© Николаева М., 2018

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2018

Глава I

В не столь отдаленные от нас времена, в одной российской губернии, в селе, название которого мало кто сейчас вспомнит, жил простой человек. Звали его Титов Петр Макарович. Умный, работящий, хозяйственный. Из семьи был хорошей, зажиточной, в округе его уважали. К тому времени, с которого начинается наш рассказ, было ему уже лет двадцать пять. Время пришло женой обзаводиться, и сосватал он в соседней деревне девушку. Всем хороша была невестушка: и лицом, и умом, и фигурой. Семья у них получилась соседям на зависть. Жили они дружно, работали. Хозяйство имели хоть и небольшое, но всего им хватало. Вот только детишек Бог никак не давал. Пять лет прошло уж со свадьбы. Злые языки по селу мели, что пустоцвет взял себе в жены Петр, ан нет. Всему свое время, как говорится. Дождались и Титовы своего счастья. На шестой год после свадьбы родился у них долгожданный сын. Окрестили мальчонку Иваном. Зажили полной, ладной семьей. Сынок рос здоровый да смышленый. Крепенький, коренастый – весь в отца. Не нарадуются на него родители, но и не балуют. Так и шло у них все путем, да с Божьей помощью, но приключилось тут одно событие, разом поменявшее их слаженную, неторопливую жизнь.

Помнится, случилось это в середине лета. Дни стояли жаркие, тягучие, и даже ночи не давали отдыха от духоты и парева. Как раз такой ночью проснулась Марья Ивановна будто от чьего-то стона. Проснулась и слушает – может, показалось, может, во сне привиделось? Но нет – и правда стонет кто-то или плачет за окном. Тихо так, еле слышно. Не то собака, не то еще живая душа какая? Подождав немного и поняв, что не умолкает голос на дворе, начала она будить мужа.

– Проснись, Петя. Проснись. Там за окном у нас кто-то.

– Да кому там быть-то. Собака, наверное, – сквозь сон ответил Петр и повернулся на другой бок.

Но не прошло и минуты, как сам он подскочил, расслышав все же усилившийся звук стонущего кого-то.

– А ведь и правда, есть кто-то!

Петр встал с кровати, кое-как в темноте натянул штаны и выглянул в окно. Ночь на дворе стояла темная, хоть глаз выколи. Ничего не увидел Петр, да и плач вдруг прекратился. Марья Ивановна тем временем зажгла свечу и боязливо глядела на мужа.

– Свят-свят. Кабы худого не было. Спаси и сохрани, Мать-заступница! – крестясь и поглядывая то на иконы, то на место, где спал сын Иван, Марья Ивановна наспех накидывала на себя легкую шальку.

– Надо пойти, посмотреть! – зашептал Петр.

– Ой, Господи, а ну как воры-бандиты какие? Того и ждут, чтобы двери-то открыли! – запричитала Марья.

– А вдруг помирает кто, а мы тут сидим, от страха трясемся! Надо посмотреть все же. Ты оставайся, я сам схожу.

– Вот уж нет. Не отпущу тебя одного. С тобой пойду. Уж коли беда какая, так вместе встретим.

– Да ладно, раскаркалась! Больше страху нагнала. Пойдем!

Стараясь не шуметь, отворили они дверь и не спеша, почти беззвучно, оба вышли на двор. Петр Макарович впереди со свечой, а за ним, прячась, жмуря глаза от страха и беспрерывно крестясь, Марья Ивановна. Петр принялся светить в разные стороны, стараясь увидеть хоть что-то. Но ничего видно не было, да и слышно тоже, кроме стрекочущих насекомых да подвывающих где-то вдали собак.

– Уж не привиделось ли нам? Нет тут никого.

Петр Макарович, немного успокоившись, начал искать более или менее правдивое объяснение произошедшему:

– Ветер, должно быть, по щелям задувал, да и показалось нам, что живая душа стонет. Помнишь, как зимой, под Крещение? Так уж перепугалась ты тогда, а оказалось, что ветер в щель у окошка дует. Вот смеху-то было!

– Пресвятая Дева! И впрямь, должно быть, ветер, – согласилась Марья Ивановна.

Но не успели они, повернувшись к дому, сделать и нескольких шагов, как совсем близко от них, совершенно отчетливо снова раздался плач.

– Аа! – завопила Марья Ивановна, а Петр Макарович от неожиданности выронил свечу.

