© Марина Клейн, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Следует знать, что наш ум обладает способностью думать, благодаря чему он видит мыслимое, и превосходящим природу ума единством, благодаря которому он прикасается к тому, что выше его.

Дионисий Ареопагит

Птицелов

Когда мы встретились, то пообещали друг другу, что у нас будет все, кроме самого главного.

Мы оба были жестоко изранены. Только твои раны успели зарубцеваться, а мои все еще кровоточили. Ты показался мне героем войны, окончившейся годы назад. Неважно, что тебе досталось – победа или поражение, на войне горько и то и другое, ведь побед без потерь, как известно, не бывает… От твоих ран остались шрамы, на которые все поглядывали с уважением, но спрашивать о подробностях боялись, зная, как легко разбередить душу. Поэтому в нашу первую встречу тебя окружал ореол отчужденности – ты сам возвел вокруг себя стену, хода через которую не было никому. Окружающие тебя люди кивали герою войны в знак почтения и отступали, не пытаясь штурмовать преграду. Что могло за ней скрываться? Возможно, пустота. А возможно, ярость – это куда опаснее. Ведь никто не пускается на жестокости так легко, как тот, кому нанесли столько ран.

Из моих временами все еще сочилась кровь, как часто бывает с зудящими ссадинами: их отчаянно трешь, стараясь успокоить, а вместо этого бередишь и вызываешь новые кровотечения. И я бередила их усиленно – что мне еще было делать? Долгая битва закончилась моим полным поражением, не оставив после себя ничего, кроме боли и зияющей пустоты. Пустота, к слову сказать, граничила с обрывом, с которого меня так и тянуло спрыгнуть. От таких гибельных идей необходимо отвлекаться, но мне было особенно не на что и приходилось раз за разом прокручивать в уме детали сражения. Это причиняло еще бóльшую боль, однако боль – дело такое. Со временем она превращается в жесткую корку, а потом становится строительным материалом для стены, которую возводишь вокруг себя. Так что когда мы встретились, не только ты мог похвастаться внушительной оградой. У меня была точь-в-точь такая же, и именно это заставило нас заговорить друг с другом.

Хотя нет. Не только это.

Каков шанс, что две истерзанные жертвы, при встрече сразу опознав друг друга, остановятся поболтать? Почти нулевой. Кроме того, мы, как и положено людям в нашем положении, уже дали себе клятву, что никогда и никому больше не позволим причинить нам страдание и сами причинять не будем; нет, мы погрузимся в одиночество и станем упиваться собственной апатией, так и завершим свою жизнь. Это самый верный путь. Есть, конечно, еще два. Делать больно всем направо и налево или попытаться вновь пройти той же дорогой. Но первый вариант самый лучший. Насилие – путь саморазрушения, в нем нет никакого смысла, а что касается второго пути… Тех, кто наступает дважды на одни и те же грабли, мы называем дураками. И правильно делаем. Природа наградила нас способностью чувствовать боль, чтобы мы держались подальше от опасных вещей. В этом смысле душевная боль ничем не отличается от физической. Больно? Ну, так и не лезь куда не следует.

И вот мы с тобой попадаем в поле зрения друг друга. Видим прежде всего стены. С любопытством кидаем взгляд за них – замечаем шрамы, а ты еще и капли крови. Что должно произойти дальше? Сочувственный взгляд, может, кивок, мы проходим мимо и вскоре забываем друг о друге навсегда. Мы справедливы к себе и знаем: не одни мы такие на свете, так что не из-за чего поднимать шум. Даже сочувственных взглядов не нужно. Для чего? Просто прошел мимо, подумал: «Такой же, как я…» Вернулся домой, налил чашечку кофе и забыл. А если не помогло, то взял какой-нибудь роман Достоевского и тогда уж забыл вообще все на свете, включая собственное имя.

