лица кровавые слезы, что из глаз выступили, спросила я. – Там твоего бога нет.

– Своего бога я знаю, где искать, – глухо проговорил он. – Только он мне не помощник. А что я в Омуте делать буду, не твое дело, ведьма. Твое – проводить. Дорогу указать. Все вы, темные отродья, путь туда знаете. Без тебя мне Омут не найти.

Мне смеяться перехотелось. Теперь я жаждала этого прихвостня светлого бога на кусочки разрезать да в овражке закопать. Чтобы лютики по весне желтые взошли, да поярче.

– А зачем же мне делать это, служитель? – с насмешкой спросила я и махнула рукой, подзывая Теньку. Хлесса подошла, ткнулась в руку треугольной башкой, раскрыла пасть, показав гостю все свои клыки, которых у нее было столько, что даже я до сих пор не пересчитала. Мужчина побледнел, но не отошел, даже за клинок хвататься не стал. Хоть и видно, что повело беднягу от ужаса. И то понятно: хлесса моя размером со здорового волчару вымахала, да и волки рядом с этим зверем безобидными домашними шавками кажутся. Хлессу в лесу и медведь обходит, и птица-клют облетает. А люди боятся пуще огня, потому как огонь – милосерднее.

– Я тебе заплачу, – выдавил служитель, отцепил от пояса кошель, бросил на лавку. Я снова расхохоталась, Саяна закаркала, а Тенька рыкнула. Это у нее отрыжка после свежатинки – наелась перьев гусиных, глупая…

– И на что мне твое золото, – я хлопнула себя по коленке, – может, на платья? Или на украшения потратить? А может, с пчелами за мед расплатиться? Что мне с твоими монетами делать, а, служка божий?

Он, кажется, растерялся. Но смотрит упрямо, исподлобья, лишь чернота в душе клубится. Непроглядная.

– Тогда сама плату назначь, – хмуро предложил он. – Хочешь, могу и душу…

Я помолчала, рассматривая его. И то, что я видела, мне ох как не нравилось. И ведь не уйдет же, разве что и правда – в овражек.

– А что, может, и назначу… плату, – протянула я, вышла в кружок света от окошка, приблизилась. – Зачем мне твоя душа, служка? Никакого прока от нее… А вот тело мужское сгодится…

И облизнулась плотоядно.

Служитель совсем побелел. Решил, что я его или есть собралась, или в постель потащу. И, похоже, «есть» для него было бы предпочтительнее… Он уставился на меня и явно ведь постарался скрыть охватившее нутро омерзение, а все равно я заметила.

Да и неудивительно. Я-то знала, что именно он видит. Конечно, людская молва преувеличивала, и слизи на лице не было, но и без того картина уродливая и неприглядная. Нос тонкий, длинный, крючком загнутый, кожа зеленью отливает, в струпьях вся. На голове – воронье гнездо из серой пакли, а по бокам два рога торчат. Одета в балахон потрепанный, рваный местами. Сама тощая, как жердь, ни одной выпуклости женской нет. А самое страшное – глаза. Желтые, звериные, с красными прожилками. А от век во все стороны по лицу узоры черные плетутся, метки Шайтаса. Одним словом – ведьма.

– Так что, согласен ублажить меня, служка? – покрасовавшись в луче света, спросила я. – Хорошо так ублажить, по-настоящему. С нежностями и ласками, словами любовными. Как невесту ненаглядную. Готов? Да не раз, а пока мне не надоест. Тогда, может, и проведу тебя в Омут, если удовольствие доставить сможешь.

В синеве его глаз уже плескался откровенный ужас, но смотрел прямо, глаз не отводил. Даже когда я хвост вытащила и вокруг его ладони обвила. А он тонкий, крысиный, безволосый почти. Мне не мешает, а вот люди пугаются так, что вонять начинают. А этот ничего, держится, не дрожит даже.

– А может, я тебя просто словом божьим поражу или клинком, а, ведьма? – прохрипел он, когда я хвостиком вдоль его тела прошлась и облизнулась.

Нет, все-таки, дурак. А жаль.

– Ох, смилуйся, – проскулила я, – только не словом! Пощади, служитель!

Он посмотрел на меня с подозрением.

– Только молитвы не читай, загорюсь, как лист сухой, рабой твоей стану! – продолжила измываться я. Саяна закаркала-захохотала, и я зыркнула на нее недовольно. Служитель склонил голову, подумал и хмыкнул. И, к моему удивлению, доставать свои молитвенники не стал.

– Согласен, ведьма. Пусть по-твоему будет.

Я даже опешила. Да уж, удивил… Сильно, видать, в Омут хочет, раз на ведьму залезть готов. Я скривилась теперь уже сама.

– Согласен делать все, что пожелаешь, только срок укажи, – продолжил он. – Справлюсь – проводишь к Шайтасу. Договорились?

