1

У бариста была неважная память на лица, но регулярных посетителей кафе – а их было порядка трехсот – за четыре месяца работы он выучил досконально. Запоминать кроме лиц было, собственно, нечего: все носили однотипные темные костюмы со светлыми рубашками и галстуками неброских цветов – униформу лондонского Сити. Кто-то сутулился, кто-то был по-спортивному строен, у кого-то на пальце могильно блистала золотая печатка с овальным черным камнем, но все, что располагалось ниже подбородков, словно сошло с одного и того же конвейера. На взгляд бариста, эта людская масса напоминала армию новобранцев, которой не выдали оружие и знаки различия.

Многих он знал по именам, но не показывал вида, зная нелюбовь англичан к фамильярности. Сам он был родом из небольшого городка на юго-западе Венгрии. После окончания Будапештского университета проработал два года учителем географии в школе и приехал в Лондон, чтобы, во-первых, как следует выучить английский, а во-вторых, никогда не возвращаться обратно. В мечтах он видел себя студентом лондонского Королевского колледжа, а затем дизайнером с собственной студией в «Оксо Tауэр». За неимением средств на учебу приходилось пока варить кофе и отсчитывать сдачу в заведении на Фенчерч-стрит.

Больше всего посетителей появлялось в обеденное время. В час дня у новобранцев в однотипных костюмах начинался ланч, и они, спустившись со своих офисных этажей, выходили на улицу и отправлялись в кафе, где улыбчивый бариста с крашеными волосами выдавал им бумажные стаканчики с пластиковыми крышечками, а в них – капучино, латте, американо – кто что пожелает. Кофе ароматно дымил сквозь щель в крышечке, бариста многоруко суетился посреди своей шипящей и звякающей машинерии, а входная дверь, отворяясь, впускала в кафе звуки улицы.

У бариста было хобби. Тайком он рисовал портреты посетителей. Когда народ шел непрерывным потоком, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы достать из-под прилавка грифель с планшетом и, устроившись на высоком табурете, заняться рисованием: он и его напарница, худенькая индианка Зита, едва успевали обслуживать клиентов. В такие моменты бариста вновь приходила на ум военная аналогия. Выстроившиеся гуськом к прилавку посетители напоминали ему ленту с патронами, а бар – безотказно щелкающий кассовым аппаратом пулемет. Зита спускала курок, бариста шустрым бойком летел к кофеварке, в кошельке посетителя воспламенялся заряд. Получив порцию кофе, гильза в иссиня-черном пиджаке сверкала вежливым оскалом и отскакивала к столику или дальше, к дверям заведения. По утрам стреляли короткими очередями, в обед длинными. В промежутке между завтраком и ланчем звучали одиночные выстрелы.

В третьем часу, навоевавшись, бариста усаживался на высокий табурет, с которого был виден весь зал, клал на колени планшет и зарисовывал профиль или анфас клерка, одиноко жующего за столиком бутерброд с куриным филе. Рисунки получались неплохие, но самому рисовальщику они не нравились. Все выходило слишком достоверно, почти банально.

В четыре часа, закрыв входную дверь – вечерних посетителей в Сити не было – умывая кофейную машину, прилавок и руки, бариста настойчиво размышлял о недостатках своего стиля. Конечно, работа сгодилась бы для портфолио, и Зита одобрительно кивала, глядя на законченные портреты, но сам-то он чувствовал, что месит допотопную глину, тревожит прах классической школы рисования, звенит полустертой подковой о старинную мостовую. Ему хотелось быть современным, делать стильные вещи, такие как Миллениум-бридж, Дом-Огурец, Лондонский Глаз…

Как-то в обед у бариста не на шутку разыгралось воображение. Прорабатывая затяжную очередь и отстрелив очередной черно-синий патрон, он увидел перед собой знакомое лицо – трейдера по имени Артур, чей белый лоб и вислые щеки всегда производили впечатление крайнего нездоровья. В этот раз на лбу Артура сиял алый прыщ гигантских размеров. В руке Артур держал бутерброд с тунцом в пластиковой упаковке. Он заказал капучино с корицей и задумчиво потер пальцем лоб возле прыща. Зита пробежала пальцами по кнопкам кассового аппарата, бариста метнулся к кофейному агрегату.

