Пролог

Солнце ползет к верхушкам разлапистых елей, разливая по облакам расплавленное золото. Ветерок шевелит волосы, и я с удовольствием подставила лицо его теплым струям.

Возвращаться от речки через главную дорогу не хотелось – из таверны по пути доносится гогот и грохот кружек. Жнецы вернулись с полей и теперь отдыхают, отводят душу, и предаются мирским радостям.

Я поправила тазик с бельем и откинула с плеча косу, которая в свете вечернего солнца кажется золотистой. Затем еще раз взглянула на главную дорогу и двинулась в обход слева.

Тропка ползла за домами, и я облегченно выдохнула, когда гогот из таверны остался позади. Обычно мужчины вели себя спокойно и не приставали к девушкам, но сегодня праздник третьего урожая, а значит будут пить больше дозволенного.

Я осторожно выглянула из-за угла и окинула взглядом улицу. На той пусто, как в пересохшем колодце. Осмелев, я выступила из тени. Мой дом находится левее по тропинке, и чтобы добраться до него после стирки на реке приходится идти мимо таверны.

Едва я расслабилась и двинулась мимо конюшни, откуда крепко пахнет лошадьми, как свет заслонила высокая фигура. Я охнула и подняла взгляд.

Передо мной стоял высокий черноволосый мужчина тридцати лет, с крупным лицом и довольной ухмылкой.

– Пусти, Грэм, – попросила я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – Я иду с реки, меня ждут дома. Если я не вернусь к закату, меня хватятся.

Мужчина покосился на уходящее солнце, щурясь, как кот, которому перепало сметаны, потом проговорил, складывая руки на груди:

– До заката еще минут пятнадцать.

Я попятилась, но он ухватил меня за локти и вместе с тазиком втащил в конюшню. Пытаясь вырваться, я задергалась, но его пальцы впились в кожу так сильно, что тазик вывалился и с шорохом упал в сено.

Горло перехватила паника, я прохрипела испуганно:

– Я закричу.

– Кричи, – прошептал Грэм мне прямо на ухо, опалив горячим дыханием, в котором уловила явный запах браги. – Я люблю, когда кричат.

Он прижал меня к стене, обхватив за талию. В страхе я дернулась, пытаясь высвободиться, но его рука легла мне на грудь и сжала. Из груди вырвался стон, я всхлипнула.

– Мне больно.

Лицо Грэма скривилось, но пальцы сжимать перестал. Ему явно доставляло удовольствие властвовать над слабыми, а я даже на цыпочках была меньше его.

Едва решила, что Грэм одумался, и пьяный угар выветрился из его головы, как пальцы поползли вниз по платью и остановились там, куда можно допускать лишь мужа.

– А так тебе не больно? – спросил он, выдыхая мне в рот и надавливая на самое сокровенное.

Скривившись от запаха, я задрожала, как осиновый лист. Потом вжалась в стену конюшни и стала мысленно молить богов, чтобы они вернули разум и самообладание торговцу.

– Грэм… – еле слышно пропищала я. – Ты же обещал… До свадьбы не трогать меня… Это не по закону… Ты обещал…

Его пальцы все глубже пробирались сквозь тонкую ткань платья, и я в ужасе застыла, боясь, что он нарушить обещание и опорочит меня. После свадебной ночи никто не поверит в мою невинность, если простынь останется белой.

– Грэм… Прошу… – взмолилась я. – Мои родители обещали, что выдадут меня за тебя. Не порочь меня…

Мужчина завис надо мной, жадно вглядываясь в лицо, и я поняла, что от грани, из-за которой не возвращаются, меня отделяет стена толщиной в волос. Его сухие пальцы проскользили по моей щеке, потом ухватили губу и потянули вниз.

– Чертовы правила, – прохрипел он, прижимаясь ко мне, и я вновь всхлипнула. – Ничего. Когда станешь моей женой, ты каждый день будешь раздвигать передо мной ноги. И обещаю, тебе будет это нравится.

С этими словами он грубо впился мне в губы. Я зажмурилась, чувствуя лишь ужас и зловонное дыхание после браги, а когда открыла глаза, в конюшне осталась лишь я и тазик с бельем.