– Господи, Господи, спаси и помилуй! – продолжала кричать Марья Ивановна, а голос слышался теперь совсем громко, и стало понятно, что идет он из-за старой дровницы, стоявшей возле забора. Был он совершенно точно уже человеческий. Не без труда взяв себя в руки и подняв с земли почти затухшую свечу, Петр Макарович, досадуя на то, что так малодушно испугался, твердым шагом направился к дровяной постройке. Марья Ивановна засеменила следом. Обойдя дровню, они, наконец, увидели того, благодаря кому сегодняшняя ночь, да и дальнейшая жизнь их встала с ног на голову.

На траве, возле дровницы, крича уже во весь голос и плача явно от страха, сидел мальчонка-цыганенок, лет четырех-пяти. По грязному лицу его текли ручьем слезы, в волосах запутались репей, солома и какой-то еще мусор. Грязными руками он размазывал по щекам свои слезы, не переставая орать и уже икая от натуги. Рубаха его, кое-где разорванная, потемневшая от долгой носки, была больше похожа на тряпку. Чего и говорить – вид у мальчика был плачевный.

Оторопев сначала от увиденного, Марья Ивановна все же пришла в себя и первая кинулась к ребенку, пытаясь поднять его с земли. Но найденыш, царапаясь и колотясь в припадке, не шел, а, извиваясь как уж, выскальзывал из рук женщины. Тут на помощь пришел Петр Макарович. Отдав свечу жене, он своими большими, сильными руками сгреб орущего паренька, поднял и прижал его вертящуюся во все стороны голову к груди, поглаживая и приговаривая что-то сердечное. То ли почуяв добро, исходившее от Петра Макаровича, то ли выдохшись уже от крика, мальчишка постепенно начал успокаиваться. Все еще всхлипывая, но уже больше по инерции, он через какое-то время обмяк в руках, а от того, что все это время его качали, – заснул. Переглянувшись с женой и все еще качая ребенка, Петр Макарович сказал:

– Вот уж не ждали, не гадали. Чего теперь делать-то будем? Может, рядом где родители? Надо бы выйти поглядеть. Может, ищут, да боятся позвать?

– Давай мне его, в дом отнесу, – зашептала Марья Ивановна, – а ты посмотри на улице. Да только возьми с собой вилы, что ль. Мало ли чего.

Отдав догоравшую свечу и приняв из рук мужа спящего мальчика, Марья Ивановна направилась к дому, а Петр Макарович, последовав совету жены, прихватил на всякий случай вилы и вышел за калитку на улицу. Ночь понемногу рассеивалась, и уже не было той пугающей бездонной черноты кругом. Вдалеке, на горизонте, слабый рассеянный свет начинал подниматься от земли. Присматриваясь внимательно и водя из стороны в сторону свечой, Петр Макарович негромко начал говорить:

– Эй, есть тут кто? Выходи, не бойся, не обижу.

В ответ ему никто не отзывался, лишь слышно было, как ветер шевелит траву в поле.

– Чей ребенок? Мальчонка чей? У нас сидел возле дома, так мы его нашли. У нас он. Выходите да забирайте с Богом! – продолжал Петр Макарович.

Но опять тишина была ему ответом. Постоял он еще некоторое время, уговаривая кого-то в темноте показаться и, не боясь ничего, забрать потерянного ребенка, да все без толку. Плюнув с досады, вернулся Петр Макарович домой. Марья Ивановна к тому времени уже уложила мальчика рядом со своим Иваном, мирно спящим и не подозревавшим ни о чем. Сна у обоих никакого уже не было, и, встав над почивающими детьми, они тихонько и озадаченно переговаривались:

– Ты посмотри только, – зашептала Марья Ивановна, – худой какой да грязный. Пресвятая Дева! Что делать-то с ним будем?

– Да не причитай ты! Разберемся чай! Утро настанет, так и порешаем.

Они стояли над двумя такими с виду непохожими, но так одинаково спокойно спящими детьми, посапывающими и причмокивающими, и сердца их сжимались, то от жалости к этому бедному найденышу, видимо, ровеснику их Ванечки, то от любви и радости за своего мальчика, росшего в заботе и благополучии. Картина и впрямь была интересной. На одной стороне кровати лежит белокурое, розовое, чистое и упитанное дитя, а на другой – как будто совершенно обратный ему человек: чернявый волосами, смуглый, покрытый грязью, худой, как бездомная собака зимой.

Не сомкнув глаз, Марья Ивановна и Петр Макарович так и просидели до рассвета, думая, как же им поступить. Решив, что нужно дождаться, когда мальчишка проснется и, может быть, сам расскажет что-нибудь про себя да про родню, они приступили к своим привычным делам. Марья Ивановна, подоив корову Зорьку, затеяла блины, а Петр Макарович занялся хозяйством. Натаскал сена живности, почистил стойло да принялся точить косу.

