Честно говоря, я приготовилась уже к тому, что сейчас Адам Егорович начнет громко и долго возмущаться и стыдить меня за то, что я не хочу бескорыстно спасти родной город от чумы, сибирской язвы и от какой-то еще не менее ужасной заразы. А потом он непременно толкнет речь про патриотизм, припугнет, что я сама, все мои родственники, знакомые, знакомые знакомых тоже в скором времени могут «зачумиться» или «заязвиться», или даже «зажелтиться…» И на этой ноте мы с ним преспокойно расстанемся.

Что-то не очень мне хотелось ввязываться в эту заразную историю – и других дел хватает!

Но Адам Егорович только торопливо запустил руку в свой бездонный портфель, выудил оттуда толстую пачку долларов и молча положил ее передо мной на стол среди своих бумажек.

– Вот, – сказал он. – Здесь должно хватить на все. Дело слишком серьезное, чтобы нам экономить сейчас и торговаться.

– Понятненько, – сказала я, с интересом разглядывая пачку купюр и пытаясь прикинуть, какая это примерно сумма. На первый взгляд – раза в три-четыре превышающая мои запросы. – А можно поинтересоваться: откуда у вас столько денег?

– О, не сомневайтесь! – улыбнулся Адам Егорович трогательной беззубой улыбкой. – Некраденые. В нашей лаборатории нам очень, я бы даже сказал, неестественно много в обычном понимании платят. Еженедельная оплата в валюте. Причем сумасшедшие надбавки за риск, за секретность, постоянные премии за удачные опыты. В смысле оплаты наши шефы точны, как часы.

– А вы уже сообщили… этим вашим шефам о случившемся? – поинтересовалась я.

– Что вы? Тише, тише! Не нужно так громко! В том-то и дело, что нет, – тут же перешел на шепот Адам Егорович и на всякий случай оглянулся по сторонам, словно боясь, как бы кто-нибудь из могущественных шефов не оказался случайно за его спиной. – В том-то все и дело! Если эта информация дойдет до Москвы, а оттуда – еще куда-то дальше, может произойти скандал международного масштаба. Я же вам с самого начала сказал, что дело, о котором пойдет речь, – международное и крайне деликатное. Говорил или нет?

– Ну да, говорили.

– Я даже представить боюсь, что сразу начнется! Ясное дело, что мне тогда в лаборатории больше ни в жизнь не работать, хотя мой контракт должен действовать еще больше года. Но дело сейчас даже не только во мне, хотя и в этом тоже, – я должен буду на себе как на ученом поставить крест. Но вот Валентин, мой Валечка! Вот он…

– О каком Валентине вы говорите? О человеке, который похитил из лаборатории эти ящички, то есть контейнеры? Об этом самом воре?

– Да, конечно. Но только не стоит отзываться о нем так резко. Валечка очень, очень хороший человек, на редкость замечательный мальчик. Его ведь тогда просто… сотрут с лица земли. Я нисколько не сомневаюсь, что благодаря всевозможным спецслужбам его смогли бы достаточно быстро разыскать и обезвредить… Возможно, буквально за несколько часов. О, насчет этого у меня ни малейших сомнений! Ведь вы просто пока не имеете представления, с какой могущественной силищей мы имеем дело. Но больше мы Лепесточкина после этого никогда в жизни не увидим. Это я гарантирую. И даже имени его не услышим. Нет, так я тоже не согласен, не хочу, совершенно, категорически против…

– Значит, вы сейчас готовы заплатить деньги, чтобы я нашла Лепесточкина до того, как информация о вашей ужасной пропаже докатится до шефов?

– Вот именно, вы очень хорошо меня поняли, Танечка, – быстро заговорил Адам Егорович. – Именно так. Бог с ними, с чумными палочками, мы новых сколько угодно вырастим, только бы Валечка не успел что-нибудь начудить, что-нибудь такое против наших шефов. По моим расчетам, дня три-четыре у нас в запасе все же есть. Ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным, но пока приблизительно так. И мы должны успеть за это время найти Валечку… Он молод, горяч. На него просто что-то нашло, при замкнутом образе жизни такое может случиться с любым. Но я уверен: только стоит нам с ним увидеться и разок переговорить, Валентин сразу же опомнится, и мы тихонько вернемся к прежней жизни, и все у нас будет, как раньше, без глупостей и шума. В противном случае, если мы не сумеем найти его за три дня… Нет, об этом даже подумать страшно. Для меня это – тоже конец.

– Получается, что, скрывая от своих шефов важную информацию, вы идете на риск? – спросила я Адама Егоровича, внимательно выслушав его рассказ.