Глава 1

Домой добиралась бегом, спотыкаясь и роняя таз с бельем. Солнце успело скрыться за верхушками деревьев, но в селении еще не зажгли дорожных факелов, и во мраке я постоянно натыкалась на брошенные скамейки.

В груди клокотало, сердце стучало, как у перепуганной мыши, а в носу свербел запах браги и пота. Я не знала, сколько еще торговец сможет держать обещание. Но даже если сдержит, облегчение это принесёт совсем не на долго.

С такими мыслями я неслась вверх по холму. Наконец впереди засветились окна домов, и я с облегчением выдохнула.

Мой дом, как и несколько других, принадлежащих семьям жнецов, располагается в восточной части деревни. Жнецов уважают за тяжкий труд и время от времени устраивают праздники, чтобы скрасить суровые будни пахарей. Мой отец один из самый сильных и умелых жнецов, и доход в семье есть. Даже в темноте видны цветные наличники с вырезанными на них животными.

В дом почти вбежала. И когда захлопнула дверь, прижалась к ней спиной, прикрыв веки и приводя в порядок бешено колотящееся сердце.

– Шарлотта, – раздался низкий голос отца, а я вздрогнув, открыла глаза.

– Здравствуй, отец, – проговорила я, опуская взгляд, чтобы он не заметил моего состояния. – Я думала ты со всеми в таверне. Празднуешь день третьего урожая.

Отец, крупный, плечистый мужчина с сединой на висках и обветренным от постоянной работы на солнце лицом, сидит за столом и жует куриную ногу.

– Уже отпраздновал, – сказал он сквозь еду. – Пара дураков валяются в свинарнике с расквашенными носами.

– Жаль, что так вышло, – проговорила я, искренне досадуя, что такой день омрачили.

Отец хохотнул, дожевывая ногу и сказал, откидываясь на спинку стула:

– Чего жаль? Какой праздник без доброй драки? Удался, ничего не скажешь. Таверник три стула выкинул поломанных, пять бочек хмеля опустошил! А ты чего бледная такая?

Я нервно сглотнула, боясь, что проболтаюсь. Но взгляд отца стал строгим и внимательным, и я поняла – он заметил мое смятение, едва вошла.

Пришлось повиноваться.

– Ну? – потребовал он. – Говори.

– Я встретила Грэма возле конюшни, – промямлила я.

Лицо отца нахмурилось, он сжал куриную ногу так, что та поползла между пальцами, рискуя выскочить и полететь на пол.

– Чего хотел? – спросил он, и тут же ответил: – Понятно чего. Он вел себя достойно?

В голове пронеслись образы с лицом мужчины, которое ухмыляется, а его сухие пальцы бесцеремонно сжимают мою грудь. Во рту пересохло, отвечать не хотелось, и я потупила взгляд.

Отец шумно икнул и проговорил:

– Шарлотта, дочь моя, ты ведь знаешь, что обещанная дева должна быть приветлива с названным?

– Знаю, отец, – согласилась я, хотя законы нашей деревни всегда вызывали у меня вопросы.

– И что названный должен с обещанной быть ласков.

– Да.

– Уверенна, что он не позволил себе лишнего? – поинтересовался отец, вглядываясь в меня так, словно пытается прочитать мысли.

Я судорожно соображала, что подразумевается под «приветлива» и «ласков», но твердо понимала – дозволь он себе то, о чем молчат все замужние девы, я бы это заметила.

Посмотрев на отца, я покачала головой и сказала:

– Нет. Он не сделал дурного, вроде.

Отец облегченно выдохнул и поднялся со стула. Доски пола под ним скрипнули, а отец произнес:

– Вот и славно. Грэм достойный человек. С хорошим достатком. Ты и ваши дети будут одеты, обуты и всегда сыты. Тем более, его отец родом из Неудержимых земель, что значит, их род плодовит. Уважай его.

Потом накинул сюртук и мимо меня направился к выходу. Когда дверь за ним захлопнулась, я выдохнула, плечи опустились.

