Каждый месяц на Руси случается праздник. Бывают страшные, такой как Карачун в самую длинную зимнюю ночь, или поминовения Дедов и Баб в конце зимы и осенью. Бывают рабочие праздники, когда начинаются посев, сенокос или жатва. Но самые любимые и весёлые – летний Купала и зимняя Масленица.

Летнего Купалу легко праздновать. На улице от заката до рассвета нету ночи, солнце так и гуляет по небу. Все травы цветут и пахнут, яблоки завязываются на ветках, морковка из грядок вылезает, репка, ещё горькая, но уже вкусная, рядами желтеет. Лесная ягода среди грибов боровиков, маслят и сыроежек либо чернеет черникой, либо дразнится красной земляникой в мелких семенах. Но солнце уже уходит из самого длинного дня, сокращая своё появление с каждым днём.

А вот зимняя Масленица празднуется из последних сил. День только уровнялся с ночью, снег начал таять, сосульки с крыш капать, но ещё долго ждать зелёной травы на земле и первых листьев на деревьях. Зато просыпается надежда на скорое жаркое лето и урожаи всего, что вырастет. Домашняя скотина нагуляет мяса, на болота и поля прилетит дикая птица. И хочется разгульно веселиться на Масленицу, чтобы Боги услышали и помогли.

Деревня Явидово. Масленица. Утро Понедельника-Встречи

Как всегда, с ночи Недели^[1] до рассвета понедельника в деревнях не спали, готовясь к большому празднику. Не прекращалась беготня между домами. У кого-то не было яиц для пирогов, у кого-то кончилась закваска для хлеба, и у всех не хватало соли. Дошло до того, что с божниц доставали маленькие солонки и выскребали из них самую лучшую, чёрную соль морянку, привезённую с озера Ильмень. С соседями такой солью не делились, самим еле хватало.

Не спалось не только из-за волнения, но и из-за голода, всё-таки две седмицы прошли пустыми^[2]. Но, наконец-то, прошли! В мечтах об угощениях, ночь казалась бесконечной. Подсохший не подсоленный хлеб не лез в горло, от горохового варева с сушеными грибами уже тошнило.

В домах жарили творожники и складывали высокой горкой на отдельном деревянном блюде. На втором, таком же, лежали печенья-жаворонки с глазками из сушеной черники.

* * *

Крутившаяся у печи старая Снежана не замечала в морщинах под глазами сажу. Особенно чернел на лице нос, постоянно шмыгающий и подтираемый ладонью в нагаре.

– Прилетай лето, приноси тепло, – тянула песню Снежана, накрывая блюдо расшитым рушником с печеньем-птичками.

– Согрей землю, разбуди траву, – подхватила напев свекрови худенькая и хромая Годислава.

Обе бабы, трудились в старых залатанных рубахах, но в белых хлебных передниках.

Весь стол и залавок^[3] за печью радовали глаз заставленными крынками со сметаной, горшками с разным маслом и блюдами.

Из сеней^[4] в комнату вошел Ведогор с дровами, свалил их у печи и взял с залавка свою кружку.

– Тёща дорогая, ты зачем мне налила козье молоко? Я его с детства не терплю.

– Брагу и медовуху спрятала наша Домослава, – с удовольствием заявила Снежана, оттискивая на раскатанной тесте вырезанного из дерева жаворонка. – Не нальёт до похода в Священную Рощу.

– Тьфу ты, неприятность какая, – Ведогор одёрнул плетёный пояс на тёплой домашней рубахе. – Пойду овец на снег выгоню и ещё дров наколю, а то вы за эту ночь в два раза больше обычного сожгли.

В дверях он столкнулся с супругой.

– Много набрала, – радостно сообщила Домослава, держа в поднятом переднике яйца и они удобно лежали на большом животе под грудью. – Есть что на Масленицу покрасить и отнести в житницу^[5]. Ведогор, а чего ты в лаптях, а не в валенках? По утру ещё холодно.

