Серия «Перст Судьбы»

* * *

Часть 1. Кенрик

Глава 1. Тюрьма

Даже сквозь сон я чувствовал запах сырости. А еще – холод, его ледяные пальцы впивались в спину, до самого позвоночника. Очень не хотелось просыпаться. В реальности меня ждала лютая мерзость, хуже любого кошмара. Это я знал даже во сне, прыгая по каменным ступеням, уходя от погони, погружаясь в соленый океан, заряжая арбалет и сражаясь на мечах с мечниками с зелено-бело-желтыми гербами на щитах. Во сне их щиты превращались в огромные бледно-серые поганки, они рассыпались под моими ударами, и это забавляло…

Меня выдернули из забытья надтреснутым звяканьем. Я открыл глаза и поначалу и ничего не увидел – только какую-то муть и сверху – синеватый свет, тусклый, как бельмо нищего. Я дернулся, попытался перевернуться, тут же в спину и бока сквозь тощий матрас впились деревянные горбыли лежанки. Я не двигался, ощущая пустоту внутри, будто там, под кожей, кроме мышц и костей, ничего не было – ни сердца, ни легких. Только потери и утраты.

Но я жив. Кажется, жив. Если встану, то смогу идти. Во всяком случае, есть на это надежда.

Под потолком висел фонарь, наполненный синеватым искусственным светом, так что я мог, пускай и с трудом, рассмотреть свое обиталище. Узкое помещение, не более трех шагов в ширину и пять в длину. Окон не наблюдалось – из проемов только решетка в двери. Я встал (ноги подгибались и дрожали), подергал дверь. Заперта. Коридор за решеткой тонул во мраке. Время от времени издалека долетали какие-то крики и стоны, но слов было не разобрать, как будто люди бредили в лихорадке. Слышались шаги, голоса, но к моей каморке никто не приближался. Я крикнул. Что-то вроде: «Эй!» Потом: «Помогите!» Никто не пришел и не отозвался. И снова только бессвязные выкрики и стоны вдали. Неужели… Еще раз обвел взглядом каменный мешок. Я в тюрьме?

И кто я такой? Как очутился в этом месте? И что это за место? Холод, плесень, запах земли. И еще ощущение, что я должен был сделать что-то важное, не оставляло меня.

Свершил положенное? Не удалось? И что происходит сейчас? Наказание? Я пытался вспомнить, но все без толку. В мозгу – серый густой туман, похожий на кисель. В этой жиже мельтешили светлые и темные брызги. Что-то пыталось всплыть из небытия, но тут же тонуло, и на смену приходил новый дерганый и непонятный образ. Люди, взрослые и дети, сменяли друг друга, мелькали дома и замки, морские бухты и города, сражения и казни. Явившись из тягостной глубины на мгновение, они тут же исчезали в бездне, и все усилия их удержать оказывались тщетными. Одна лишь сцена застряла в памяти различимым осколком – какая-то бешеная драка в таверне. Огни лурсских фонарей, темная кладка стен. Я кидаюсь на людей, расчищая круг. Опрокинутый стол. Черным пятном разлитое вино на каменном полу. Бородач суется вперед, отскакивает, издали грозит кинжалом. Бегущий на меня человек в черно-синей форме, занесенный клинок, я встречаю его удар своим коротким мечом и накидываю человеку на шею петлю из черных жгутов – порождение черной магии…

«За Лару!» – выкрикиваю я.

А что дальше? Не помню. Провал. Но я уверен, что этот вонзившийся в памяти осколок схватки – причина моего пребывания в каземате.

Пытаюсь представить себя – каков я внешне, помню ли? Выходит, что как раз это помню: среднего роста и сложения тоже среднего, в плечах довольно широк от природы, русые волосы, острые скулы, глаза серые с темной обводкой по радужке. Я вижу себя в каком-то зеркале, старом и потускневшем, в причудливой раме с потемневшей позолотой, и за спиной у меня маячит тенью некто, но я не ведаю, что это за призрак – добрый или злой демон на моем плече.

Голова моя разрывается от боли. Я чувствую, как из носа капает кровь и течет по коже. Я провожу ладонями по голове. Волосы у меня длинные и грязные на ощупь. А еще надо лбом можно нащупать бугристый шрам. Измученный бестолковой борьбой с ненадежной памятью, я уплываю в забытье, несмотря на холод и ломоту во всем теле.