Имя… Частенько я задаюсь вопросом, было ли у тебя имя? Мейстер Экхарт^[1] говорит, что душа не может иметь имени, и погружает нас в безымянный мир – безымянный Бог, безымянные ангелы и люди. Звучит жутко, но ведь мы с тобой так редко называли друг друга по именам как раз по этой причине. Мы чувствовали, что имена, пропечатанные в наших паспортах и оставившие след в сознании родителей и знакомых – фальшивые. В небесной обители томились бесчисленные души, которым предстояло стать людьми, и тут вошел безымянный Бог и вытряхнул на всех горсть имен. Кому что досталось – чистая случайность. Забирай и иди с этим в мир живых. Но, по сути, мы все – безымянные сущности, созданные безымянным Богом и принесенные на землю безымянными ангелами…

Безымянный – не значит безличностный. Меня привлекла твоя душа. А тебя – моя. Пусть они обе и не имеют имени, мы бы не променяли эти души ни на какие другие.

И все же, как так случилось? Мы не должны были подойти друг к другу и заговорить. Однако между нами вклинилась часть той силы, что «вечно хочет зла и вечно совершает благо»^[2]. Выглядела эта часть как прыткий молодой человек с хитро сверкающими глазами и коварной ухмылкой. С таким видом, словно поставил целью своей жизни любой ценой навредить мне, он схватил меня за руку и подтащил к тебе. «Позволь вас познакомить!» – громогласно сказал он и представил нас друг другу, после чего исчез. Мы так и не смогли потом вспомнить, чей же это был знакомый, и понять, что это вдруг на него нашло. И я, и ты пресекали все возможные попытки сблизиться с кем-нибудь или хотя бы завести поверхностное знакомство. Причем пресекали настолько решительно, что в конце концов наше окружение усвоило – лучше не надо, не то быть скандалу.

Но вот мы стоим рядом, одни. Повернуться и уйти как-то невежливо, тем более что мы видим раны друг друга и понимаем, что претерпели одни и те же потери, а это, как-никак, сближает. Но и говорить вроде не о чем. Не прошлое же бередить, в самом деле. Хотя очень хотелось дать понять – я вижу, понимаю, ты не один такой…

И тогда я сказала:

– Какая у вас впечатляющая ограда!

Ты моргнул, чуть улыбнулся и ответил:

– Ваша ничем не хуже.

Подумал немного и добавил:

– Спиртного хотите? Полезно для ран. Обеззараживает.

– Спасибо, – ответила я. – Хочу.

– Пойдем ко мне в машину. – Ты резко перешел на «ты».

От таких откровенных предложений спустя пару минут после знакомства следует нестись прочь со всех ног. Вокруг тебя была стена, я понятия не имела, что за ней находится. Но мои раны оказались свежее твоих, и одиночество с непривычки терзало душу. Поэтому я спокойно сказала «пошли!», и мы, прихватив бутылку бренди, направились на улицу.

Твоя машина стояла у самого входа. Мы забрались на передние сиденья и более или менее надежно спрятались от мира за тонированными стеклами. Ты открыл бутылку; едва пробка отворила горлышко, из него причудливой загогулиной вырвалась струя синеватого дыма. Зависла на мгновение в воздухе и растворилась без остатка.

– Сигма, – сказал ты, имея в виду форму исчезнувшей фигуры.

– Дзета, – возразила я.

Мы задумались. Ты не моргая взирал в горлышко бутылки, словно ждал, что оттуда вырвется еще что-то – какая-нибудь там кси или даже ипсилон. Но ничего такого не произошло, и ты, то ли сочтя поданный знак достаточным для выводов, то ли приняв за указку равнодушие бутылки, то ли просто найдя что-то в собственных мыслях, медленно перевел взгляд на меня и проговорил:

– Мы бы могли договориться. Правда?

– Почему нет? – Я пожала плечами. – После всего, что случилось.

– После всего, что случилось, – повторил ты.

Никто из нас не знал, что произошло с другим, но раны и стены говорили сами за себя и намекали, откуда дует ветер. Не однозначно, но достаточно для того, чтобы начертать розу ветров и определить преобладающие потоки, затем выбрать господствующий над всеми остальными и потом уже уверенно заявить, что понял, в чем дело. Только вот мы не стали так поступать. Нам не хотелось знать подробностей. По-настоящему пострадавшие люди понимают, что в перетирании пережитых трагедий нет никакого толка. Ты увидел товарища по несчастью, выхватил его среди десятков или даже сотен людей – этого более чем достаточно. Теперь можно помолчать и насладиться ощущением того, что вы не одни в этом мире.