– Да я бегом сбегаю, – уверил супругу Ведогор, подтянул шерстяные порты. – Не успею замёрзнуть.

* * *

Варили яйца и красили луковой шелухой в желтый цвет, а сухой кислицей в бледно-зелёный. Порошками, сменянными у гончаров, яйца красили в красный и синий цвета.

Первые крашеные яйца бабушка Снежана и её дочь Домослава понесли в житницу, напевая: «Взайди просо, взайди лён, дай нам жизни, дай нам радость». Снежана держала горшок с яйцами, Домослава светоч^[6].

Закрыв за собой дверь, обе хозяйки поочерёдно подходили к каждому сусеку^[7], долбленному из липовых брёвен и впихивали в середину пшеницы, проса, льна и всех остальных семян по варёному яйцу для лучшей всхожести.

Так делали в каждой житнице всех Славян.

С рассветом наступило самое тяжкое испытание – блины. Их пекли сразу на всех сковородах и латках^[8], что находились в доме. У кого на железных, у кого на глиняных. И нельзя было съесть ни одного, хотя они, тонкие в мелкую дырочку или высокие и жирные, с сушеными ягодами и орехами, исходили сытным запахом и маслом.

Но по закону первый блин нужно было отдать Кому, великому зверю Медведю. Нарушишь закон, и в течение круглого лета^[9] может кто-нибудь из семьи заболеть, или сломает в лесу, или в доме ногу-руку-ребро. И потому приходилось сдерживать голодную слюну.

Даже Домослава терпела, хотя была уже на сносях^[10] и ей, по обычаю, можно было есть яйца и пить молоко.

– Пойду, отдохну, – пожаловалась ей Годислава. – Замучалась всю ночь заниматься выпечкой. – И она прилегла на спальной лавке рядом с дочерью, Василисой.

* * *

При голубеющем зимнем небе, волховица Ведунья, возраста которой никто не знал, одетая в праздничные рубаху и юбки, расшитые знаками Мокоши^[11] и в лисью рыжую шубу, встала у общего деревенского колодца.

Явидовский колодец самый удобный по всем ближним деревням. Поперёк деревянного сруба лежало тяжелое бревно длиной в три локтя с накрученной на него железной цепью, с загнутым прутом, вставленным в бревно и привязанным деревянным ведром. Такое богатство мог подарить деревне только князь Переслав.

Ведунья громко предупреждала всех, кто первыми пришел за водой, о вреде обжорства после пустых седмиц ещё два дня, до среды. Она знала, что её слова обязательно разнесут по домам. Да и повторяла она их каждую Масленицу.

– Кишки порвёте, пожалейте родных. Начинайте с блинов, с яиц, с творога, с печенья, но не с мяса.

Подходящих за водой баб Ведунья строго оглядывала и показывала, куда складывать принесённые обрядовые вязанки дров.

– Кладите сразу в княжьи сани. Не забудьте старые одежды для сожжения Масленицы, – напоминала она. – Детишки чтобы шли в Священную Рощу с драными и ломанными вещами, не держите в домах старьё, каждый день приносите ещё и ещё!

Бабы, а их было большинство у колодца, кланялись Ведунье и, набрав воды, не дожидаясь соседок для привычных сплетен, спешили домой держа на плечах коромысла с вёдрами. Одеты они пока были в повседневные тулупы, но весело перемигивались, ожидая праздничного дня.

* * *

– Уже рассвет. Подъём! – Кричала бабушка Снежана, вставляя в деревянный светец^[12] новые лучины^[13]. Но в комнате всё равно было темно. – Снег в вёдрах растаял, девочки, спускайтесь к печи умываться.

Кряхтя, Снежана перегнулась через пустую и заправленную лавку дочери и зятя, отодвинула внутренний ставень оконца. Через растянутый бычий пузырь^[14] пробился розовый свет восхода.

– Бабуля, ну чего ты суетишься? – Заворчала с полатей^[15] девица Дива, старшая своей сестры-близняшки на несколько хвылин^[16]. – Мы, наверное, первые, кто встал в такую рань. Первые.

