Глава 1
Юбилей Самсона

Мне всегда нравилось слушать, как идет дождь. Нет, не так: мне просто нравилось, когда идет дождь. Вне зависимости от того, нахожусь ли я в теплой и уютной квартире с чашкой горячего кофе перед моим роскошным домашним кинотеатром или же меня несет, словно комок слежавшихся красно-желтых осенних листьев октябрьским ветром по мокрым улицам через бегущие мутные ручьи дождевой воды, через лужи с бензиновыми разводами и осенним запахом большого города. И вечный бой…

…«А герл нам только снится», как добавлял один мой знакомый – представитель сексуальных меньшинств.

Сегодня был именно такой дождливый день. С утра за окном стоял унылый серый полумрак, он прокрадывался в приоткрытую форточку и нервно дергал и колыхал занавеску, а черные деревья под окном шептались так жалобно, словно на дворе был октябрь, а не вторая половина марта.

В этот день у меня было ностальгическое настроение. Как поется в песне, «шорох листопада, „Лунная соната“ – все, что мне надо сейчас для души».

Впрочем, листопада не было в связи с весенним периодом двухтысячного года, а вместо «Лунной сонаты» я поставила очередной умопомрачительный – в основном из-за спецэффектов, а стало быть, и бюджета – гипербестселлер Голливуда «Матрица», который упорно муссировали в прессе под претенциозным наименованием кибер-Библии двадцать первого столетия.

А вообще – зачем американцам «Лунная соната»? Вот «Полицейская академия» и «Остин Пауэрс» (это про дебильного шпиона с мерзкими, как весь он сам, черными очками) – это да. А какого-то там еще Бетховена им знать совершенно необязательно. Разве что только собаку из одноименного фильма.

Это прямо как в анекдоте: встречаются два американца, и один другому и говорит: «Ты знаешь, Бетховен – это композитор». – «Какой умный пес! Он еще и музыку пишет!»

…В размышления о Бетховене, американцах и двадцать первом столетии удачно воткнулась тетушка Мила. Она вошла в мою комнату, держа в руках недавно заведенного кота Борю, названного в честь ушедшего в отставку Бориса Николаевича, подозрительно посмотрела поверх очков на летающего по экрану Кеану Ривза в лысоголовой компании демонического Лоренса Фишборна и проговорила:

– Вот ты скажи, Женя… какое у нас сейчас тысячелетие? Американцы говорят, что уже двадцать первое, а у нас упорно считают, что еще двадцатое… Олимпиада Кирилловна накануне кинула сковородкой в дядю Петю из двадцать первой квартиры – тот десять минут талдычил, что во всем виноваты жиды и что если бы не жидовский выкормыш… это он так мило титуловал Иисуса Христа… то сейчас летоисчисление велось бы от сотворения мира, как издавна шло в России. Пока говорил, успел выпить бутылку портвейна.

Я вяло улыбнулась и продекламировала:

– «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»

Тетя Мила погладила интеллектуально насупившегося кота и, озабоченно поджав губы, проговорила:

– М-м-м… Мандельштам?

– Пастернак. Тоже, между прочим, по дяди-Петиной классификации, жидовский выкормыш.

– Разве Пастернак еврей?

– Да нет, японец, – невозмутимо ответила я. – А вообще, охота вам, тетушка, слушать разнокалиберных перегарных хлопцев из соседних квартир?

– Значит, сейчас еще двадцатое столетие? – не унималась та.

– Ну конечно. Число «десять» принадлежит к первому десятку, не так ли?

– Д-да, – чуть поколебавшись, ответила тетя Мила.

– Ну так и двухтысячный год принадлежит к двадцатому столетию. – Я выключила «Матрицу», и на экране появилась отвратительно ухмыляющаяся физиономия непрестанно гримасничающего, вертящегося в разные стороны и хихикающего молодого человека из рекламы одной из смертельно-убийственных для кариеса, стоматита, пародонтита и перхоти жвачек, который предлагал пластиковозубой красотке обменять эту самую чудо-жвачку на чудовищное количество «обыкновенной». Глупая девочка ухмылялась и отказывалась от высокой чести точно так же, как это делал неподражаемый Иван Васильевич Бунша, когда Жорж Милославский говорил ему: «Садись… царем будешь!» – «Ни за что!»

– Идиотизм… – пробормотала я и легким нажатием пальца стерла паясничающую парочку с экрана; промелькнула голая задница и, наконец, когда я переключила, кажется, на НТВ, на экране появился строгий черно-белый римский профиль, выполненный в традициях реалистической школы Министерства внутренних дел, и голос диктора отчеканил:

– Как сообщила пресс-служба ФСБ, позавчера из заключения действительно бежал один из самых знаменитых российских киллеров, которому инкриминировали причастность к ряду громких заказных убийств, бывший офицер ФСБ Алексей Орловский, известный в криминальных кругах под кличкой Генрих. Тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, уроженец…

– А он ничего, – лениво сказала я. – Красивый. И имя-то какое – Алексей Орловский. Как будто граф.

– Красивый… граф… – проворчала тетушка, – эти красивые графы всю страну на уши поставили… демократы… просто колумбийский наркокартель, а не страна.