* * *

Очнувшись снова, я, наконец, вспоминаю точно: я в тюрьме.

Сколько времени я здесь? Не знаю. Мне лично кажется – вечность. Но я помню только вчерашний день, когда я пробудился в первый раз после долгого забытья и попытался сообразить, кто я и откуда. Но так ничего и не припомнил, лежал час за часом пластом, то погружаясь в забытье, то выныривая обратно в явь.

«Лара», – прошептал я и ощутил боль потери.

Боль давнюю, она уже сжилась со мной.

Хотелось пить, но воды в камере не было. Я зачем-то ощупал бетонную сырую стену, как будто она могла растаять и оказаться всего лишь эпизодом кошмара. Я вспомнил, что вчера проснулся с той же надеждой – что стена вот-вот исчезнет. Сколько же времени я здесь? Там, в изножии, на стене процарапан чем-то острым календарь. Кто-то отмечал дни, проведенные в моем каземате, ссадинами на каменной кладке. Отметок было двенадцать на одной стене и еще двенадцать на другой. Я нашел осколок камня на полу и вчера выскреб в кирпиче еще одну черту. Похоже, камнем этим, как стилусом, обитатели каземата пользовались и до меня.

Я не знал, кто сделал эти отметки. Может быть, я сам исцарапал стену много дней назад. Здесь можно сгнить заживо, и никто не узнает об этом.

Весь день вчера я пытался хоть как-то собрать из осколков распавшийся мир. Но забросил бесполезное занятие и уснул. Дело в том, что здесь, в каземате, отделить день от ночи, и одни сутки от других немыслимо. Вчера (если это было вчера, а не два дня назад или два часа назад) приходил охранник, чтобы принести воду, ломоть липкого хлеба и миску похлебки. Как часто он приходит? Один раз в сутки? Два раза? Понять было невозможно. Иногда мне казалось, что со времени моего первого пробуждения прошло не менее трех дней. Пить хотелось настолько сильно, что я попытался слизывать капли влаги в углу камеры.

И все же я на что-то надеялся. Прежде всего, на себя. Я был уверен, что в прежние дни обладал удивительной силой. Не знаю, откуда пришла эта уверенность, ведь почти ничего и не вспомнилось о себе прежнем. Осмотрел руки. Грязная кожа, покрытая черными кляксами липкого раствора и пятнами засохшей крови. И еще странность – и ладони, и кожа с тыльной стороны оказались пронизанными тонкой серебряной проволокой, которая успела глубоко врасти в кожу. Как будто я долго носил кружевные серебряные перчатки, и они срослись с моей плотью. Серебряная проволока, вживленная в кожу, что-то да значила. И еще я ощущал в руках непомерную тяжесть, будто каждая кисть весила фунтов тридцать, не меньше.

Потер пальцы друг о друга, грязь стала ссыпаться черной шелухой. Появилось легкое покалывание в пальцах, но и только. Когда-то у меня был Дар, его пытались отнять. Я вспомнил это отчетливо, глядя на причудливый узор, сплетенный из серебра.

Одежда моя состояла из похожего на мешок балахона, измазанного какой-то похожей на смолу дрянью. Балахон был просторный, из грубой ткани, с длинными рукавами, напялен на голое тело. На ногах – солдатские башмаки. Еще со времен Домирья их шьют по старым образцам: кроят из одного куска кожи каждый, толстые подметки подбивают крупными гвоздями. Мои башмаки – старые, если судить по корявым шнуркам с множеством завязанных навсегда узлов. Так и спал в башмаках, не в силах их сбросить. За ночь ноги так замерзли, что я почти их не чувствовал.

Поднялся, прошелся по каземату взад и вперед. Раз, другой. Ноги отогрелись, но стали подгибаться от слабости, и я снова сел на кровать. Почему здесь, почему в тюрьме, почему ничего не помню? Не связан, на мне нет кандалов… И в то же время совершенно обессилен. Внутри меня смерчем крутилась злость. Злость на свою беспомощность и свою беспамятность. Кто я вообще такой? Хоть бы одна подсказка! Я смогу ускользнуть? Умею скакать верхом? Умею драться? Что могу? Или я – ничто? Просто скотина, переставляющая ноги?

