[6] Во время же празднования дня рождения Ирода, дочь Иродиады плясала пред собранием и угодила Ироду;

[7] Посему он с клятвою обещал ей дать, чего она попросит.

[8] Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя.

[9] И опечалился царь; но, ради клятвы и возлежащих с ним, повелел дать ей,

[10] И послал отсечь Иоанну голову в темнице.

[11] И принесли голову его на блюде и дали девице, а она отнесла матери своей.

[12] Ученики же его пришедши взяли тело его и погребли его.

50[13] И пошли, возвестили Иисусу.

(Евангелие от Матфея, Гл.14)

Отдельная справка об Ироде 1 Великом.

По национальности он не еврей, а идумеянин, сын Антипатра, римского прокуратора Иудеи. Царь Иудеи (40?4 гг. до н. э.), основатель идумейской династии Иродиадов. Его описывали, как «сумасшедшего, убившего свою семью и множество раввинов», «злого гения Иудейской нации», «готового на любое преступление в угоду своим неограниченным амбициям». И в то же время «величайшего строителя в еврейской истории». Его имя стало нарицательным для обозначения злого и жестокого человека.

Не знаю, к какому жанру отнести представленную литературную запись.

Не стала ограничивать себя в употреблении в произведении слов изо всех языков, поскольку передать особенность древнего арамейского языка в наше время сложно, да и ни к чему.

Пролог

В те времена, которые потом назовут тридцатыми годами Новой Эры, Древняя Иудея, в состав которой входили земли многих племён, являлась провинцией Рима и была разделена на четыре части. Её правители назывались тетрархами. Три правителя были сыновьями Ирода Великого – Ирод Филиппа Старший, который впоследствии, после развода с Иродиадой, согласится на добровольную ссылку; Ирод Филиппа Младший; и Ирод Антипа. Ещё был Ирод Архелай, но он настолько был нелюбим в народе за жестокость и бездарность как политика, что его отправили в принудительную ссылку.

Братья Филиппа и Антипа родились от разных матерей – Ирод Великий был многоженцем.

Четвёртая часть Иудеи отошла под управление Рима. В 6 году новой эры римляне аннексировали у Палестины Иерусалим и его области. Они управлялись римскими Префектами. На момент изложенных событий префекствовал Понтий Пилат.

Политическая ситуация в Иудее, во всех её областях, была не просто напряженной, она балансировала на грани войны с язычниками римлянами-захватчиками. В синагогах не принимались деньги Рима, на которых чеканились профили Цезарей. Иудейская вера не позволяет изображений людей. В храмах менялы обменивали Римские монеты на любые другие деньги, подходящие под каноны веры. Тогда и возникла пословица – «Богу (Ягве) Богово, а Кесарю (Цезарю) Кесарево».

До двадцати лет, Ирод Антипа воспитывался в Риме, как и многие царские дети разных стран, являясь почётным заложником. Поневоле он был пропитан более свободными римскими нравами, хотя не любил Рим.

Иродиада, внучка Ирода Великого, была замужем за Филиппой Старшим, своим сводным дядей на много лет её старше, и родила ему дочь Саломею.

Когда из Рима вернулся Антипа и увидел жену старшего брата – страстную красавицу, он предложил Иродиаде то, к чему привык в Риме. Развод. Но в древнем арамейском языке не было слова «развод», подобное явление в Иудее отсутствовало. Поэтому Иродиада, уйдя от Филиппы к Антипе, не считалась законной женой.

Именно об этом говорил Иоанн Креститель, называя Иродиаду грешницей.

Иоанн Креститель был праведником. Праведником своей веры – Иудаизма.

Антипа заточил Крестителя в темницу крепости Махерон^[1] (территория современного Королевства Иордания), но, как говориться во многих источниках, это скорее была не темница, а помещение, в котором было гораздо прохладнее, чем в полупустынном климате крепости.

