Вышли танцовщицы, похожие в ярких платьях на короткие флагштоки. Ударили барабаны. Басы грохотали так, что скакали песчинки на кирпичных ступеньках. Танцовщицы устроили маленький смерч, и огонек фонаря, прикрытый стеклянной банкой, затрепетал.

Янина не смотрела на танцовщиц. Гораздо интереснее в эту минуту были поэты: высокий бородач, считавшийся лучшим сочинителем столицы, и тощий парень, светловолосый и небритый, никому до сегодняшнего дня не известный. Шел пятый раунд «схватки на языках»: только что оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание в четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались на «Н» и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели». Поэты получили пять минут на обдумывание, и танцовщицы развлекали публику, в то время как бородатый мастер перебирал в уме домашние заготовки, а молодой, нервный и совершенно потерянный среди барабанного грохота, суеты и жадного внимания публики, – этот самый молодой поэт трижды впал в отчаяние, прежде чем глаза его ожили, губы зашевелились и он быстро защелкал пальцами, отбивая внутренний ритм.

Рукав его кафтана был коротковат. Дерзкий либо купил парадную одежку в лавке подержанного платья, либо продолжал расти, как ребенок или дерево, и мосластые руки-ветки вытягивались быстрее, чем поэт успевал заработать на обновку. Он знал, что выглядит смешно и неуклюже, и ему непросто было это сознавать, – но он все равно вышел перед судьями и публикой, убежденный в своем праве находиться здесь.

Янина симпатизировала молодому. Вокруг, в зале под открытым небом, во множестве обретались поклонницы бородача, и они задавали тон: их слуги топали о помост по команде, служанки отбивали ладони, поддерживая короля поэтов. Если бы исход поединка решала толпа – бородач давно победил бы. Но решали судьи, и они оказались беспристрастны, и вот уже пятый раунд длился почти равный бой, хотя обычная «схватка на языках» заканчивалась через два или три раунда.

Интеллектуальное зрелище, думала Янина с грустью, но без тоски. Здесь, в столице, как в несущемся с горы экипаже – громко, весело, очень страшно и бесконечно интересно. У нас в провинции такого не бывает; может быть, я в последний раз вижу эти танцы, ярусы свечей под стеклянными колпаками, дрожащие огни и площадь, как единое тусклое украшение. И поэтов. Кто знает почему, но у нас в Устоке совсем нет поэтов. Вот бы познакомиться с этим, молодым, вот бы сказать ему в глаза, как он талантлив.

…С другой стороны, дома спокойно. Закат над озером не уступает красотой ни танцу, ни огням, ни богатому зрелищу. Другое дело, что закат лучше встречать в компании настоящего поэта…

Она поерзала на подушках. Представление затянулось, уже совсем стемнело, а судьи, глядишь, и шестой раунд назначат. Жаль, что она не приехала в столицу по своей воле, как простая путешественница, и не имеет обычной свободы. Она претендентка, пусть ее шансы оцениваются как один к тысяче. Она ведет происхождение от Железной Горы, и хоть веточка давно отделилась от общего ствола и зачахла далеко от столицы – ее долг был явиться.

Янина удержала вздох.

На самом деле, уверяла она тетку, никто не заметит, что меня нет. В жены принцу прочат либо старшую, либо младшую дочь барона Хлебного Клина, причем скорее младшую – та здоровее и милее с виду. Прочих приглашают ради традиции и еще затем, чтобы новая принцесса чувствовала себя избранной среди многих. Церемония объявления невесты тем пышнее, чем больше девушек в разноцветных платьях будет ждать королевского решения. Так говорила Янина, но тетка была непреклонна: надо ехать. Из казны деньги выслали на поездку, оплатили гостиницу на всю неделю, ты что, хочешь казенные деньги под подушкой утаить?! А вот явится королевский налоговый надзиратель!..

Налоговый надзиратель был теткиным вечным пугалом, хотя жила она скромно и налоги с поместья платила всегда по совести. Тетка мечтала увидеть церемонию и рвалась поехать вместе с Яниной, но прямо перед отъездом ухитрилась сломать руку. Бедняга, как она огорчилась! Янина с дорогой душой отпустила бы тетку в столицу вместо себя. Тетка еще далеко не стара, если ее нарумянить да приодеть – сошла бы за девушку в общей толпе…

Танцовщицы разбежались, будто флаги сдуло ветром. Бросили жребий. Бородач, король поэтов, изображал благожелательную скуку, но уголок его рта подрагивал. Янине с ее места – первый ярус, третий ряд – отлично было все видно.