Я нахмурилась. Да уж, не ожидала я такого расклада. С другой стороны, не отстанет ведь, по глазам вижу. Значит, сделаю так, чтобы сам ушел, не выдержал, сломался… Человек в логове ведьмы долго не продержится, а служитель – подавно. На третьи сутки завоет, понесется по оврагам, охая от ужаса да молитвы свои твердя. Вот тогда посмеюсь славно. А до того пусть поработает, мне давно пора лачугу подлатать, а желающих помочь что-то не находится. Мишку бурого просила, так он только забор обвалил и ушел в свою берлогу, да и что с него взять, с косолапого.

– Идет, служитель. Срока тебе – луна. Делать будешь все, что ни прикажу, слушаться во всем, рабом моим станешь. Ясно тебе?

– Ясно, – кивнул он. – Клятву дай, ведьма. Темную, чтобы лес слышал.

Я помолчала, уже жалея, что согласилась. И откуда этот прихвостень про клятву ведает? Ох, чует душа моя, зря я это затеяла…

Но кивнула.

– Хорошо. Даю тебе клятву, пусть услышит лес души моей. Но если сбежишь раньше срока, сам, по своей воле договор расторгнешь, не будет у клятвы силы. И дорогу ко мне навсегда забудешь. И меня. Повтори, служитель светлого бога Атиса.

Мои волосы взлетели, закружили вокруг головы змеями, зажглись огнем тьмы желтые глаза, засияли, как огни на болоте. Только и сейчас служитель не испугался, кивнул, положил ладонь на сердце, соединил силу души и тела. И откуда знает только? И клятву повторил. Лес потемнел на миг, нахмурился тучами, так что стало в сторожке темно, как в полночь, а потом снова полился в окошко дневной свет. Но клятву лес души моей услышал… И принял.

И почудилось, что все же зря я это затеяла…

– Только уговор, – хмуро буркнула я. – На полной луне уйдешь из леса. Близко не подойдешь до самой зари, понял?

– Понял, – спокойно сказал он. – А почему?

– Безумной стану, – оскалилась я. – Совсем. Горло разорву – не замечу. Сил мне на полной луне Шайтас горстями отмеряет, а ярости – ведрами.

Он кивнул, а я дернула плечом и пошла в закуток, суп доваривать. Ничего, все равно до полной луны этот чистюля здесь не продержится. Завтра же будут пятки его по тропке сверкать… Уж я-то постараюсь.

* * *

Суп успел настояться, пока я с незваным гостем говорила, мясо гуся развалилось, хоть какая-то польза от болтовни. Все же старая птица была, жилистая и жесткая. А теперь вроде мягонькая. Служитель потоптался на пороге да за мной двинулся, отчего Тенька рыкнула грозно. Я хлессу приструнила, посмотрела в звериные глаза.

«Не трогать», – приказала.

Тенька снова рыкнула, оскалилась, говоря, что и не собиралась клыки о человечину пачкать – так, пугнуть разве что. Я потрепала ее по жесткой щетине, вернулась к котелку, попробовала бульон. Не оборачивалась, но служителя всем нутром чуяла. Да и тесно как-то стало в моей лачуге, не рассчитана сторожка на двоих. Испокон века ведьмы в одиночестве дни коротают. Да и ночи тоже. Служек таких с интересными предложениями мало как-то. Или вовсе таких нет, один вот ненормальный сыскался.

Я зыркнула на него через плечо. Стоит, к косяку привалился, бледный, того и гляди в обморок свалится. Под глазами синь до черноты залегла.

– Чего смотришь? – буркнула я. – Садись за стол, гость дорогой. Потчевать буду.

Он послушно сел, придержал клинок, чтобы не звякнул. Привычно придержал, не задумываясь, значит, давно с оружием ходит… да, что ж за птицу такую мне послал Шайтас?

Я бухнула перед ним деревянную миску с похлебкой, кинула ложку и кусок хлеба. Как собаке – кость. Обидно чтобы.

А он ничего, не поморщился даже. Только в тарелку уставился, а на лице такое выражение застыло мученическое. Уж чему-чему, а рожи корчить их первым делом учат, чтобы прихожан разжалобить и монет побольше стрясти. Этот своей синевой в глазах и плечами широкими, наверное, состояния сколачивал… и чего ему в теплой обители не сиделось?

От этих мыслей я снова разозлилась. Хотя злиться на себя надо, нечего пускать было. А все из-за тех веточек сухих на березе расстроилась… Гоню эти мысли, а они всё лезут в голову, сладу нет. И страшно от них так, что хоть волком вой. Я и вою порой зверем лесным, да толку от того…

– Из чего это? – выдавил из себя служитель. А сам принюхивается, и вижу ведь – живот пустой совсем, несколько дней голодный, а еще перебирает… Я села напротив, отломала себе ломоть лепешки побольше, откусила. И, схватив ложку, принялась споро уплетать суп. Дел еще невпроворот.

