Часть первая. ТОЧКА ОТСЧЕТА

Лиза

У Лизы никогда не было счастливого детства с голубоглазыми куклами, подарками под елкой и сказками на ночь.

Её мать, прожив в браке недолгих полтора года, осталась одна, постепенно теряя надежду, а вместе с ней и женственность. Её внутренний компас, пометавшись в смятении некоторое время, сместился в сторону «работа», которая поначалу просто спасала от тоски и безденежья, а через пару лет стала целью и смыслом жизни.

Должность начальника цеха лишила её вторичных половых признаков, наработала командный голос, манеру одеваться, а также чрезмерную требовательность к себе и окружающим.

Обиженная на весь мужской пол, она с детства внушала дочери, что в жизни можно и нужно надеяться только на себя, воспитывая её жестко, почти аскетично.

Уже с первого класса Лиза начала стесняться своих мальчуковых ботинок и мрачного коричневого пальто, которое было куплено на вырост, мешало двигаться, ощущать и выражать себя.

Самым ярким и любимым предметом её детского гардероба был голубой бант, подаренный бабушкой на день рождения, который она бережно хранила под подушкой, ласково поглаживая ладошкой перед сном. И надевала только тогда, когда ей это было позволено: по праздникам и перед гостями, которые случались в их доме очень и очень редко, потому что мама была ярым противником затяжных застолий и праздных посиделок. Всё её время, силы и эмоции были всецело отданы работе.

У маленькой Лизы друзей тоже никогда не было. Не потому, что она этого не хотела. Напротив, она всей душой стремилась туда, где кипела и бурлила школьная жизнь. Но одноклассники не то чтобы не допускали её к себе или обижали, нет. Лизу просто не замечали. И смотрели сквозь неё, не потому, что она была чем-то хуже остальных, а так, словно вообще не было на свете девочки по имени Лиза, с большими грустными глазами, в старых стоптанных ботинках и жутких, обвисших на коленях, рейтузах.

Она много читала и фантазировала, порой так ярко и самозабвенно, что начинала стираться грань между вымыслом и реальностью. И не хотелось возвращаться назад. И девочка не возвращалась, часами просиживая одна в закрытой комнате.

Лиза не вела дневник, опасаясь, что однажды он будет найден и прочтен, а она – непременно наказана за слишком откровенные строки и желания.

Её, действительно, часто и сурово наказывали за малейшую провинность, даже за безобидное, а главное, такое естественное желание – быть, как все. Одеваться, как все девочки её класса, списывать, ходить на дискотеки, встречаться и целоваться с мальчиками, поднимаясь на цыпочки в сумраке подъезда.

Когда ей исполнилось шестнадцать, мало что изменилось к лучшему. К тому времени мама загнала себя трудовыми подвигами на больничную койку, и Лизе пришлось тащить на себе весь быт, бегать к ней в больницу, подрабатывая там же санитаркой, потому что денег не хватало даже на лекарства, импортные и очень дорогие, которые обязательно должны были помочь. Но почему-то не помогали.

За время болезни мать сильно изменилась. К ней пришло запоздалое чувство вины перед Лизой, которым она истерзала и себя, и дочь, став необычайно мнительной и плаксивой. Теперь она изводила Лизу, замотанную ночными дежурствами, не наставлениями и нравоучениями, а бесконечными покаянными слезами. Врачи объясняли её состояние реакцией на лекарства, которые ей приходилось пить горстями.

Через год мама умерла. И почти сразу же совсем еще юная Лиза, потерявшаяся от горя, бесконечно одинокая и беспомощная, вышла замуж.

Поначалу все происходило в лучших традициях любви. Так, как всегда случается в юности: жарко, отчаянно, многообещающе.

Его звали Вадим. Они познакомились на дружеской вечеринке, немного повстречались и спешно поженились, потому что ему нужно было уходить в плаванье на долгих (для страстно влюбленной девочки просто невыносимых) восемь месяцев.

Не успев толком побыть любимой, она сразу стала женой. Причем в худшем смысле этого слова, когда исчезают свобода и романтика, а появляются обязанности и всеприземляющий быт.