А молодой сперва побледнел, а потом налился светом, будто фонарь в оранжевом стеклянном колпаке, и уверенно выступил вперед. Ему выпало читать первым.

Он начал говорить. Площадь была устроена для выступлений великолепно – слова, сказанные на сцене, разносились эхом по всем ярусам.

 
Наброском майской синевы,
Неразличимым – еле-еле —
Нежнейшим – так лежали вы
На черном бархате постели.
 
 
Немой, как пень, с недавних пор,
Нагой – в глубинах цитадели
Не я схватился за топор
На черном бархате постели.
 
 
Над хризантемой взвился рок —
Нет!.. Лепестки похолодели —
Не кровь, не смерть, но серебро
На черном бархате постели!
 
 
Ночь оловянных лошадей,
Ночь безъязыких свиристелей,
Надежда двух слепых людей
На черном бархате постели…^[1]
 

– Недурно, – сказала дуэнья. – Образно.

Янина захлопала, и многие на этот раз поддержали молодого. Но вот вышел бородач, прокашлялся в кулак, и резонаторы усилили его кашель до громового звука. Он пошел простым путем: каждая строка опровергала предыдущую и начиналась с «но»:

 
Но если так, пускай. Финал.
Но если нет? – под шум метели.
Но если да? – я это знал
На черном бархате постели.
 
 
Но если ты? – свистит топор.
Но если мы осиротели?
Но если?.. – кончен давний спор
На черном бархате постели.
 
 
Но оловянен быстрый конь,
Но неподкупны в чаще ели,
Но не погас святой огонь
На черном бархате постели.
 
 
Но хризантемы отцвели,
Но саксофоны онемели,
Но вот он, самый край земли —
На черном бархате постели…
 

Янина даже встала с места, уверенная, что судьи присудят победу молодому. Но судьи, посовещавшись всего несколько секунд, отдали победу бородачу – сороковую или пятидесятую на его счету, никто уже не помнил. Толпа поклонниц разразилась восторженным визгом, а Янина вдруг поняла, что уже поздно, очень поздно, опекунша будет ждать, ведь она обещала тетке присматривать за Яниной в столице. Да и хозяйка гостиницы раз десять повторила сегодня, что ей поручено особо заботиться о «почетных гостьях короны». Говорят, хозяйки всех приличных гостиниц официально состоят на королевской службе и еженедельно отчитываются о поведении постояльцев… Впрочем, может быть, это и вранье…

Молодой поэт в одну секунду сделался будто слепком с собственного трупа – синеватым и бесстрастным. Он стоял в стороне, словно посторонний, словно никто уже и не помнил, как он пять раундов блестяще импровизировал, ни в чем не уступая первому поэту страны, а иногда и явно его превосходя. На сцену полетели розы – растрепанные и взбалмошные, как те девицы, что бросали их к ногам кудрявого бородача.

– Это несправедливо, – вслух сказала Янина. – Послушай, Илли…

Она запнулась, сознавая, что идея ее дерзостью и взбалмошностью заткнет за пояс целую армию безумных поклонниц.

(С другой стороны, почему нет? Знатным дамам прилично приглашать в поместья поэтов и музыкантов, это называется покровительство искусствам… Что скажет тетка?!)

– Послушай, Илли. Ступай к нему… Как его зовут, кстати?

– Агат, – блеклые глаза дуэньи округлились и осветились изнутри, так она удивилась.

– Да не этот! – Янина едва сдержала в голосе негодование, потому что Агат был псевдоним чернокудрого короля поэтов. – К этому, Бастьяну… и предложи, чтобы он…

Выражение лица дуэньи насмешило ее и одновременно обеспокоило.