В углу обнаружилось медное ведро с крышкой для отправления естественных нужд. Не преминул им воспользоваться. Ведро было заполнено наполовину. Воняло жутко. Значит, я тут уже несколько дней, но о первых сутках ничего не помню. Еще в полу имелось отверстие, забранное частой бронзовой решеткой. Я наклонился, чтобы внимательнее присмотреться – на прутьях висели комья той же черной, похожей на смолу жижи, что испятнала мой балахон. Из отверстия шел гнилостный запах. И еще мне показалось, что там есть кто-то живой – слышались протяжные звуки, похожие на стоны, и влажное хлюпанье, как будто очень большая тварь ворочалась в луже.

– Эй! – позвал негромко, и хлюпанье тут же прекратилось.

В следующий миг черная ложноножка вылетела меж прутьев, будто змея в броске, и ухватила меня за край балахона. Я отшатнулся. На счастье, ткань оказалась гнилой, она лопнула с треском, и кусок холстины исчез меж прутьев вместе с черным щупальцем. Я спешно передвинул тяжелое ведро с экскрементами и закрыл им решетку.

Потом вернулся в прежний угол и забрался на койку. Сердце отчаянно бухало в висках – что-то подсказывало мне: тварь внизу смертельно опасна.

* * *

Валяться в темноте на жестком матрасе, прислушиваясь к тоскливой серенаде пустого желудка, – не самое больше удовольствие.

– Арестант! – охранник возник из пропасти коридора и принялся возиться с замком в двери. – Встать. Лицом к стене!

Я поднялся и не слишком торопливо выполнил его приказ, то есть уперся носом в сырую кладку.

Тюремщик вошел в камеру и кратко приказал:

– Не двигаться!

Он обыскал меня, но как-то торопливо и без всякого рвения, а к койке даже не притронулся.

– Выходи! – гаркнул неожиданно громко.

Меня даже качнуло – то ли от его окрика, то ли от неожиданности. Куда это? В карцер? На казнь?

Повели наверх. Один крутой поворот, второй, третий. И с каждым пролетом руки мои теряли непомерную тяжесть, а пальцы все сильнее начинали покалывать тысячи невидимых иголок, так бывает, когда после мороза окоченевшие ладони начинают отходить в тепле. Я насчитал, что мы миновали три уровня. Каждый раз я замечал на лестничной площадке огромную дубовую дверь с крошечным оконцем, забранным решеткой, и два фонаря с синим неживым светом. К концу подъема я так устал, что едва переставлял ноги.

Лестница вывела нас в небольшую комнатку, деревянная дверь приглашающе открыта. Мы вошли. Из окна с немытыми стеклами нехотя тек дневной свет. Охранник распахнул еще одну дверь, втолкнул меня в тесную комнатку, опять же с окном (матовое стекло и решетка). Прямо напротив двери стоял письменный стол и за ним копошился человек в мятой черной куртке. Из-под куртки косо выглядывал ворот грязноватой батистовой рубашки. Рядом со столом, опершись плечом на стену, стоял второй парень – широкоплечий, в аккуратной синей с черным форме. Рядом с ним на табуретке сидел паренек лет семнадцати, одетый в черное – черный колет, узкие черные штаны, короткий черный плащ, только сапоги были рыжие – изношенные, белесые. Мне почему-то неловко было смотреть мальчишке в лицо, как будто боялся его взгляда. Я заметил только темные волосы на коже и пухловатые детские щеки. Зато он смотрел на меня неотрывно – я чувствовал его взгляд, он как будто скреб мое лицо железной щеткой.

Тюремщик за столом был хмур, небрит и растрепан, он пролистнул ворох мятых бумаг в драной коричневой папке, а затем сказал лишь одно слово здоровяку в форме:

– Распишись!

И ткнул пальцем в один из листков.

Тот обмакнул перо в грязную стеклянную чернильницу, и щедро орошая бумагу фиолетовыми кляксами, что-то чиркнул на бумаге. Интересно, за что он расписался? За мою особу, что принял с рук на руки… Наверное, так. Странно, но я не испытывал радости, поднявшись с глубины минус третьего уровня на поверхность. Только тупое недоумение. Я сжимал и разжимал кулаки и ощущал, как горят ладони, а пальцам возвращается чувствительность.