К Иоанну допускались паломники и сам тетрарх Антипа советовался с Крестителем.

Во все времена и во всех странах «смутные годы» – это раскол общества и появление особых людей, говорящих о новой жизни, новой религии, новых «правилах». Имя им – Мессия.

За несколько месяцев до распятия Христа.

Древняя Иудея. Тетрархия Галилея.

День первый

Предгорье крепости Махерон

Пятнадцатилетний Езекия дремал, сидя на медленно бредущем белом верблюде в середине длинного каравана. В дорогих одеждах, в накрученном на голове длинном платке, закрывающим нижнюю половину лица, подросток оживился, как только караван подошел к подножию горы.

Закончились ряды виноградников со спелыми, прозрачными на солнце гроздьями. Всё чаще встречались акации и деревья граната, всё гуще зеленели поля сезама^[2], ячменя, конопли, чечевицы и льна. Необыкновенно густые из-за невозможности растечься – узкие поля сжимались соседними горами, – запахи волнами поднимались в знойном дне и кружили голову.

В сельских домах, низко распластавшихся вдоль извилистой горной дороги, было непривычно многолюдно. Хозяева домов угождающе суетились перед богатыми и властными гостями.

Два верблюда авангарда каравана Езекии входили в следующее селение, а последние навьюченные ослы только выходили из предыдущего.

Верблюды и ослы несли на себе свёрнутые одежды и ткани, корзины хлеба, бурдюки с водой и вином, амфоры масла и ещё многое, необходимое для удобства жизни в гостях.

Замыкали караван десяток баранов на мясо и пяток коз для свежего молока.

Изредка вдоль каравана на конях проскакивали охранники и останавливались у повозки с двумя впряженными осликами. На повозке высился портшез-палатка, задрапированная дорогим шелком. Здесь ехала бабушка Езекии, достопочтимая Сара. Она любила удобства и никогда на них не скупилась.

Караван входил на гору. До цели путешествия – ворот крепости Махерон, оставалось несколько минут пути.

Стены крепости нарастали, закрывая часть неба. Открытые массивные ворота сверкали медными пластинами, вбитыми в толстые брёвна.

* * *

Справа под стенами, в рощице из колючих кустов и десятка ажурных зелёных тамарисков, мелькнуло воздушное покрывало. Оно было поднято слабым горячим ветром над головой сидящей девушки, одетой по-царски, в светлые льняные одежды, с десятками нашитых серебряных бляшек.

Сердце Езекии ухнуло к плоским копытам белого верблюда. Остановив ход любимца, он заставил его встать на колени и сполз на песок.

Сейчас же разошлись шелковые занавеси портшеза и выглянула Сара, женщина не молодая, но «в соку», увешанная драгоценностями сверх меры. Тут же показалась любопытная старая прислужница Дина, не перестающая обмахивать госпожу малым опахалом.

Езекия виновато улыбнулся.

– Я должен поздороваться, бабуля! И расспросить о жизни у неё.

Цепко и хозяйственно оглядев караван, Сара ткнула пальцем в хромающего под тяжкой ношей осла, поставленного погонщиком позади широкой беременной верблюдицы. Погонщик побледнел, хотел оправдаться, но Сара так на него посмотрела, что тот побежал развьючивать больное животное.

Сердитый взгляд властной женщины переместился на внука и потеплел.

– Мой Езекия, будь спокойным. И не надейся ласку услыхать.

Соглашаясь, юноша кивнул и побежал к деревьям, снимая с головы платок и приглаживая на ходу чёрные кудри и короткую бородку. Ноги в высоких сандалиях утопали в сухом песке дороги.

* * *

Закутанная поверх одежды в легкую шелковую накидку с головы до ног, Саломея сидела у обрыва на шерстяном ковре и рассматривала приближающиеся караваны и долину с полями и селениями. Рядом, на складном табурете, поставленном на сухую траву, тяжело дышала старая Няня, потеющая в плотной одежде и покрывале, накинутом на голову. Няня каждую минуту вытирала влажной тряпицей лоб, рот и, засунув руку за пазуху, складку между большими обвисшими грудями.