Вот мы и молчали. И смотрели друг на друга. Ты сразу показался мне славным, даже глубокие шрамы не портили твое милое лицо, и в этом тесном пространстве, ограниченном тонированными стеклами и залитом тусклым теплым светом, я откровенно залюбовалась тобой. Тонкие черты, бледная кожа, мягкие каштановые волосы и потухший взгляд темных глаз делали тебя похожим на Марию Магдалину с картины Матео Сересо – с той, где она держит в руке череп и, глядя на распятие, явно вопрошает у Христа, что ей делать с этой вещицей.

Обдумав это сравнение, я нашла, что ты красив. И хотя у тебя не было черепа в руках, зато была бутылка бренди, делавшая образ менее завораживающим, но более реальным. В противном случае я могла бы принять тебя за видение, вызванное частью той силы, которая свела нас вместе.

Интересно, что и ты сравнил меня с Марией, только с другой картины, автора которой ты так и не смог вспомнить. Я узнала об этом, когда ты протянул мне бутылку.

– Держи. Тебе не хватает черепа, – добавил ты бестолково и, поймав мой подозрительный взгляд, поспешил объяснить: – Ты напомнила мне Магдалину с одной картины. У нее там длинные темные волосы – прямые, как у тебя. Она смотрит точно как ты на меня, только на пламя свечи. А на коленях у нее – череп.

– На огонь можно смотреть бесконечно, – сказала я. – На тебя, наверное, тоже. – Я взяла бутылку и добавила: – Теперь тебе не хватает черепа. Ты мне тоже напомнил Марию.

– Плохи наши дела, – решил ты.

– Нехороши, – согласилась я. – Но череп символизирует бренность бытия – так, может, если у нас нет хотя бы одного, то нет и ее, бренности? У кого-то есть, только не у нас.

– Я всегда думал наоборот.

– Я тоже.

Мы помолчали еще немного. Но последние нити сомнений были разорваны глупыми ассоциациями. Мы уже знали, что следует сказать, мялись только, не зная, кому именно нужно первым произнести эти слова.

На крыльце здания, откуда мы недавно сбежали, появились разодетые люди в небрежно накинутых на плечи пальто и куртках. Они говорили и смеялись так громко, что до нас долетали отзвуки их пронзительных голосов. Табачный дым вырывался из их ртов, висел сизыми облаками в воздухе и неспешно рассеивался, но никаких сигм и дзет не вырисовывал. Скука! Несмотря на радостный смех. Совсем другое дело здесь, в тепле, рядом с тобой и все еще нетронутой бутылкой, способной смутить разум внезапно вырвавшейся из горлышка греческой загогулиной.

– Слушай, – наконец сказал ты. – А давай у нас с тобой будет все… Все, кроме…

– Кроме самого главного, – закончила я за тебя.

– Да. Все, кроме самого главного, – улыбнулся ты.

– Давай! – энергично кивнула я и попробовала бренди. Потом отдала бутылку тебе. Ты тоже сделал глоток.

Так мы, болтая и весело смеясь над выходящими на крыльцо людьми, довольно долго передавали друг другу не то сигматичную, не то дзетовую бутылку с золотисто-коричневым напитком. В какой-то момент я пролила немного, и выяснилось, что, оказывается, золотисто-коричневой была только тара, а напиток – прозрачным с явным оттенком синевы, еще и будто светящимся в полутьме.

– Так, наверное, выглядит питье из букв греческого алфавита, – серьезно проговорил ты.

Я согласилась. Из чего бы ни был сделан бренди, вскоре он плавно стер и людей на крыльце, и само крыльцо вместе с внушительным зданием, и стекло автомобиля, и даже тебя. Хотя, быть может, я просто отворила дверцу и вышла на улицу – не помню.