Парень в черно-синей форме скользнул по мне взглядом и коротко повел подбородком в сторону двери.

– Пошли.

– А вещи? Мои вещи…

Я не знал, имелось ли у меня перед заключением в тюрьму хоть что-то, но на всякий случай решил побузить.

Человек в сине-черном ухватил меня за шиворот и довольно невежливо пихнул к двери. Сопротивляться я не мог. Месяцы (или годы?), проведенные в одиночке, превратили меня в хлипкое существо.

Впрочем, бить меня не стали, просто довольно грубо вытащили за двери тюрьмы (я успел разглядеть пустой мощеный двор и одноэтажное серое здание за спиной) и здесь втолкнули в узкую черную карету с маленькими квадратными оконцами. Парнишка в черном уселся напротив меня. Тут я впервые осмелился взглянуть ему в лицо. Ему было лет шестнадцать или семнадцать. Светлокожий от природы, но кожа покрыта красноватым загаром, нос короткий прямой, брови вразлет. На щеках татуировки – скрещенные топоры и меч. И на тыльных сторонах ладоней – такие же знаки. Глаза светлые прозрачные. Мальчишке хотелось казаться равнодушным, но во взгляде явно читалось любопытство. Что-то было смутно знакомое в его лице. Но я не мог понять – что именно. Прежде мы точно не встречались. А вот знаки татуировок я видел когда-то.

Я не стал спрашивать, куда меня везут. В общем-то, мне было все равно. Заметил только, что на карнизах домов и мостовой лежит снег, а небо низкое, серое, все в тяжелых темно-серых тучах, небо поздней осени или зимы.

* * *

Кажется, я задремал, сидя на обитом кожей сиденье кареты. Пришел в себя, когда мы остановились перед входом в какой-то особняк. Мой спутник вышел первым, я выпрыгнул следом, потерял равновесие и ухватился за него. Тут меня как будто пробило ударом разряда в мастерской Механического Мастера (кто это?), а следом обдало яростным жаром. Я отшатнулся и ухватился за дверцу кареты. Иначе бы упал. Мой конвоир был магиком, и магиком очень сильным.

– Нам туда! – парнишка указал на боковой вход в подсобные помещения.

Я двинулся, куда указали. Очень хотелось оглянуться, но не стал. В небольшой комнатке с серыми стенами пожилой человек в серой рубахе и серых штанах, похожий на уставшего от жизни уборщика, выдал мне белый кубик мыла, полотенце и, указав на дверь, велел оставить одежду в предбаннике. Я заглянул внутрь. Там была ванная комната. Посредине помещения на полу, вымощенном плитками в черные и белые шашечки, стояла большая бронзовая ванна с изогнутыми ножками. Я открыл краны и несколько мгновений наблюдал, как плотные струи воды бьют из серебряных кранов. Потом скинул все это мерзкое липкое тюремное, и погрузил тело в почти нестерпимо жаркую воду. О, счастье… счастье… счастье… счастье… я намыливал себя раз за разом, скреб кожу ногтями – губку мне не потрудились выдать, кое-как промывал отросшие волосы и свалявшуюся бороденку. Меня никто не торопил, и я, наверное, целый час провел в ванной, добавляя время от времени горячей воды, пока кожа на кончиках пальцев не сделалась морщинистой и белой. Руки перестало покалывать, а серебряная проволока от мыла потемнела.

Вернувшись в предбанник, я обнаружил серую рубаху и такие же штаны, как у того уставшего от жизни уборщика. В первый момент меня накрыло удушающим разочарованием, потом я лениво отмахнулся от своих несбывшихся надежд: даже мыть пол или мести лестницу лучше, чем сутками валяться на койке в тюрьме. Вместо обуви мне предложили какие-то нелепые кожаные туфли, слишком большие для моих ног – разве что делалась поправка на отросшие ногти. На миг мелькнуло в памяти – я не первый раз в этой комнате. Раз в год (или раз в полгода или три месяца – этого вспомнить я пока не мог) меня поднимали из тюремной пропасти, мыли, стригли и брили. А потом опускали обратно – в небытие. Или между подъемом и спуском в нижний мир было еще что-то?