– Я хочу покровительствовать искусствам, – сказала Янина, оборвав себя, другим тоном. – Этот юноша заслужил сегодня победу, он уязвлен и, наверное, беден… (А тетка тоже не богачка, промелькнуло в Янининой голове.) – Пригласи его, во-первых, навестить нас в гостинице завтра вечером, после объявления… После церемонии выбора невесты. А во-вторых, намекни, что у нас в поместье с охотой принимают талантливых людей. Может, недолго, всего пару недель, но он мог бы у нас погостить.

Площадь тем временем пришла в движение. Первыми освобождались дорогие и привилегированные сектора – там, где вокруг свечей горели еще и блики на золотых и фарфоровых блюдах. Толпа засиделась, господа и дамы с удовольствием разминали ноги, через несколько минут на площади все смешается – ряды, сектора, поэты и поклонники, судьи сегодняшней «схватки языками», стражники, карманники, обыватели…

– Скорее, Илли! Я выйду со всеми, встретимся возле экипажа!

Дуэнья была быстра, иногда быстрее самой Янины. Заколебались свечи, мелькнул широкий подол, на секунду ослепив белизной крахмальных нижних юбок. Илли шутя перемахнула через низкий заборчик ложи, и красный ее чепец уверенно поплыл в реке голов – к сцене.

Проигравшего юношу уже окружили. Уже злословили (как догадалась Янина по маслено-сладеньким лицам) и, должно быть, сочувствовали. Вот как вы удивитесь, подумала Янина, когда он при всех получит предложение, переданное Илли!

Теперь, когда первый шок от поражения прошел, щеки поэта немного порозовели. Он талантливее вас всех, с обидой подумала Янина. Он будет новым поэтом-солнцем… Попомните еще, как отобрали у него такую необходимую, такую заслуженную победу!

Стражники пригласили на выход дам из ее сектора, и Янина решительно зашагала по кирпичной лесенке вверх. Ее поражало и восхищало, как рыночная площадь за несколько часов превращается в огромный зал, который не стыдно посетить, наверное, даже королеве. Жаль, что нынешняя королева умерла давным-давно, а будущая еще не избрана. Говорят, дочери барона из Хлебного Клина избалованы и довольно-таки скверно воспитаны. Но, возможно, это обыкновенное злословие – ведь сколько девочек из графств и областей поскромнее во снах видят себя на троне рядом с принцем и злятся, злятся на сильных соперниц…

Хоть бы он согласился, подумала Янина о поэте. Если он откажется… Будет ли это оскорблением? Она уже жалела о своем порыве. А сдержись она, откажись приглашать поэта – сейчас жалела бы о нерешительности и трусости. Есть ситуации, в которых всегда себя ругаешь, проще с этим смириться и перетерпеть всего несколько минут. Сейчас вернется Илли, и мы все узнаем, да, мы все узнаем…

Площадь, где ожидали экипажи, была окружена оградой со многими калитками: простых горожан туда в поздний час не пускали. Янина вытащила из рукава узкий бумажный прямоугольник, сунула в щель тумбы; щель осветилась зеленым, и калитка открылась. Янина подтолкнула скрипучую створку, перешагнула через большую лужу, в которой отражалась чья-то карета, когда-то представительная, а теперь потерявшая вид. Янина огляделась – где-то здесь ее ждали экипаж и кучер…

– Госпожа Янина из Устока?

Справа и слева подошли королевские гвардейцы. Каждый из них на голову был выше любого городского стражника.

– Да, – Янина оступилась и угодила-таки правым нарядным башмаком в лужу. – А вы…

– Королевская гвардия, – сказал первый небрежно, будто Янина была слепой и не могла видеть его мундира. – Прошу следовать за мной.

– Но здесь мой экипаж и дуэнья…

– Прошу следовать за мной.

В молчании, как-то сразу озябнув и ощутив на плечах поздний вечер, Янина прошла за ним в темноту. Второй шел сзади совершенно бесшумно, и, если бы не его тень, то появлявшаяся на мостовой, то исчезавшая, Янина подумала бы, что он растворился.

Остановились перед большой каретой без гербов, без украшений, с опущенной подножкой. Первый стражник открыл перед Яниной дверь.

– Господа, я…

– Приказ короля.

Совершенно завороженная его деревянной, какой-то нечеловеческой непреклонностью, Янина поднялась по двум крутым ступенькам (заныли мышцы ног) и запуталась в бархатной занавеске. Занавеску отдернули. Внутри кареты был человек, один, и на откидном столе перед ним горел неяркий фонарик.