– Получается, так, – вздохнул он обреченно и поморгал своими огромными, увлажнившимися глазищами. – Если они узнают, что я три… или четыре дня… да что там – хоть час! – скрывал от них о пропаже пробирок из лаборатории и об исчезновении моего сотрудника и подчиненного Лепесточкина В.В., то… боюсь, меня тоже больше никто никогда не увидит. Это факт.

– Ничего себе! И где же вы будете?

– Наша работа считается службой сверхповышенного риска, – без особого энтузиазма пояснил Адам Егорович. – Уверяю вас, никого совершенно не удивит, если сотрудник какой-нибудь из подобных лабораторий внезапно скончается, покрывшись предварительно сыпью или просто даже без видимых внешних причин. В принципе это также входит в условия оплаты. Так что речь идет о моей жизни и смерти. Уже сейчас. Сколько мы тут с вами беседуем? Даже если отсчитать время от семи часов утра, когда я обнаружил исчезновение пробирочек и вместе с ними моего коллеги, получается, что уже более чем предостаточно для нарушения инструкции под грифом одиннадцать дробь три.

– И о чем же говорится в вашей инструкции одиннадцать дробь три?

– О том, что в подобных случаях сотрудник обязан в течение одной, максимум, пяти минут связаться с Москвой по специальному круглосуточному номеру и доложить о случившемся. Иначе – самые ужасные последствия, о которых я пока боюсь даже и думать.

– А если я не соглашусь заниматься вашим делом? Откажусь?

– Как? – переспросил он и схватился за сердце. – Как вы сказали? Но… это невозможно. Я потратил уже столько времени. И потом, вы единственный честный детектив, о котором я узнал, и то – совершенно случайно. Правда, я представлял вас совершенно иначе, несколько постарше, но не в этом дело. Если вы откажетесь, то тогда… тогда…

– Что – тогда? – переспросила я с несколько садистским любопытством, потому что чувствовала – эта история мне и самой становится до жути интересной, и теперь ни за что от возможности ею заняться я не откажусь. Ни за какие коврижки!

– Тогда мне ничего не останется делать, как подождать сутки в надежде, что Валечка все же одумается и вернется сам, а потом выпить содержимое какой-нибудь своей пробирочки. Впрочем, лучше сразу яда, чтобы долго не мучиться и не ждать, когда у вирусов пройдет инкубационный период. У меня на всякий случай припасена быстродействующая ампулка…

– Но-но-но, – сказала я строго. – Хотя бы не пугайте меня суицидом. И так уже застращали своей холерой и чумой. Хорошо, я возьмусь за ваше дело, но только у вас не должно быть от меня никаких секретов. Ни одного. И потом – вы должны пообещать, что будете мне помогать и консультировать во всех вопросах, касающихся содержимого ваших колбочек-пробирочек, и следить, чтобы я случайно не подхватила сама какую-нибудь… проказу.

– Танечка, я знал, что вы меня спасете! – возликовал Адам Егорович, как будто мы уже довели дело до конца, а не стояли едва в самом начале. И вдруг в порыве чувств странный клиент бросился ко мне обниматься и целоваться. – Как я счастлив! У меня появилась надежда! Ведь когда я шел сюда, тоже был риск, что вы не согласитесь… Ведь некоторые только услышат одно слово «чума», так трясутся от страха! А вы… А вы…

– Давайте все же ближе к делу, – сказала я, напустив на себя строгость и отстраняясь от экзальтированного клиента. Может, он после своей тропической лихорадки стал таким? Или какой-нибудь бешеный микроб на него все же перебрался?

– Итак, расскажите мне как можно больше о вашем компаньоне, Валентине Валентиновиче… Ведь я должна знать, кого нам предстоит искать.

– Это очень хороший, я вам даже больше скажу – исключительно хороший человек! – быстро заговорил Адам Егорович. – Но он молод, гораздо моложе меня. И еще – могу заявить это со всей определенностью! – гораздо, неизмеримо талантливее меня. Попасть в его возрасте в такую лабораторию, где мы с ним работаем, – для этого надо быть почти что гением. А как он рассказывает! А как по вечерам песни поет! Вы бы просто заслушались! Если бы вы только…

Я заметила, что глаза Адама Егоровича под очками снова увлажнились, и он, не скрываясь, зашмыгал носом.

– Про песни мы после поговорим, – перебила я странного клиента. – Лучше вот что скажите: может быть, вы в последнее время замечали за ним что-то странное? Не вполне обычное?

Адам Егорович задумался и выразительно поскреб ногтем по своей круглой, как шар, лысой голове, которая с первого взгляда показалась мне неестественно большой.