Я рассеянно покачала головой, особенно не вслушиваясь в бормотания дражайшей родственницы. Эти лирические отступления из серии «во всем виноват Чубайс» во многом были навеяны достаточно частым общением тети Милы с нашей ближайшей соседкой Олимпиадой Кирилловной Докукиной, уже упоминавшейся сегодня.

Эта последняя являла собой классический тип бой-бабы и даже фамилией своей напоминала свирепую чеховскую героиню из рассказа «Последняя могиканша», которая, как помнится, кричала своему затюканному мужу через весь дом: «Досифе-ей! Ступай от меня мух отгонять!»

И меня нисколько не удивило, что она бросила сковородкой в соседа дядю Петю, который тоже, откровенно говоря, не был агнцем, а гнал самогон и продавал его любителям дешевых спиртных напитков.

При этом, как то бывает не так уж и редко, являясь основным потребителем своей продукции.

При этом оба упомянутых жильца были отъявленными коммунистами, но если Олимпиада Кирилловна всегда голосовала за Геннадия Андреевича Зюганова, то дядя Петя называл себя ортодоксальным коммунистом-сталинистом, причем оперировал именно таким красочным политическим термином. Когда же – по ряду причин – он не мог выговорить слово «ортодоксальный», то заменял его красочной матерщиной в адрес властей и КПРФ, членов которой считал изменниками, мерзавцами, уродами и ренегатами.

Фамилий же, скажем, Гайдара, Чубайса или тем паче Бориса Ельцина он выговорить вообще не мог, потому что сразу начинал брызгать слюной в смеси с неразборчивой грязной руганью.

К слову, когда он узнал, в честь кого назван наш кот Боря, то громогласно объявил во дворе, что удавит его при первой же встрече (то бишь кота, хотя Б.Н. он удавил бы с несравненно большим удовольствием, если бы только мог позволить себе такую роскошь).

На это тетя Мила сказала, что еще одно подобное заявление – не говоря уж о каких-то действиях – приведет только к тому, что дядя Петя отправится в КПЗ по обвинению в торговле самогоном.

Аргументы оказались исчерпывающими: сосед «базар» прикрыл.

Последняя «битва народов» между Олимпиадой Кирилловной и дядей Петей (последняя – если не считать той, о которой только что рассказала мне тетушка) состоялась по поводу близких президентских выборов, которые в нашей области были совмещены с выборами губернатора.

Что касается губернаторских выборов, то Олимпиада Кирилловна намеревалась голосовать за выдвиженца от коммунистов, который по совместительству являлся директором крупнейшего в регионе нефтезавода, контролировавшего огромные смежные коммерческие структуры. Дядя Петя же выборы собирался игнорировать.

– Все бандиты! – ораторствовал он. – Жулики… и твой энтот Турунтаев – жулье голимое! Ррряху рраскоррмил… под кумуниста строится!

Турунтаев – такова была фамилия директора завода, который намеревался баллотироваться в губернаторы от КПРФ и имел очень приличный рейтинг, позволявший ему рассчитывать на победу.

– Да что бы ты понимал, алкаш! – орала Олимпиада Кирилловна, вертя перед носом соседа внушительной палкой, с которой чуть прихрамывающая на левую ногу гражданка Докукина обычно выходила на улицу. – Все извилины пропил, синерылая твоя морда! Сверчок замшелый! Латрыга занюханный! Залепи дуло, козел плешивый!!!

Эта впечатляющая полемика, как то обычно и бывало, кончилась тем, что дядя Петя поднялся и, пошатываясь, направился на свою грязную жилплощадь, напоследок громыхнув чудовищным ругательством, густо сдобренным перегаром…

* * *

– А ты не забыла, что тебе сегодня идти на день рождения к Головину?

Я встрепенулась. Конечно, я не забыла, что на сегодня приглашена к довольно известному в московской и питерской тусовке клипмейкеру Самсону Головину, который родился в Тарасове, но предпочел быстро слинять с малой родины в столицу, сделал там весьма неплохую карьеру и уже слыл там одним из наиболее продвинутых деятелей шоу-бизнеса.

Накануне он приехал в Тарасов в невменяемом состоянии, уже около недели отмечал свой тридцатилетний юбилей. Начал в Питере, продолжил в Москве и вот теперь пожаловал в родной город порадовать своей широченной бритой физиономией многочисленных родственников и друзей.

К числу последних относилась и я, потому и получила приглашение на шестнадцатое марта двухтысячного года в ночной клуб «Габриэль», который был абонирован на вечер и ночь господином Головиным.

К слову, одним из совладельцев «Габриэля» он и являлся, ибо через доверенных лиц вел бизнес и здесь.

Он был оборотистый молодой человек.

– Конечно, я не забыла, – ответила я и взглянула на часы. – Сейчас начну собираться.

Тетя Мила хитро прищурилась и проговорила:

– А это правда, что Самсон Головин к тебе неравнодушен и чуть ли не предлагал руку и сердце? А, Женя?