Но помню улицу, которая называлась, кажется, улицей Архангела Разиэля, полную искристого снега, больно режущего глаза. Здешние деревья в немой мольбе умирающего протянули свои голые ветви к небу, я видела гроздья рябины, прячущиеся под снежными шапками, слышала щебетание птиц. Ярко-красные ягоды и черно-желтые перышки свиристелей красиво контрастировали с ослепительно-белым снегом. И с кровью, которой были залит снежный ковер под моими ногами. В воздухе непрестанно разносилось досаждающее «свири-ри-ри-ри»…

«Тебе не хватает черепа», – прозвучал у меня в голове твой голос.

Свиристели – птицы необычные. С дымчато-розовым окрасом, перьями, подведенными желтыми полосками, крыльями, украшенными бело-красным клеймом, они тем не менее имеют недобрый взгляд маленьких блестящих глазок, едва выглядывающих из-под хохолка на голове. Может, поэтому появление свиристелей, разражающихся своей дьявольской трелью, издавна считалось дурным предзнаменованием. А быть может, из-за их неожиданных пришествий: они всегда появляются внезапно, словно выпрыгивают из разверзнувшейся земли, прямиком из адской пучины, а потом уходят туда же. Только лилось под окном злосчастное «свири-ри-ри»… И вдруг в мгновение ока воцарилась тишина. Живите и здравствуйте, люди – они улетели! Но они вернутся.

Свири-ри…

Этот звук резал уши и мешал сосредоточиться. Несколько птиц сидели на деревьях, но время от времени какая-нибудь из них пикировала вниз, туда, где заканчивался кровавый след. Там что-то лежало – с такого расстояния я не могла разглядеть, что именно. Будто бы невыразительный ком ткани разных цветов, вывалянный в снегу. Свиристели сидели прямо на нем, то и дело опускали свои головки.

Их свист и стрекот становились все невыносимее. Как же хотелось, чтобы они замолчали! Я готова была собственноручно раскидать сугробы, расколоть землю и отправить их обратно в ад. Но такие сложности были мне недоступны… Зато доступно кое-что другое.

Я тихонько, на пробу, просвистела песню свиристелей. Птицы меня сразу услышали и все как одна резко повернулись и посмотрели прямо на меня. У тех, что сидели внизу, с окровавленных клювов тянулись длинные вязкие нити. От их пристальных взглядов становилось жутко, но я повторила свист, на этот раз громче.

Один из свиристелей спорхнул с мутного свертка и полетел ко мне. Я вытянула руку, и он вцепился лапками в мой палец, тут же испачкав его чем-то красным. Долго молчал, испытующе глядя на меня. Я виновато улыбнулась, изо всех сил пытаясь послать ему собственные мысли. «Нет никакой особой причины, почему я вас позвала… Просто я не в себе, не знаю, где нахожусь, не уверена в том, что вижу, и ваши дьявольские трели меня раздражают; зачем так резко и звучно? Когда я ем – я глух и нем, так говорят люди».

– Мы свиристим не из-за развязности, – резко возразила птица. – Мы предупреждаем, мы зовем – мы никогда не подаем голоса зря. Мы приносим беду и предупреждаем об этом. Мы призываем других, чтобы присоединились к нам. Мы никогда не подаем голоса зря.

– Понятно, – кивнула я.

Свиристель повернул свою головку – кровавая нитка сорвалась с клюва и упала на снег – и посмотрел мне за спину. Я оглянулась и увидела тебя.

Ты неотрывно смотрел на меня. Твои глаза были широко раскрыты, на лице прочно воцарилось изумление. Но ты ничего не говорил, только стоял и глядел на меня со свиристелем в руках.

Пронесся порыв ветра, растрепав наши волосы и взметнув твой бордовый шарф, а ты все молчал. Я тоже. И свиристель молчал.

Потом мы еще много когда молчали, но чтобы вот так, со свиристелем – никогда.