Вообще-то задавать ему сейчас такой вопрос было все равно что спрашивать слепого: видел ли он, что его товарищ тоже начал испытывать проблемы со зрением? Или спросить глухого, не кажется ли ему, что его дружок несколько туговат на ухо?

– О да! – наконец выдохнул Адам Егорович. – О да! В последнее время Валечка начал вдруг очень много говорить не только о том, что касается нашей работы. А все больше про жизнь – пересказывал все, что только слышал, даже взял с меня слово после восьми вечера ни слова не говорить о работе.

– О чем же вы разговаривали?

– Например, Валечка пересказывал, о чем в очередях говорят, разные жизненные истории. В том числе – и про любовь. Я даже узнал, что однажды он тайно сходил в кино – нашел у него в кармане билет с оторванным контролем. Старому дураку нужно было уже тогда серьезно поговорить с человеком, принять срочные меры безопасности в соответствии с инструкцией под грифом двадцать девять дробь пять. Но всему виной моя проклятая мягкотелость. И вот теперь приходится за нее расплачиваться.

– Что-то не пойму: при чем здесь кино? Вам что, и в кино ходить разве нельзя? – удивилась я невольно.

– Что вы? Что вы? – снова замахал обеими руками Адам Егорович. – Ни за что! Ни в коем случае нельзя! Мы подписывали контракт, где все эти пункты очень строго оговорены.

– А в театр? В рестораны? В кафе?

– Да нет, о чем вы говорите! – удивился моей наивности Адам Егорович. – Никакой напрасной траты времени. Ни часа! Мы должны уметь полностью концентрироваться на своих исследованиях и не делать никаких отступлений. Это записано в условиях контракта. За это нам платят такие деньги, которые любой директор крупной фирмы может назвать зарплатой астрономической.

– Погодите, а… женщины? – никак не хотела я отставать от своего сверхсекретного клиента.

– Ах, женщины, женщины, – грустно улыбнулся Адам Егорович. – Этот деликатный вопрос мы с Валечкой старались всегда обходить, хотя в последнее время он все чаще после восьми вечера пытался вызвать меня на подобные разговоры. Но в условиях контракта есть четкий пункт, где сказано, что сотрудник лаборатории АБЖ-60 должен на три года отказаться от любых контактов с противоположным полом. Как на подводной лодке, понимаете? Как будто мы отправились в плавание и выполняем при этом важнейшее стратегическое задание. Что же тут непонятного?

– Но… это как-то дико. Жестоко, – пробормотала я, вспомнив, сколько удовольствия доставила мне нынешняя ночь, проведенная с Сергеем.

Как, добровольно отказаться еще и от таких радостей? Что же тогда вообще останется в жизни?

– Я так не думаю, – спокойно ответил Адам Егорович. – Ведь в нашу лабораторию никого не запихивают насильно. Мало того, есть масса желающих получить возможность в ней поработать, но отбор настолько жесток, что сюда попадают лишь единицы. В буквальном смысле – несколько человек в стране. Да и то максимальный срок работы в ней – три года.

Каждые три года состав лаборатории обновляется, и даже момента попробовать пройти конкурс на замещение вакантного места ждет множество ученых самых разных возрастов. Валентин сумел попасть в число счастливчиков благодаря своей молодости и репутации блестящего ученого.

А вы – женщины! При чем здесь это, когда речь идет о важнейших научных исследованиях? Тот, кто хочет иметь семью и все радости жизни, работает в обычных НИИ, типа института «Микроб», на кафедрах, да мало ли… Скорее всего, о существовании таких лабораторий, как наша, они просто и не догадываются…

– Да, действительно, – пробормотала я несколько озадаченно. – Хорошо, но тогда расскажите мне поподробнее про свою лабораторию. Где она находится? Сколько человек там работает?

– Про лабораторию? – переспросил меня Адам Егорович с видом человека, который на что-то решался. – Говорите, про лабораторию? Про нее невозможно рассказать в двух словах. Ее нужно видеть своими глазами.

– Тогда пойдемте!

– Что же делать, придется, – кивнул Адам Егорович. – Вам же все равно нужно осмотреть место преступления, так? И потом, у меня постоянно не выходит из головы: вдруг Валечка все же одумается сам и вот-вот вернется? А может быть, он уже вернулся?

– Не будем терять времени, – первой встала я из-за стола.

Не скрою, меня одолевало дикое любопытство своими глазами увидеть место, о существовании которого в Тарасове я никогда даже не подозревала.

Уж не разыгрывает ли меня странный клиент?

Но, глядя, с каким серьезным и озабоченным видом он торопливо стал собирать со стола свои бумаги, я поняла, что впереди меня ждет одно из самых необычных дел, которые когда-либо мне приходилось распутывать.