Я еле заметно пожала плечами. То, о чем спросила тетя, действительно имело место, но ей не был известен такой примечательный факт, как то, что в момент произнесения сакраментальных слов касательно предложения руки и сердца Самсон был обдолбан кокаином, как последний нарк.

Впрочем, нет – последний нарк не станет употреблять столь дорогостоящий наркотик, как кокс: попросту не хватит «лаве».

Я поднялась с кресла и направилась в свою комнату – выбирать туалет для праздничного вечера.

– Кстати, тебе известно, Женечка, что дядя Петя взял себе жильца? Вернее, жилицу?

– Че это… бабу какую приволок синеморную? – довольно-таки небрежно отозвалась я. – Последний раз, если я не ошибаюсь, такая же вот сожительница вышвырнула его в окно, и если бы он не был чудовищно пьян, то разбился бы к чертовой матери.

– А так только нос поцарапал да руку немного повредил, – с живостью подхватила тетушка. – И это с пятого этажа. Только на этот раз это не сожительница. Какая-то старушка на инвалидной коляске. Довольно-таки мрачного вида. Вроде как дальняя родственница. Хотя кто их там разберет, Петровых, то бишь родственников…

* * *

Когда я подъехала к «Габриэлю» (насколько я знала, ночной клуб получил свое название по настоянию самого Головина, который был ярым поклонником футбола и конкретно сборной Аргентины и ее лидера Габриэля Батистуты), все подъезды к клубу были забиты разнообразнейшими машинами – от навороченного представительского «Линкольна» до занюханного старенького «Москвича».

Мой «Фольксваген» находился где-то посередине этих двух полюсов автомобильного благосостояния. Впрочем, я никогда и не жаловалась – с моим родом занятий постоянное пользование и «Линкольном», и старым «Москвичом» смерти подобно.

А вот демократичный и достаточно комфортный «Фольксваген» – в самый раз.

Клуб был густо оцеплен охраной. Еще бы – сегодня здесь собирался едва ли не весь городской бомонд… ну, за исключением, конечно, госструктур.

Хотя кое-кто и из этих небожителей наличествовал. По крайней мере, машины с престижными номерами и маячками у клуба я заметила.

При входе, чуть в стороне от гардероба, стоял невозмутимо улыбающийся верзила, за спинами которого маячили двое точно таких же верзил, но только без проблеска улыбки. Он внимательно проверял гостей на их сугубую принадлежность к данному торжеству – сверял пригласительные со списком ожидающихся визитеров, пристально рассматривал прибывших и некоторых из них быстро досматривал на предмет наличия оружия – четкими, легкими, едва заметными касаниями, в которых не было ничего общего с грубым ментовским «шмоном», но тем не менее по сути это было одно и то же. Дело только в форме, но отнюдь не в содержании.

Меня он осматривать не стал: в том платье, в котором я пожаловала на торжество в честь юбилея Головина, можно было нелегально пронести разве что вязальную спицу. Да и то надо изощряться.

Впрочем, мой туалет вовсе не страдал вульгарностью. Напротив, это было вполне строгое вечернее платье, которое деловая женщина надевает на выезд в люди.

Охранник ощупал меня коротким пронизывающим взглядом с головы до ног, глянул в мой пригласительный билет и приветливо кивнул, предлагая пройти в банкетный зал.

«Когда этот Головин только успел подготовиться к приему, если приехал накануне, да и то в соответственном виде», – едва успела подумать я, как тут же увидела направляющегося ко мне Самсона в сопровождении двух довольно хмурого вида мужчин, которых я первоначально приняла за охранников.

Как оказалось впоследствии, я ошибалась.

Головин выглядел великолепно. Белоснежный костюм сидел на его статной фигуре как влитой, широкое лицо лучилось довольством и радушием. С последнего момента, как мы виделись, он несколько пополнел, потяжелел, можно сказать, заматерел, стал шире в плечах и груди, хотя и раньше особой худобой не страдал.

Проблему рано пробивающейся лысины он решил с не меньшим блеском: попросту гладко выбрил череп – кстати, очень правильной формы, массивный, так сказать, породистый, – а для контраста отпустил короткую богемную бородку a la Джордж Майкл.

– Добро пожаловать, бесценная Евгения Максимовна, – низким, очень приятного бархатного тембра баритоном проговорил он. – Добро пожаловать. Как говорится, всех прошу к нашему шалашу.

– Ничего себе шалаш, – отозвалась я. – Вы, Самсон Станиславович, как обычно, в своем репертуаре. Хотя, надо сказать, репертуар этот мне нравится. Ну что – мои поздравления и наилучшие пожелания, дорогой. Впрочем, по всей видимости, у тебя и так все есть. Тем более что выглядишь ты просто сногсшибательно… если, конечно, допускаешь такую характеристику в отношении мужчины.

Тот расплылся в широчайшей улыбке и полез целоваться. Потом коснулся губами моего уха и тихо проговорил:

– Ты, Женька, еще больше похорошела. Только чтобы не было больше этого… типа «Самсон Станиславович», «репертуар» и «характеристика». Как говорил Фрунзик Мкртчян, в маем домэ папращю нэ виражаться.

От него ненавязчиво пахло высококачественным и дорогим алкоголем. Уже успел подзарядиться.