Чуть в стороне стоял молодой Костас в коротком пеплосе^[3] и сандалиях с ремнями до колена. От скуки он, зацепившись за нижнюю ветку дерева, повис на одной руке. Мышцы напряглись, и Костас улыбался от приятного ощущения силы в своём совершенном теле.

Перестав бежать, Езекия остановился, восстанавливая дыхание, и медленно подошел к Саломее.

– Я поспешил, когда тебя увидел, здравствуй.

Тонкая ладонь из-под прозрачной накидки показала на землю.

– Садись сюда, а то мне скучно.

Сев на песок у ног девушки Езекия с любовью разглядывал проступающие под воздушной тканью черты лица… Но одновременно его раздражал вцепившийся в ветку высокий молодой мужчина в греческой одежде и гладко выбритый.

– А кто тот человек? Охранник?

Не оглянувшись, Саломея равнодушно перебирала серебряные бляшки на вороте верхнего платья.

– Нет, учитель. Мне мама его в Греции купила.

Мелкие камешки мешали сидеть на голом песке, и Езекия подвинулся, пересев на край ковра Саломеи.

– Учителей, мне кажется, не покупают. Его наняли для тебя?

Улыбнувшись девушка дотронулась пальчиком до носа Езекии, отчего Няня закашлялась, возмущённая вольностью воспитанницы. Но Саломея её кашля «не услышала».

– Какая разница? Два года он со мной. Четыре языка преподает, гимнастику. Он в перерывах чтенья заставляет на мостик встать, сесть на шпагат, иль колесом пройтись по дальнему двору, пока не видят священники или мужчины.

Встав, Саломея скинула на голову Няни воздушную накидку и отошла от края обрыва. В очередной раз Езекия поразился странному цвету её волос – тёмно-рыжий, в отца. Глаза девушки, зелёные, с карими ободками, смотрели на него насмешливо.

Ещё раз быстро взглянув на Езекию, Саломея подняла руки вверх. Чуть качнувшись она неожиданно сделала три раза подряд «колесо», мелькнув ногами со звенящими браслетами на щиколотках и руками в браслетах до локтя… И встала, запыхавшись. Лёгкие шаровары обтекали стройные ноги, одежды ниспали облаком, четыре бронзовые косы змеями разлетелись и не сразу успокоились на груди и спине. Появился румянец на щеках, грудь под расшитой длинной рубашкой вызывающе торчала.

Зрелище настолько впечатлило Езекию, что он молчал несколько мгновений.

– …Да разве женщинам такое можно?

Поправив рукава, Саломея преувеличенно легко вздохнула.

– Мне можно всё, я дочь Иродиады.

Ощущая по всему телу пот от шокирующего действа, Езекия вытер ладони о длинную рубаху. И говорил, стараясь не смотреть на Саломею, вид которой доставлял боль от её совершенства и его собственной влюблённости.

– О, Саломея, ты за полгода так похорошела!

Стянув с головы флегматичной Няни свою накидку, Саломея накинула её на себя, оставив лицо открытым, и посмотрела на Езекию взглядом, от которого его влюблённость перешла в отчаяние.

– Я знаю. Два дня об этом гости говорят. И завтра скажут сотню раз. Уж надоели. – Резко взмахнув рукой, она показала назад. – Смотри, в той стороне виднеется то море, пересолёное, в котором невозможно утонуть.

Вытерев ладони о рубаху ещё раз, Езекия согласно кивнул.

– Безжизненное озеро, я знаю. Бабуля еженедельно велит ей привозить оттуда грязь. Сидит в ней по полдня и ждёт, когда помолодеет.