Стоя спиной к очереди, он вновь представил себе гипсовое лицо Артура. Воображение зажгло над бровями трейдера ярко-красный фонарь. Вот сейчас Зита нажмет на курок с надписью «Итог», фонарь тревожно замигает, выдвинется из белого лба и лопнет, забрызгивая кровью и гнойными ошметками длинный прилавок, бутерброд с тунцом, плоскую грудь Зиты и спину стоящего у кофемашины бариста. А сам Артур как ни в чем не бывало возьмет стакан капучино, сорвет пластиковую крышечку и пойдет вдоль обомлевшей очереди к дверям, на ходу заливая кофейную жидкость в образовавшуюся во лбу дыру.

Зита нажала. Ничего, разумеется, не произошло. Звякнули монеты, которые Артур выложил на прилавок, в очереди сухо кашлянули.

Бариста поставил на стойку стакан с капучино и, чувствуя, что им движет какая-то неведомая сила, бросился к своему планшету. Не обращая внимания на изумленную Зиту, он за несколько секунд, хищно впиваясь грифелем в бумагу, изобразил лицо Артура. Впалые щеки, прилизанные волосы – все точь-в-точь как у трейдера, но вот нос – нос получился кривоватый, глаза распахнутые, с загнутыми вверх ресницами, мочки ушей мизерные, почти отсутствующие, с намеком на особую породу людей, которая всюду пролезет и ни за что не зацепится. Прыщ, который так неожиданно высветил ничем не примечательное лицо Артура, превратился в сквозную рану, в отверстие которой была видна улица и бок проезжающего по улице автобуса.

После закрытия кафе бариста попросил у Зиты тюбик губной помады и раскрасил автобус глянцево-красным цветом. Наблюдая за окончанием работы, напарница произнесла: «Ну и дикость!». Но в ее взгляде бариста прочитал неподдельный восторг.

С этого момента он начал рисовать в спринтерской манере. Мягкий крошащийся уголь заменил на прочный грифель, отказался от вязких цветных мелков и добавил в свой арсенал набор капиллярных ручек. Рисовал черным по белому. Четко. Быстро. Закончив художественный забег, отбрасывал планшет и возвращался к тубам с кофейным зерном, к стопке бумажных стаканчиков, к проголодавшейся клиентуре, среди которой мелькали недавние натурщики, к роли пулеметного бойка. Последнюю, цветную деталь рисунка добавлял позднее, в спокойной обстановке, выбирая в качестве источника цвета случайный предмет – губную помаду Зиты, фруктовый джем, каплю кофе… Нередко использовал прием аппликации, тогда в дело шли лоскуты из глянцевых журналов, рекламных открыток, кофейных стаканчиков. На одном из портретов роль зрачков выполнили две искристо-бордовые пайетки с платья Зиты.

В тот самый день, когда родился новый стиль рисования, бариста впервые услышал выражение «финансовый кризис». Вскоре это словосочетание зазвучало все чаще и чаще и переползло из уст посетителей в заголовки газет. О чем говорили в теленовостях, бариста не знал – в тесной комнате, которую он снимал в Баттерси, телевизора не было, там с трудом помещались только кровать, платяной шкаф и стул. Не было телевизора и в кафе. Однако нетрудно было догадаться, что охочие до жареных новостей телеканалы вцепились в это выражение, как собака в сладкую кость. С тех пор как новости о «финансовом кризисе» крепко засели в головах окружающих и прочно обосновались в СМИ, люди из Сити, казалось, совсем перестали заботиться об отдыхе. На столиках появились ноутбуки, в очереди вместо шуток и разговоров о футболе постоянно звучали речи об «обвале рынка» и «плохих долгах», а некогда энергичная армия новобранцев все больше напоминала растерянное потрепанное войско.