Они были очень разными, и союз этот удивлял многих. В оркестре их жизни Вадим громко бил в барабан, а она в паузах между ударами отзывалась тихой трепетной скрипкой.

Лиза уже не помнила, когда это началось. Казалось, так было всегда, сложилось исторически: два чужих человека на общей территории, на исторической родине семьи.

На полотне их отношений каждый рисовал свои картинки: муж оставлял резкие контуры, грубые наброски. А жена своим желанием и фантазией дорисовывала, добавляла цвет и свет. На семейном холсте каждый придумывал свой сюжет и проживал свою судьбу. Они шли по жизни рядом, они были вдвоем, но так и не стали парой.

Вадим у Лизы был первым. Поэтому когда в ту самую, особую для неё ночь он не заметил или не захотел заметить её пугливые, тихие слезы, она решила, что так и должно быть: девушка, становясь женщиной, всегда плачет от страха, боли и слишком откровенной, анатомической обнаженности.

Позже она уже не плакала. Хотя все ещё ждала каких-то особых, нежных слов и трепетных, бережных прикосновений. Потом научилась не ждать – терпела, заглушая в себе нарастающее отвращение.

Долгое время они прожили без детей. Вадим считал жену не достаточно зрелой для материнства. Лиза не возражала. Тайком поступила в университет на факультет журналистики и призналась об этом мужу только через полгода, когда он вернулся из очередного рейса. Он долго и грязно ругался, недовольный тем, что такое важное решение было принято без его участия. Вадим всегда с завидным упорством убеждал жену в том, что она абсолютно непрактична и беспомощна, приучая её к мысли, что без него она ничего решить не сможет и, вообще, пропадет.

Весь день он демонстративно дулся, игнорируя и отвергая все её попытки помириться. А ночью пришел сам. Без прелюдий и предисловий сдернул одеяло и, задрав ночную рубашку, исполнил свой супружеский долг. Как всегда молча и мучительно долго, с беспристрастностью доктора глядя куда-то поверх её головы.

И Лиза снова терпела, закусывая запекшиеся губы и глотая слезы, которые текли по её щекам на влажную подушку. Терпела снова и снова. Опять и опять. Пока не забеременела и не стала использовать этот факт как повод сбежать на старенький кухонный диванчик.

Вадим возмущался и требовал близости, не раз брал её силой, но чаще всего уходил куда-то в ночь, громко хлопнув дверью. Молодая жена, свернувшись неприступным клубком, долго прислушивалась к звукам снаружи и внутри: шагам на лестнице и неясным толчкам в глубине живота.

А со временем стала спокойно засыпать, как только за мужем, громко громыхнув, закрывалась дверь. Назло жене Вадим просился в затяжные, долгосрочные рейсы, которые еще больше отдаляли их друг от друга.

Соскучившись в разлуке, Лиза с завидным постоянством пыталась преодолеть эту растущую полосу отчуждения. Изголодавшийся муж, казалось, шел ей навстречу, но ровно до тех пор, пока исполнялись его желания, обсуждались и решались его дела. Общей их жизнь становилась только тогда, когда они проживали эту жизнь по его сценарию. Как только Лиза пыталась заговорить о том, что волновало её, чего бы хотелось ей, Вадим мгновенно менялся, становился далеким и равнодушно отстраненным. Чтобы сохранить семью, жена должна была находиться на территории чувств и желаний мужа, где воплощались в реальность только его мечты и имело значение только его настроение. Всё, что хотелось и высказывалось ею, считалось капризом и блажью и никакого отношения к семейной жизни не имело.

Постепенно Лиза не только перестала озвучивать свой внутренний мир желаний, но и действительно разучилась хотеть. Ей, выросшей с холодной и деспотичной матерью, это было совсем нетрудно. Научившись с детства давить в себе любые, самые безобидные детские, а потом и девичьи порывы, Лиза искренне верила, что это и есть семейная жизнь, полная самоотречения и жертвенности. А женское счастье есть не что иное, как готовность самоуничтожиться ради любимого человека.