Езекия обернулся в сторону каравана. За ними всеми наблюдала Сара из своей палатки-портшеза. Особенно внимательно женщина рассматривала Костаса.

Повернувшись, Саломея медленно пошла по тропинке к крепости и Езекия поспешил за нею.

Тяжело встав, Няня сложила скамейку и побрела за воспитанницей. Костас спрыгнул на землю, скатал ковёр, положил на плечо, и пошел в процессии последним.

Ни Саломея, ни Езекия не обращали внимания на сопровождение. Юноша шел, заглядывая девушке в лицо.

– Я… То есть бабушка и я, подарков привезли тетрарху, Иродиаде и тебе, на трех верблюдах.

Саломея скупо улыбнулась Езекие.

– Спасибо, я люблю подарки. А ты, ведь, самый богатый жених, наверно, в Галилее?

От горячего дуновения ветра с головы Саломеи в воздух поднялась накидка, и Езекия подхватил её, не дав упасть на песок.

– Ну-у, если не считать тетрарха и Первосвященника, то да. У них налоги и голуби для жертвоприношений. Менялы меняют деньги в храмах – вот самая из прибылей. В моей семье торговля мясом. И бабушка надёжно держит в руках расчёты. Но тот, кто в Галилее считается богатым, в другой стране, уже в рядах середняков… – На секунду отвлёкшись, Езекия нахмурился. – А почему в той стороне снуют стервятники, что им так вкусно?

Справа от ворот крепости десятки огромных птиц парили и резко ныряли в пропасть, пронзительно и противно крича от удовольствия.

Сморщив носик, Саломея брезгливо отмахнулась.

– Не обращай вниманья, не смотри. В ту сторону кидают отходы с кухни, мусор и рабов.

Проследив за полётом больших орущих птиц, держащих в клювах мерзкие куски отбросов, Езекия перевёл взгляд на девушку.

– За что рабов?

Взяв за край шелковую ткань, оставшуюся в руках юноши, Саломея потянула её к себе.

– Ну, как обычно. За всё. Их негде хоронить, здесь мало места, и их кидают в пропасть. Отдай накидку, я слишком загорю.

Прежде чем отдать накидку, юноша поднёс её к своему лицу и вздохнул девичий дурманящий запах.

– А что ты делаешь по вечерам? Тебе не скучно?

Надевая на голову лёгкую ткань, Саломея остановилась.

– Скучно. Когда жара спадет, я с женской половины сбегаю от бесконечных сплетен о мужьях и свадьбах. Иду к Крестителю. Он мало говорит и хорошо молчит.

Взгляд Езекии изменился.

– А мне? Мне можно вечером прийти? Я столько слышал о Мессии.

Чуть отодвинув юношу, вставшего посередине тропинки, девушка пошла вперёд, не сомневаясь к вниманию к своим словам.

– Конечно можно. Он принимает всех. Хотя в последние дней десять устал и начал прятаться в своём подвале от постоянных просьб – помочь советом или замолвить слово пред Антипой, чиновниками иль кем ещё.

Езекия робел перед Саломеей, но любопытство пересиливало.

– А мама как? Ведь он ее хулит. Все страны знают, что Иродиада нечестно вышла замуж за Антипу.

Споткнувшись, девушка остановилась и посмотрела на Езекию, удивлённо улыбаясь.

– Нечестно? Знаешь, Езекия, не наше дело лезть в дела царицы. Уверена, что мама постепенно всех убедит в том, что ей удобно.

Дворец. Покои Аслима.

Советник Иродиады, Аслим, долго вглядывался в своё отражение. Отполированная бронзовая поверхность круглого зеркала на тяжелой подставке, показывала хищный, чуть оплывший профиль семитского лица с короткой ухоженной бородкой. Длинные волосы, умащенные миррой, чёрными волнами спускались на плечи. Золотой обруч на лбу сохранял тщательную причёску. Оставалось чуть смазать губы подкрашенным оливковым маслом.