– Да! – согласилась её сестра Мила.

Обе девицы удивляли своей красотой все соседние деревни и, особенно двойным отражением друг в друге. И сёстры знали об этом.

Оберегая живот, Домослава боком сидела за столом, пересыпала из головок мак в кружку и тихо улыбалась, радуясь спокойствию в семье.

Дверь в комнату снова открылась, и голос Ведогора загремел во всю мощь:

– Девки, хватит спать! Вставайте! Принесите в дом колодезной воды, ни кружки не осталось, а снега не натаскаешься.

– Как же хочется есть! – тянулась Дива, высунув руки из-под овчинного одеяла и протягивая стройные ноги на досках палатей, покрытых коровьими шкурами и старыми простынями, шевеля при этом пальчиками. – Всё бы съела, что приготовила бабуля. Всего хочется.

– О-о-очень, – зевнула Мила.

– Нельзя! – рявкнул Ведогор. – Вот, козьего молочка хлебните, воду принесите и – в Священную Рощу! – Подойдя к лавке свояченицы и племянницы, он откинул одеяло. – Годя, понятное дело, что ты за ночь уработалась, а ты, Вася, почему не одеваешься? Ведунья, небось, заждалась и другие девки набегут раньше тебя.

Потягиваясь, Василиса, крепенькая и румяная встала, надела лапти и побежала через сени на задний двор, к летнему нужнику^[17], открытому по случаю оттепели.

Пописав, Василиса обтёрлась между ног снегом. Вернувшись в дом, стала переодеваться в праздничную одежду. Пока натягивала чистую исподнюю рубаху, а на неё плотную, шерстяную, мама Годислава расчёсывала её волосы, расплетя и заново заплетая тугую косу. На лоб дочери Годя надела тканный венчик, расшитый речным жемчугом. Юбку Василиса надела сестринскую, свою у неё мыши погрызли.

Уже стоя в дверях, Вася завязала клетчатый платок и дождалась от матери поцелуя в щёку.

– Красна девица ты у меня. Позавтракаешь? – с беспокойством спросила Годислава.

– По пути перекушу.

Схватив с блюда печенье, Вася выскочила из дома.

Утро было тёплым, ярко светило солнце.

Так хотелось Василисе через хвылиночку быть в усадьбе князей. Она сегодня такая нарядная и светлая! И юбки новые и не привычный тулуп на ней, а норковая шубка. Княжич Милояр, солнышко сердца, должен ахнуть от удовольствия, увидев её.

И Вася побежала по тропинке, ведущей в княжескую усадьбу не по дороге к колодцу вдоль реки, а напрямую, через холм. Тёплый ветер подталкивал в спину.

* * *

Сёстры Мила и Дива так и лежали на полатях, глядя в тёмную крышу и ленясь спуститься.

– Вся деревня… – потягиваясь, начала разговор Дива. – Говорит о вчерашнем приезде княжича Милояра, приезде княжича. – Как всегда, она повторялась для убедительности.

– Красивый парень. – Мечтательно говорила Мила. – Мы ж вчера с тобой глядели, когда они с нашим княжичем Граней достраивают стойла на площади. И хозяйство, говорят, у него богатое.

– Ты про какое хозяйство? Хозяйство, про какое? – Хихикала Дива, щипля сестру за бок и плечи. – То, что между ног или то, что в его усадьбе в деревне Глины?

Обернувшись на внучек Снежана погрозила им корявым пальцем.

– Не о том смеётесь. Милояр-то вчера в деревне Корзово драчуна скрутил. Тот скотина такая, супружницу свою, беременную бил. Милояр его отправил к старосте – трезветь.

Обе сестры осуждающе покивали головами: «Бывает же сволота», и тут же настроение их переменилось. Прикрывая рот ладонью, Мила зашептала сестре:

– Дива, не блей козой о княжиче. Хорошо отец не слышит, а то огребла бы по заднице.