С рождением дочери ничего в её жизни не изменилось. Просто появился еще один человечек, который с утра до вечера требовал еды, заботы и внимания. Но Лизе нравилось быть нужной, необходимой, востребованной. Для неё в этом заключался некий заменитель, своеобразный суррогат любви. Как бывает на самом деле, она просто не знала.

Муж никогда не говорил ей о любви, считая это проявлением слабости. Вадим был непрошибаемо убежден в том, что красивым, как он выражался – «сладеньким», словам место в книгах и кинофильмах, где все друг другу врут. «Мужчина должен заниматься делом», – часто повторял он и действительно им занимался, целиком и полностью сбросив быт на хрупкие плечи жены. Даже в те редкие дни, когда Лиза болела, муж не помогал ей, считая домашнюю работу занятием легким и недостойным для мужчины. Поэтому, когда перед самыми родами, подняв ведро с краской, жена спровоцировала угрозу выкидыша и попала в больницу, Вадим вызвал из деревни свою мать.

Свекровь, родившая и воспитавшая сына без мужа, самозабвенно посвятившая ему всю свою жизнь, приходила в больницу к Лизе с претензиями и наставлениями. Она могла часами рассказывать нерадивой невестке о том, как нужно и должно вести дом, правильно тратить деньги, гладить рубашки и стирать носки. А еще о том, что шланг от душа нужно наматывать на кран не слева направо, а справа налево.

Лиза не спорила. Сквозь паутину капельниц она смотрела на немолодую, уставшую и раздраженную по жизни женщину и жалела её, понимая и принимая все её желания и претензии. Казалось, не было на свете ничего такого, чего Лиза не могла бы понять и простить. Даже когда полгода спустя Вадим, оставив её с трехмесячной малышкой, укатил с друзьями на курорт по неожиданно подвернувшейся путевке. И на её робкий, даже не протест, а вопрос: «Как же мы тут без тебя?», ответил раздраженно: «Две няньки на одного ребенка – явный перебор. И потом, ты же отдыхала всю беременность, а я должен вкалывать без отпуска?» Она не посмела усомниться в его правоте. Хотя было совершенно непонятно, о каком отдыхе шла речь. До семи месяцев Лиза работала, затем делала ремонт в их запущенной, оставшейся от матери квартире, где стены не белились чуть ли не с 1913 года.

Не сказала Лиза ни слова и в тот день, когда после конфликта с капитаном Вадим, «гордо» хлопнув дверью, ушел с работы. Не упрекала и позже, когда после месяца безрезультатных поисков нового места работы он, амбициозный и не привыкший быть невостребованным, впал в затяжную депрессию.

Мрачный и небритый, Вадим сутками лежал на диване, злясь и обвиняя весь мир, а заодно и жену, которая разрывалась между домом, полуторагодовалой дочкой и курсами парикмахеров.

– Парикмахер! Что это за профессия? С твоим-то журналистским образованием! Ты хоть понимаешь, что это деградация, шаг назад! – бесновался он, когда узнал, что три раза в неделю ему придется по вечерам нянчиться с дочерью.

– Да, наверное… Но… Но, Вадим, я смогу приносить в дом хоть какие-то деньги, пока у тебя, ну… не… наладится с работой… – робко оправдывалась Лиза, пытаясь касаться этой темы как можно деликатнее.

– Ради Бога, не смеши меня! Деньги она будет приносить. Ты хоть знаешь, что такое – работать? Ты же всю жизнь просидела за чужой спиной, сначала маминой, а потом моей.

– Но ведь я работала до самого декрета, – не для того, чтобы оправдаться, а скорее ради справедливости возразила жена.

Ох, как не любил Вадим возражений. Лизиных в особенности. Они вызывали в нем отчаянные, неконтролируемые приступы ярости.