– Сударыня, – голос был неприятный, и, главное, в нем не было ни капли сомнения в праве самым жестким образом упрекать Янину, – как может гостья короны позволить себе так поздно ночью присутствовать на зрелище? Как смеет гостья короны ходить по улице в одиночестве, без сопровождающих – ночью, я повторяю?

Неожиданность этих обвинений заставила Янину внимательно посмотреть человеку в лицо. Она узнала его не сразу, а после долгой напряженной паузы – это был король.

Она выпрямила спину, как только могла. Страх и обида всегда заставляли ее выпрямляться. Особенно страх.

– Ваше величество, – сказала она и с радостью услышала, что голос не дрожит. – Я сожалею, что зрелище в самом деле затянулось сверх ожиданий. Я сожалею, что доставила вам… по-видимому… огорчение.

Она запнулась, сознавая неточность формулировки. Огорчение? Кажется, она возмутила его или оскорбила, и непонятно чем, да и вообще ситуация дикая, глупее не придумаешь.

Что теперь, вечная опала и ссылка в Усток?

– Моя дуэнья… здесь. Просто минуту назад я отослала ее с поручением. Вероятно, она уже вернулась и ждет меня у экипажа. Моя опекунша поставлена в известность… она знает, куда я направилась сегодня вечером, и одобрила мой выбор. Это не зрелище для черни, ваше величество, это состязание поэтов, – Янина выпрямилась теперь так, что затылок ее коснулся бархатной стенки кареты. – Теперь примите мои извинения за… столь неудачное стечение обстоятельств.

Король молча смотрел на нее.

В свои сорок лет он был почти лыс. Морщины на лбу сошлись тюремной решеткой: две вдоль, три поперек. Глаза, очень темные, казались подведенными тушью, хотя никакой туши не было. Под тяжелейшим темным взглядом Янина внутренне заскулила.

Прошла еще минута.

Король приподнялся, отдернул занавеску на приоткрытой двери и крикнул гвардейцу:

– Найди ее экипаж и служанку. Пригони в гостиницу.

Снаружи убралась подножка и закрылась дверь. Почти сразу карета тронулась с места – очень мягко, на мягчайших рессорах.

Куда мы едем?

Янина плотно сжала губы. Оставалась еще возможность, что это не король, а разбойник в королевском обличье. Непонятно, почему разбойнику подчиняется гвардия, но допустим…

– Янина из Устока, – сказал король с непонятным выражением. – Любительница поэзии. Кто выиграл?

– С позволения вашего величества, – Янина чувствовала, как цепенеет от напряжения спина, – поэт Агат.

– У меня для вас новость, сударыня Янина. Вас выбрали невестой принцу.

Он сказал это, не меняя тона, скучно глядя в темный угол кареты.

– Да вы что! – вырвалось у нее, и вырвалось нехорошо: грубо, да еще и с ноткой брезгливости. Она пришла в ужас от собственной дерзости. – Я прошу прощения. Я нечаянно, то есть я хотела сказать…

Лицо онемело – отхлынула кровь.

– Выбирайте выражения, милочка, – сказал король, жутко глядя на нее черными неподвижными глазами, и Янина стиснула кулаки, захватив немного шелковой ткани выходного платья.

– Я прошу прощения, – она поняла, что готова даже заплакать. И решила, что это будет к месту, что король, возможно, сжалится над ее слезами. Но как только Янина об этом подумала – слезы высохли, осталось головокружение и холод. – Я хотела сказать, что шансы мои сочтены в списке как один к тысяче, род древний, но очень захудалый, дальний, этого не может…

Она осеклась. «Этого не может быть». Не хватало еще, чтобы король приказал отрезать ей язык за хамство: вот это, наверное, вполне возможно.

– Это может быть, – сказал он немного мягче. – Вы будете невестой принца. Потом его женой. Потом – королевой. Матерью наследника. Матерью и женой короля. И перестаньте столь явно сокрушаться по этому поводу!

От удивления она выпустила примятые складки платья.

– Я просто очень удивилась, ваше величество. Я не ожидала. Я… рада.