Поправив на шее сапфировое, в серебре, ожерелье, Аслим отодвинул зеркало. Выученный раб тут же сел у ног хозяина, стал надевать позвякивающие, праздничные сандалии, завязал ремни. Поцеловал колено советника.

– Пора другую обувь заказать.

– Напомнишь вечером, а я иду к царице.

Легко встав, Аслим взял витой посох, украшенный резьбой, и пошёл к выходу из комнаты. Отогнул тяжелый, расшитый разноцветными узорами шерстяной полог, закрывавший вход в его покои, он вышел в атриум^[4], на террасу над внутренним двором дворца. Его ноздри уловили ароматы духов и запах заготовок блюд с кухни.

Подняв подбородок выше, Аслим через террасу вошел в широкий коридор дворца. Стены и оконные проёмы переливались развешанными на них лёгкими разноцветными полотнами.

Повернув налево, стуча посохом, советник, небрежно кивнул стражнику и вошел в светскую часть покоев Иродиады.

Дворец. Светская часть покоев Иродиады.

Сидя на гладкой кожаной подушке, рабыня Нубийка лениво тянула то в одну, то в другую сторону витые шнуры тяжелого полукруглого опахала, прикреплённого к потолку. В полумраке тускло блестели медью пока ещё незажженные светильники и драгоценные вышивки на подушках, разбросанных по коврам и диванам.

Иродиада лежала на жестком деревянном ложе, на спине. Стройное тело обрисовывала льняная рубаха с простой вышивкой, ступни ног блестели от втёртого конопляного масла. Кисти раскинутых тонких рук лежали в серебряных глубоких тарелках, стоящих на табуретах. Тарелки, заполненные оливковым маслом, благоухали искрошенными в них лепестками белых и красных цветов.

Волосы Иродиады сдерживал туго завязанный в волосах шарф. Лицо закрывала маска из ткани.

Сидящая у ложа светловолосая рабыня Злата сбрызнула ткань маски перламутровой жидкостью из стеклянного сосуда.

Без лишних условностей Аслим сел на низкую скамейку у ложа царицы.

– Весь двор заполонён гостями. Так сколько человек на праздник Дня Рождения Антипы мы ожидаем?

Голос Иродиады, ленивый и низкий, как бы засыпал под ароматной омолаживающей маской.

– Немного, сотни полторы, мы скромно отмечаем.

Аслим принюхался к маске на лице Иродиады, чихнул.

– Антипа изменился, с тех пор как божий человек стал жить в темнице крепости. Тетрарх задумчивее стал, серьёзней.

Царица ответила не двигаясь, только большой палец на правой ноге один раз дрогнул от возмущения.

– Теперь я часто слышу, что надо быть и проще, и скромней. Уйти от варварских обычий римлян, молиться трижды в день, поменьше кушать.

Макнув пальцы в серебряную тарелку, Аслим растёр масло по тыльной стороне своих рук.

– И что ты предлагаешь? Заставишь всех носить одежды без украшений и есть лепешки с мелкой рыбой?

Нубийка у опахала взглянула на Злату и сделала «ужасное» лицо, представляя, как их всех посадят на диету нищих.

Голос Иродиады продолжал лениво-уверенную течь.

– Еще чего. Как было, так и будет. Пророки всем необходимы, они дают нам пищу для ума, другую точку для отсчета… Не более. Прогресс идёт сам по себе.

Рука Аслима, умягчённая маслом, замерла, и с неё упали на одежду несколько капель.

– Царица, если дальше ты затронешь судьбы мира… – Аслим понюхал руку, запах ему понравился. – Я испугаюсь.

Стряхнув с руки масло, он опять погрузил её в тарелку и натолкнулся на руку Иродиады. Та шуточно шлёпнула его по запястью.

– Мне просто захотелось поболтать. Что с нашей маской, Злата? Не пора ли её снимать?