– Что ты называешь работой? Написание дурацких статеек в никому не нужной газетенке?! Это там, при совке, ещё можно было просирать бюджетные деньги, расплодив целый штат бездарей и бездельников. Ты что, не понимаешь, что сейчас всё изменилось, что сейчас другое время! И уже никто никому просто так денег не заплатит. Ну, где, где она, твоя газета, теперь? А-а?! Что, кончились посиделки с гарантированной зарплатой?! Сейчас, милая моя, нужно пахать или делать деньги, а для этого нужны мозги! Замечу, мужские мозги, а не ваши, женские, с идиотскими идеями и прожектами. Неужели за все эти годы замужества ты так и не смогла понять, что деньги в дом должен приносить мужчина! – он немного выдохся, подошел к окну и, открыв форточку, взял с подоконника пачку сигарет. Пачка оказалась пустой. В сердцах он скомкал её в кулаке.

– Но ведь ты… – начала Лиза и запнулась, понимая, что не решится на обвинение.

Этих слов оказалось достаточно. Зверея, Вадим швырнул пустую пачку в лицо жене:

– Я знал, что рано или поздно это случится, что ты перестанешь верить в меня, покажешь свое женское потребительское начало, но… но опуститься до упреков!

– Вадим, ты меня неправильно понял. Я все понимаю и абсолютно ни в чем тебя не упрекаю. Просто у нас закончились деньги. Давно… – её голос погас, – я не могу больше одалживать и брать деньги у твоей мамы.

– А не нужно одалживать! И брать у мамы тоже не надо! Деньги нужно разумно тратить, а не транжирить на всякую ерунду! Это, между прочим, твоя основная задача – быть экономной! Когда ты уже, наконец, поймешь, что женщина должна не зарабатывать, а разумно тратить! Ра-зу-мно! Хотя, где же ему взяться, уму-то!

– Но, Вадим, ты же знаешь, я всегда покупала только самое необходимое. А на ноль, как не экономь, ничего не купишь.

– Да, на ноль, конечно, ничего не купишь! Только чтобы довести бюджет до нуля, моя милая, нужно очень сильно постараться, и ты, как видно, с этим превосходно справилась! Ломать – не строить, тратить – не зарабатывать! Так что, научись поначалу хотя бы чему-то одному. А зарабатывать научишься когда-нибудь потом, когда овдовеешь, – закончил он тираду мрачной шуткой. Лиза поняла: разговор о курсах решен раз и навсегда.

Вадиму нравилось загонять её в угол, обезоруживать, уничтожать, постоянно доказывая свое превосходство. Зачем? Он и сам понять не мог. Впрочем, едва ли он когда-либо сознавался себе в этом тайном стремлении.

Это началось почти сразу, во время одной из ссор, когда Вадим вдруг почувствовал в этой хрупкой, покорной и обожающей его женщине какое-то нерушимое глубинное противостояние, такое сильное, что он растерялся. И все последующие годы Лиза непрестанно прогибалась под него, но каждый раз распрямлялась, оставаясь собой, словно демонстрировала ему его же бессилие. Это приводило Вадима в бешенство. Тогда он унижал жену снова и снова, продолжая вести бесконечную и бессмысленную войну с её загадочной двуликостью. И эта нелепая война, доведенная до крайней точки, до абсурда, грозила ему самоуничтожением. В этом заключалась антитеза их союза. И главная тайна.

Когда подросла дочка, сценарий их отношений не изменился. Маленькая Катя, поначалу чуткая и нежная, вся такая «мамина», к пяти годам четко уловила сюжет этой семейной киноленты и полностью приняла позицию отца, как главного сценариста и режиссера. Катя растворилась в нем, восхищаясь и принимая все его достоинства и недостатки. Вадим очень гордился дочерью как самым главным и, пожалуй, самым удачным своим творением. Гордился и необычайно баловал.

Взаимный и такой нежный дует отца с дочерью был настолько самодостаточен и совершенен, что становился почти порочным. Это «почти» спасало их от инцеста и рождало черную, липкую, как смола, зависть окружающих.

– Ну, Лизка, повезло же тебе! Какого мужика отхватила – идеальный муж и образцовый отец, и деньги заработать может, и по бабам не шляется, – с неизменным постоянством приходилось выслушивать ей один и тот же текст, абсолютно не соответствующий реалиям её жизни.