– Чего это по за-а-аднице? – растягивала слова Дива. – Мы уже взрослые, нам в супруги идти пора.

– Вот нам завтра и навяжут невестины колодки, будем хромать полдня, – зевая, напомнила Мила.

– Ой, как ты сегодня много говоришь, – удивилась Дива. – И сколько у нас на Масленицу женихов и невест будет по деревне в колодках ходить? Ходить в колодках?

– Полно и невест, и женихов. – Обрадовалась интересному разговору бабушка Снежана, не переставая перекладывать выпечку с горячих сковородок на деревянные блюда, расставляя их по столу. – Заневестилась вредная Болеслава, страдает по Велемиру Бортнику. Его старший брат Итир Бортник сохнет по вдовой Оне, подружке нашей Василисы. Из третьего дома от колодца Котя в невестах, а ещё девка с другого конца деревни, та, что длинная и тощая, как жердина от осины. Из Рудых Болот два жениха приедут, из других деревень кто-то… Точно не знаю, – хмыкнула Снежана и утёрла нос ладонью. – Опять же княжич Милояр. На всю седмицу нам устроят смотрины. – Бабушка подняла голову, разглядывая в сумраке полати. – Девочки, пора вставать…

– Так блинчиков хочется, – жалостливо попросила Дива.

– Да, – подтвердила Мила. – И печенья-жаворонка, и сырников.

Обтряся от маковой шелухи передник на домашней юбке, Домослава встала, обернулась в сторону дочерей.

– Вставайте, дурынды! Я с утра глянула на Снежную Бабу^[18] во дворе, а у неё платок скосился на голове и выпала морковка, я их поправила. Оттепель. Значит, днём на солнце будет жарко.

– А можно сырника, мама? – Дива сиганула с полатей на пол, минуя три ступеньки. – Так хочется, так хочется, вся изошлась слюной.

– Хочется, – бормотала Мила, медленно спускаясь вниз.

– Громыхайте тише, девочки, маленький Сотя ещё спит. – Прислушавшись к ребёнку в себе и тоже голодная, Домослава разрешила. – Рассвет наступил, можно съесть кусок хлебушка или сладкое печенье, – с удовольствием оглядывала красавиц дочерей Домослава добавила. – Но только по одному. Эх, я сейчас наведу румянец нашей Мокоши.

– Воды нужно много, – Годислава плотнее прикрыла себя меховым одеялом. – Днём все горшки, сковородки и ложки отмывать.

– Два раза за водой сходите, девочки! – отозвалась из-за печки бабушка Снежана.

– Бегом сбегаем! – крикнула Дива, натягивая тёплую рубаху.

– Два раза, – соглашалась Мила, надевая юбку.

– На дороге не упадите, воду не расплескайте, – ворчала Домослава, натирая свекольный румянец деревянной Мокоше и переплетая её светлую косу из шерстяных ниток.

Поцеловав в макушку богиньку, Домослава поставила её на место, на одну из полочек для Богов, расположенных одна под другой. Зашептала, прикрыв глаза:

– Помоги нам, Мокошь. Как можешь – помоги. Дай девочкам хороших супругов, всем жизни спокойной, здоровья сыну Соте и новом ребёнку, мамке, Ведогору, родным… ну, ты сама знаешь кому и сколько.

– Мама, я кушать хочу! – С печки слез Сотя, младший ребёнок в семье, и стоял в исподней рубахе, от души потягиваясь. – Блинами пахнет.

– Пока нельзя! – строго отказала бабушка Снежана.

– Печенье можно, – и Домослава дала сыну тёплого печенья «жаворонка». – Попей козьего молочка, от него станешь здоровым, толстым и мужская пипка большая вырастет. Возьми батину кружку на залавке.

Прихлёбывая молоко, Сотя ткнулся в большой живот и тёплую мамкину грудь.

– Сегодня начнём веселиться, да, мама?

– Обязательно, лучшик мой.