В присутствии отца всегда робела и не знала, как себя вести. Хотя ко мне, как ко младшей дочери, он всегда относился хорошо и, можно сказать, баловал. Позволил не выходить за муж до восемнадцати лет. Но когда Грэм заслал свата, отказывать не стал.

Грэм всегда славился неуемным нравом, затевал драки и разборки в таверне, на что отец говорил, мол, это хорошо. Горячий темперамент мужа – залог здоровых детей. К тому же он будет хорошим защитником. Сам Грэм гордился, что его уважает даже такой известный жнец, как мой отец. Мне же это замужество казалось пожизненным рабством без возможности освободиться. Но пойти против воли родителей не возникало даже мысли.

Поставив тазик на скамью возле печки, я тяжело вздохнула и некоторое время грела пальцы у очага. Дав дыханию время успокоиться, я вяло размышляла о своей судьбе с Грэмом, которой не избежать. Потом смахнула слезинку со щеки и выпрямившись, поднялась по ступенькам на второй этаж.

В коридоре встретила мать. Она расправляла занавески на единственном окне в самом конце. Когда подо мной скрипнули половицы, она резко оглянулась. Взгляд испуганный, губы раскрыты, а в волосах застряла солома.

Лишь, когда поняла, что это я, плечи расслабленно опустились, она выдохнула и произнесла:

– Шарлотта… Это ты. Я думала отец.

– Он ушел, – сказала я тихо. – Наверное, в Таверну. Сегодня ведь праздник третьего урожая.

Она от чего-то облегченно расслабила плечи. Отец всегда был строгим и не делал послаблений ни жене, ни сыновьям, ни дочерям. А мне, после произошедшего в конюшне хотелось родительской заботы, но все, на что был способен отец, он уже проявил.

Мама заметила мое настроение. Она подошла и заглянула в глаза.

– Что с тобой, дитя мое? – спросила она.

Мама всегда была чуткой и доброй женщиной. Сейчас, когда мы остались вдвоем, захотелось забраться к ней на колени и расплакаться, как маленькой девочке. Подбородок задрожал.

Мама, охнула и, толкнув дверь, увлекла меня в комнату. Когда усадила на кровать, опустилась рядом и произнесла:

– Ну? Что такое? Расскажи мне, как есть.

– Мама… – прошептала я, глотая рыдания, которые вот-вот вырвутся наружу, – я не хочу…

– Что не хочешь, милая?

– За муж за Грэма, – всхлипнула я, а слезы прорвали запруду и покатились горячими дрожками по щекам.

Страх и обида на несправедливость захлестнули с такой силой, что захотелось бросить все и убежать в Терамарский лес, куда ни один человек в здравом уме по доброй воле не сунется. Лес, которого сторонятся даже охотники.

Я упала на колени к матери и зашлась в рыданиях, а она стала гладить меня по голове и успокаивать.

– Ну-ну, милая, – говорила она, – поплачь. Поплачь. Женщинам надо плакать. Так горести выходят. Мало кто хочет за муж, но что поделать. Такая женская доля.

– Но мама… – прорыдала я, – почему Грэм? Я… я не люблю его.

– Это пока не любишь, – наставительно сказала мать, продолжая гладить меня по голове. – А потом слюбится.

– Но ты ведь любишь отца, – сквози слезы сказала я.

Лицо матери потемнело, она ответила явно нехотя:

– Люблю. Но у меня всё не просто складывалось. Слишком не просто. Уж лучше следовать правилам деревни. Так будет правильней для всех. Позволь родителям решать, что лучше для их детей. Ты ведь понимаешь, мы для вас хотим только блага. Да и тебе уже давно пора свою семью. Сестры давно с детьми, браться тоже. А ты все в девках.

Я вздохнула тяжело и печально. Мама была права, у трех моих сестер по двое, а то и по трое детей. Все трое братьев уже сыновей женить начали, а я единственная все ещё под родительским крылом.

Но, как и все девочки, я мечтала выйти за муж по большой любви, хотя для большинства деревенских это так и остается мечтой.