– Жаба, две крысы и слизняков парочка, – ухмыльнулась я. Не хочет есть – пусть голодный ходит, я его кормить не обязана. Выловила косточку, кинула хлессе, та поймала на лету, схрумкала. Вот ненасытная. Саяна каркнула с насеста.

Служитель вздохнул, осторожно опустил ложку в похлебку и аккуратно поднес ко рту. Глотнул. Посидел, прикрыв глаза. И вторую так же медленно, с наслаждением. А ведь вижу, что пальцы подрагивают, так хочет ложку откинуть да поднести тарелку к губам, отпить жадно, чтобы сразу половину и даже не разжевывая. Ан нет. Сидит, окунает, подносит. Глотает. Вздыхает. И опять.

Я даже засмотрелась.

– Ты из благородных что ли? А, служка? – не выдержала я. Обмакнула лепешку в остатки бульона, собрала хлебушком и в рот отправила. Еще и пальцы облизала.

Он даже не поморщился. Только в глазах мелькнуло отвращение, но и то лишь на миг. Не смотрела бы так внимательно, проморгала бы. Но я смотрела.

– Мое происхождение тебя не касается, ведьма, – тихо сказал он. – Как и цели. Твое дело до омута проводить, вот и весь сказ.

Я хмыкнула.

– Уговор забыл, Ильмир? Я спрашиваю – отвечай.

– Уговор про другое был, – медленно сказал он и посмотрел остро. – Про мои дела. А вот душу не тронь. Сама сказала, ни к чему она тебе. Вот и не лезь.

Тенька рыкнула. Я бы тоже рыкнула, да передумала. Что ж, может, и прав служитель, ни к чему мне его россказни. И своих говорить не собираюсь.

– Ну, тогда принимайся за дело, – блеснула я клыками. А они у меня волчьи, длинные да желтые. Ильмир чуть не подавился и ложку отложил – видать, отбила аппетит. Ну и хорошо, а то сожрет все, а мне еще Теньку кормить…

– Прямо сейчас? – опешил он.

– А когда же еще? – изумилась я.

– Так день на дворе…

Я посмотрела, подумала, даже за косицу свою подергала. Вот Шайтас, да он, никак, правда решил, что ублажать меня требуется! В делах любовных. А днем не по божьему вроде как… Ох же! Зверь лесной, чащоба дикая!

– Да и что тебе день? – хмыкнула я и носом дернула. – Ведьмам, знаешь ли, без разницы, что день, что ночь. Когда плоть позвала, тогда и тешимся. Что же ты, служитель, в логово ведьмы да без понятий пришел? Не знаешь, что ли, Шайтасу все равно, с кем и когда, а нам, дочерям его – и подавно?

Саяна косила на меня желтым взглядом изумленно, Тенька лапой нос закрыла, даже мыши порскнули по углам. Видать, в лес побежали, весть страшную понесли: сошла ведьма с ума…

Служитель еще бледнее стал, хотя куда уж больше. Но губы сжал упрямо, в глазах – бесконечность синяя, пропасть можно. Отстегнул перевязь с клинком, развязал тесемки сутаны, снял, сложил аккуратно. И шагнул ко мне, склонил голову, чтобы травы мои и корешки, висящие на притолоке, не сбить. Протянул руку и положил мне на талию. Я чуть не заорала. Да неужто этот чистюля и впрямь целовать собрался? Меня? Ведьму? Чудовище лесное? А он к себе притянул, решительно так, словно суженую…

Тенька рявкнула, да так, что у служки волосы зашевелились, а я из рук его вывернулась, отошла.

– В другой раз, служитель, – сказала как можно ехиднее, – не хочется сегодня что-то. Видать, с косолапым ночью перетешилась. Иди-ка ты дрова колоть лучше, все ж польза.

И увидев, какое облегчение и отвращение разлилось в синеве его глаз, снова разозлилась. На себя, правда. И зачем пустила? Зачем мне это? Прогоню…

* * *

К вечеру за сараюшкой образовалась целая поленница из ровненьких, одинаковых дровишек. Служитель нарубил их столько, что на всю зиму хватит, не придется мне за хворостом каждый день бегать, тащить помаленьку да сушить. Глядя на то, как споро он орудует топором, я засомневалась, что пришлый из благородных. Те ничего тяжелее веера да хлыста отродясь в руках не держат. Но и тем, и другим орудуют споро: веером, чтобы лица лживые прикрывать, хлыстом – чтобы наказывать. Или просто так отходить, от скуки…

Я тряхнула головой, возвращаясь взглядом к служителю. Разгорячился, пот по виску стекает, а рубаху с воротничком белым так и не снял. Может, боится, что не устоит ведьма при виде тела мужского, накинется да на лежанку потащит?

Я покачала головой и ушла в лес. Даже говорить ничего не стала.