Я очнулась на заднем сиденье твоей машины. Лежа на нем, я тянула руки к потолку, стараясь разогнать бесконечные беты, гаммы, омикроны и ипсилоны. Перед моими глазами пронеслись, кажется, все буквы греческого алфавита, кроме альфы и омеги. Кроме начала и конца. Значит, подумала я, все началось очень-очень давно, и заканчиваться пока не собиралось.

С передних сидений слышались голоса – твой и еще чей-то, мне незнакомый.

– Бог знает что, – говорил он. – Разве так можно? А если бы не я?

– Нормальные люди всегда приходят на помощь, когда нужно, – сонно ответил ты.

– А я не человек, я ангел божий, – проворчал голос. – На твое счастье. Человеку бы терпения не хватило… Что это за девушка?

– Это так. Там свиристель, – не к месту сообщил ты.

– Свири-ри, – подала голос я, не вставая.

– Ясно все с вами, – мрачно проговорил голос. – Куда везти?

– Улица Архангела Разиэля, двенадцать, пожалуйста, – снова откликнулась я.

– Нет такой улицы! – отрезал голос.

– Тогда Ленинградская… Такая есть?

– Такая есть, – успокоился голос.

– Значит, туда.

Машина тронулась. В уши мне залилась вода. Сквозь ее толщу я смотрела в окно, рассеченное рябью. Из-за туч небо растворилось в грязно-серых красках, но оно не было ночным. Сколько же мы провели с тобой времени? Уже настало утро, а казалось, что прошло не более получаса…

– Приехали, – сказал голос. – Приятель твой спит… Подожди, я помогу.

Я с немалым трудом вырвалась из водяной толщи и приняла сидячее положение. Дверца услужливо отворилась, выплеснув наружу все эти потоки воды; мне помогли выбраться. Дождь пока перестал.

Обладатель голоса оказался молодым человеком постарше тебя, с густыми светлыми волосами, вопиющим образом спутанными, невыразимо глубокими светло-голубыми глазами и такой белой кожей, что на ее фоне все казалось чрезмерно ярким и насыщенным. Даже смотреть было больно. Но нездоровым твой спаситель не выглядел. Он вообще никаким не выглядел. Удивительная безликость была его отличительной чертой, и в том его счастье – в противном случае он бы не смог сделать и шага по улице, чтобы не приковать к себе внимание. Еще бы! Такой возраст, шапка светлых волос и – черная сутана с классическим белым воротничком-колораткой.

– Прости меня, отец, ибо я согрешила, – сказала я.

– С таким не шутят. – Его светлые брови свелись к переносице.

– А я и не шучу.

– Тебе не нужно мое прощение и никогда не понадобится. Зачем тогда просишь?

– Это да, – не могла не согласиться я. – Извини.

– Как тебя зовут?

Я назвала свое имя и добавила:

– А ты, я слышала, Ангел Божий.

Он неопределенно хмыкнул.

– Ты уж довези его, пожалуйста, – попросила я. – И передай, что про наше с ним обещание я прекрасно помню. Если спросит – оно в силе.

– Передам, – сказал Ангел. – Не волнуйся, я о нем позабочусь.

– Спасибо! – Я помахала ему и взбежала по ступеням крыльца. Твоя машина, управляемая Ангелом, тронулась с места и вскоре скрылась со двора.

Что за глупость, что религиозные верования изжили себя в современном мире, набитом всевозможными техническими благами? Ничуть. Пожалуйста, живой пример – водитель пил всю ночь с незнакомой девушкой, и его несчастный ангел-хранитель вынужден разгребать то, что натворил его подопечный. Довезти девушку до дома. Поставить ее на ноги. Отвести домой подопечного. Налить ему кофе. Почему-то я была уверена, что он непременно сделает тебе кофе. Может, даже уложит спать. Слишком уж пространно прозвучало это ангельское «я о нем позабочусь». А где мы были бы, если бы не этот ангел-хранитель и вера в него? Наверняка на той самой стоянке в компании местного участкового, с участием – обязательным атрибутом каждого участкового – спрашивающего документы. И он был бы очень удивлен, узнав, что имеет дело с двумя Мариями, которым не хватает черепов.