– Но почему он? – спросила я устало. – Почему Грэм?

Мать пожала плечами.

– А почему нет? – сказала она. – Грэм состоятельный торговец. Возит в город товар каждую неделю. Мясо, ткани, травы. Значит, будет достаток. Ты и ваши дети не будут знать нужды.

– Отец так же сказал, – тихо проговорила я.

– Отец дело говорит, – согласилась она. – Он суров, наш отец, но мудр. Его надо слушать, милая. Он дурного не посоветует. Тебя вон как избаловал. Остальные наши дочери слова не смели сказать, когда их сосватали. А тебе дает выговориться. Балует тебя он. Потому, как младшенькая. Но и ты на шею не садись. Сказал отец, что Грэм хорошим мужем будет. Значит так и есть. Какие у тебя права сомневаться в отеческих словах?

Шмыгнув носом, я вытерла щеки и произнесла:

– Прости мама, я не хотела быть неблагодарной.

– Вот, – согласилась она, – будь покорной. Угождай мужу, и будешь счастлива.

Я промолчала. Советы матери и наказы отца я слушала всегда. Но почему-то казалось, что замужество должно приносить радость. Грэм же радости не вызывал, хотя всеми силами старалась быть любезной с ним. Он же регулярно хватал меня и прижимал к стенам то амбара, то конюшни, говорил такое, от чего пылали щеки, и зачем-то пытался пробраться под юбку.

Спросить у матери, почему он так делает, не решалась, боясь показаться грубой, но сестры говорили, что так позволено делать только мужу. На другие подробности они не решались. То ли не хотели раньше времени открывать мне тайны, то ли боялись, что их сочтут неблаговоспитанными.

Убедившись, что я успокоилась, мать проговорила:

– Ну вот и славно, что ты все поняла. Пойдем чаю погреем.

Мы спустились в большую комнату, где полыхает очаг. Мать достала из мешочка иван-чай, который всегда заваривала после трудных разговоров, а я набрала воды в чайник и повесила над огнем.

Когда вода закипела, мать указала на маленький заварник, куда насыпала крупные сухие листья. Я залила, листья закружились в хороводе, медленно всплывая и оседая.

– Сейчас попьем чайку, – сказала мама, доставая чашки, – и все твои дурные мысли уйдут. Женщине на надо забивать себе голову глупостями. Надо о доме заботиться, о муже, да о детишках. Чем их больше, тем лучше.

– И даже книги? – робко спросила я.

– Особенно книги, – сообщила мать. – Женщине непотребно читать. Она и научиться-то не может, так что лучше не дурить ум.

Я снова промолчала. Читать мне всегда хотелось, но едва заговаривала об этом, натыкалась на бурный протест и ругань. Потом подумала, что маме сорок лет, но выглядит она так же, как повитуха с другого конца деревни, которая еще принимала моего отца. Восемь детей и тяжелая работа по дому, таскание воды и вязанок с хворостом отразились на матери, даже если сама этого не признает.

Когда чай заварился, мать разлила по чашкам и достала с полки тарелку с сухарями.

– На вот, – сказала она, – погрызи. А то схуднула ты что-то за эти дни. А деве положено быть в теле. Иначе как детей вынашивать?

– Да мама, – проговорила я, чувствуя, как тема с детьми, замужеством и пожизненной покорностью торговцу начинает раздражать.

Я приблизила чашку к губам, но отпить не решилась – даже нос ощутил, как горяча вода. Некоторое время дула на нее, сгоняя тонкий слой дыма, потом все же решилась отхлебнуть.

– Ой, – вырвалось у меня. – Горячо.

– Осторожней, – сказала мама, – пей аккуратно. Обожжешь губы, станут некрасивыми. Нареченному твоему может не понравиться.

– А я могу делать то, что нравится мне? – спросила я, ощущая все большее негодование. – Неужели мне всегда придется делать лишь то, что хочется ему? А как же мои желания?

– Твои желания, – сказала мать строго, – это желания мужа. И в доме, и в спальне, и в жизни. Запомни это дочка. Когда ты себе это усвоишь, обретешь счастье.

– Но…