Цитаты из книг автора «Марина Москвина»

– Я десять лет рисовал, хотел стать художником, – Саша говорил. – И вдруг в одно прекрасное утро проснулся и понял, что я не художник – я создан восхищаться другими художниками. Боже мой! – вздохнул он просветленно. – Какая гора свалилась с моих плеч, до чего же мне стало легко и хорошо!

Озеро широко, трудно переплыть его, хотя лодка легка, неспешен ее скользящий ход по озерной дороге. На лавочке у кормы лежит пакет. Из него выглядывает атласный рукав, расшитый блестками. Солнце садится, птицы в гнезда спешат. Волны под ивами. Ветер треплет пряди озерных трав. Осторожно гребу на закат. В тишине только слышен плеск моих весел. Кто-то позвал меня с того берега: – Сюда! Я зде-есь! Оборачиваюсь и вижу – над озером в вышине – зеленые горы и белые облака. И, озаренный закатом, у самой кромки воды стоит человек и машет мне рукой.

Ну, голос у нее – говорящего ворона, суставы не гнутся, обвислая грудь, ну, речь замедлена, замороженные движения. Ну, воспаленные веки… Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах! Взгляд – мутный, расфокусированный – и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души. Неужели – Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп.

Флейта звучит, берег иной впереди. С другом простился, пора заката близка. Глянул назад — над озером в вышине Зеленые горы и белые облака[2].

А теперь времени почти не осталось, не за горами Великое Превращение, успеть стать пустой флейтой, на которой играет ветер, и ладно. И всё же, Господи, всё же – когда сознание угомонится, а мысли исчезнут, позволь мне в последний раз обернуться, будто на чей-то зов. Я сказала “будто”, потому что вряд ли на краю ойкумены, продвигаясь в безмолвие небес, удастся мне распознать в многоголосье Земли чьи-то дорогие моему сердцу интонации. Но когда, обернувшись, увижу родные фигуры с человеческими или звериными очертаниями в окаменевшем пространстве, дай почувствовать такую глубокую любовь, что все осколки, обрывки, клочки этой прожитой жизни вдруг сами собой соберутся, склеятся и воскресят удивительные мгновенья… как

“Я должна признаться, об этом знают немногие, – она писала нам, – книга «Французский врач в Йемене», переведенная на множество языков и связывающая теперь узами дружбы стольких людей, была в действительности лишь длинным письмом, написанным одному человеку. Перед отъездом в Йемен я очень любила одного человека, но оба мы были женаты, у нас были дети, мы не хотели разбивать наши семьи. Итак, мы расстались. Я очень страдала, и Андре, который всё это время был мне другом, согласился, чтобы я поехала в Йемен. Действительно, есть лишь одно средство забыть личное несчастье – это жить и трудиться ради чего-то большего, чем ты сам. И по возвращении во Францию я написала эту книгу, чтобы рассказать обо всём, что пережила, тому, кого больше не увижу. Когда она была издана, Андре отнес ему книгу. А теперь она служит для объединения далеких людей, которые любят эту Землю”.

Время не так важно в моей жизни, куда важнее пространство, земля, вот этот холм, по которому они шагали. Я чую Путника по следам, оставленным на дороге.

Назавтра мы уезжали из Парижа в Узерш, и вдруг решили позвонить домой, хотели сказать нашим: “Ало! Привет! Вот, звоним с Эйфелевой башни. Чем тут занимаемся? А чем все занимаются? Катаются на пароходах, гладят собак, разговаривают с детьми, пьют кофе в ресторанчиках…” Нашли телефон, набираем номер, такие довольные… И если б дозвонились, прямо там бы, на Эйфелевой башне, и узнали, что в этот самый миг по Москве едут танки, и люди стреляют друг в друга, много убитых и раненых, и снайперы с крыш палят по кому попало. Это ж был сентябрь 1993-го. Шел хоть и неудачный, а настоящий государственный переворот. Но телефон был занят, и жизнь продолжала быть прекрасной.

– Ты так важно себя держишь, – сказала я, – будто бы заехал не на первый этаж Эйфелевой башни, а на второй. – Я могу отправить тебя на последний, – обиженно сказал Лёня. – Но не всё ли равно? Если ты взлетел? Если ты оторвался хотя бы на пять сантиметров от земли, то уже летишь. Какая разница, высоко ты летишь или нет? Ведь полет есть полет. Так и здесь: забрался на Эйфелеву башню – значит, забрался. Важен сам факт.

есть одно незыблемое правило: у книги художника должна быть теплая бумага и живые буквы…