Глава II

Когда солнышко поднялось уже над просыпавшейся землей и лучами своими начало гладить через окошко спящих детей, Иван открыл глаза. Все для него в родном доме было привычно и хорошо. Позевывая да потирая глазки, ворочаясь и намереваясь уже встать, Ваня вдруг заметил, что на его кровати, где-то там, в ногах, вроде как лежит кто-то. Удивившись, но ничуть не испугавшись, он вынырнул из-под одеяла на пол и на цыпочках подошел к лежащему. Удивлению его не было предела. «Это кто же тут спит на моей кровати такой грязный? Откуда он взялся?» – подумал Иван.

Услышав, что мать возле печи, бормоча что-то сама с собой, готовит завтрак, он прямиком кинулся к ней.

– Мама, мама! А у меня в кровати спит кто-то! Он что, теперь с нами жить будет?

– Ах, деточка моя, проснулся, голубок! Спит-спит, родимый. Ты его не бойся. Это мальчик потерянный. Мы его нынче ночью с батюшкой возле дома нашли. Видно, оторвался он от матери-то с отцом да и забрел к нам.

Марья Ивановна, нежно щебеча, снимала с сына спальную рубашечку и, целуя его то в голову, то в пузо, то в щечки, надевала короткие летние штанишки.

– Пойдем-ка пока умоемся, золотко мое ненаглядное.

Ополоснув в небольшом умывальнике румяное личико сына, Марья Ивановна полушепотом продолжила свои объяснения:

– Вишь какой он худой да грязный. Видать, нелегко живется ему. Надо бы пожалеть. Как проснется, мы его накормим, оденем да к отцу Ефимию отведем. А там уж и решится, что с ним делать.

Так приговаривала Марья Ивановна, вытирая умытого сына и помогая ему надеть свежую рубашечку. Не успел Ванюша присесть за стол, где уже дымились румяные блинчики и стояла сметанка с любимым малиновым вареньем, как с кровати послышалось сопение и бухтение. Марья Ивановна подошла скорее к проснувшемуся мальчику, а Иван, встав сзади нее и взявшись за юбку, с любопытством выглядывая, смотрел на гостя. Цыганенок, еще совсем сонный и мало чего понимающий, таращил глазенки и не мог никак сообразить, что это за место, где он находится. Он пугливо озирался, как будто искал кого-то, и, не найдя, зашелся в плаче:

– Даее! Аааа! Дае!

Марья Ивановна подсела к нему на кровать и принялась гладить рыдающего ребенка по голове.

– Миленький, да ты не бойся! Маму, верно, зовешь? Мы найдем твою маму! Найдем! Она, должно быть, в соседнюю деревню пошла, чтобы еды тебе принести.

Слушая, что говорит ему эта незнакомая женщина, мальчонка, продолжая все же плакать, принялся рассматривать окружающую его обстановку.

– Как тебя зовут, маленький? Меня – тетя Маша, а вот сынок мой Ванюша. Смотри, он такой же, как ты.

Цыганенок, понемногу успокаиваясь, стал руками показывать куда-то в сторону окна. Жесты его были непонятны ни Марье Ивановне, ни Ивану.

– Мама, а он что, говорить не умеет? – спросил Ваня у матери.

– Ой, не знаю, сынок, – ответила озабоченно Марья Ивановна.

– Куда, куда показываешь-то? Что там, миленький? Не пойму что-то?

Было ясно, что объясниться словами у мальчика не получится, и Марья Ивановна, взяв все в свои руки, начала сама понемногу налаживать ситуацию.

– Пойдем, маленький, я тебе ручки помою, а потом кушать будем. У нас сегодня блины с вареньем. Ты любишь варенье?

Ребенок не отвечал ей, но, интуитивно понимая, что женщина эта не причинит ему никакого зла, послушно дал ей свою грязную руку, и они пошли к рукомойнику. Стало понятно, что такого устройства мальчонка в своей жизни еще не видел. Пузатый медный сосуд с носиком и двумя ручками, за которые он был подвешен, вызвал у мальца одновременно любопытство и оторопь. Марья Ивановна стала показывать, как нужно его наклонить, чтобы потекла вода, а цыганенок лишь стоял, завороженно наблюдая, как струйка, журча, появляется из отверстия рукомойника и падает с шумом в деревянную шайку, расположенную снизу.

– Ванюш, покажи ты, как надо. Тебя-то он быстрее поймет.