Есть к счастью меньше не стали. Поначалу бариста с Зитой опасались, что пресловутый обвал рынка повлечет за собой падение аппетита у их посетителей. Но все обошлось. Ели с рассеянными лицами, сосредоточенно, но все-таки ели. Особенно налегали на бутерброды с тунцом. Почему? Трудно было найти этому разумное объяснение. Возможно, могущественный финансовый мир, осознав свою катастрофическую несостоятельность, не нашел для себя лучшего утешения, чем тунец, и все как один принялись жевать тунца в надежде, что рано или поздно все перемелется. Я жую, следовательно, я существую. Пока я ем тунца, никто не съест меня.

Мало смысливший в экономике бариста силился понять, что же все-таки происходило вокруг, и вдруг пришел к выводу, что кризиса бояться не следует. Кризис – это не что иное, как паника. А паника – дело временное. Ситуация, скорее всего, развивалась следующим образом. На одном из этажей кто-то из черно-синих не сдюжил. Никто не пришел ему на выручку, не помог успокоить подгулявшие нервы. Так устроен деловой мир. Каждый сам за себя. Но проблема в том, что маленькая истерика неизбежно рождает большую, и паника за отдельным столом перебрасывается на людей за соседними столами – начинается эпидемия страха.

Росту паники поспособствовало пресловутое информационное пространство. То, что раньше могло удержаться за стенами, вмиг разлетелось по глобальной Сети и тревожно высветилось на экранах компьютеров в Глазго, Манчестере, Дублине… Затем тревога продолжила свой путь через Ла-Манш и свела с ума людей в офисных зданиях на материке. К тому времени, когда истерика бушевала уже по обеим сторонам Атлантики, выяснилось, что во время всеобщей паники интереснее всего пугать. Ведь когда пугаешь других, то самому становится не так уж страшно. Не было никаких сомнений, что тот самый клерк, который первым забился в истерике, спустя пару недель уже глядел Наполеоном, чувствовал себя реформатором, финансовым акушером, провидцем. Он раньше других понял, что экономика грезит, как бы ей сподручнее сбросить с себя непосильное бремя накопленных обязательств. И другого выхода нет – придется ее кесарить.

Бариста полагал, что тем самым клерком вполне мог оказаться и Артур, обладатель роскошного алого прыща. Мысль, что однажды на лбу лондонского трейдера лопнул прыщ, а эхом бабахнула вся мировая экономика, вызывала у него улыбку.

Однако следует заметить – убоялись не все. Многие продолжали свои занятия как ни в чем не бывало: водили поезда метро, продавали закуски, пели со сцены, варили кофе, готовились к экзаменам, меняли валюту, поддерживали правопорядок и так далее. И поскольку Лондон был, если можно так выразиться, у бариста в кармане, а Королевский колледж продолжал стоять на прежнем месте, то повода поддаваться всеобщей панике, по крайней мере по эту сторону прилавка, не наблюдалось. Правда, у Зиты заболел отец, и она третью неделю уходила из кафе сразу после обеда, но с половины третьего и до закрытия бариста неплохо справлялся и в одиночку.

Во вторник в половине третьего Зита надела клеенчатую куртку, попрощалась с бариста и направилась к выходу. В дверях она столкнулась с высоким посетителем в черном костюме. Бариста сразу его узнал. Высокого грузного мужчину звали Стивен Харт. В кафе он всегда приходил в одиночку, разговаривал у стойки мягким басом и, глядя круглыми коровьими глазами, улыбался без всякого повода. Работал бухгалтером в инвестиционном банке через дорогу.

Как бариста «знакомился» со своими клиентами? В этом не было никакой загадки. Чаще всего он прислушивался к разговорам у прилавка, где порой звучали и имена, и должности, и даже размеры годовых бонусов. Кроме того, подмечал надписи на бейджах, которые посетители забывали снять, выходя из офисов. К нему самому посетители обращались редко. Во-первых, заказы принимала, как правило, Зита, а во-вторых, в лице бариста было что-то такое, что не располагало обитателей Сити к общению с ним. Он не раз замечал, что даже наиболее жизнерадостные посетители, встретив его взгляд, стирали с лица улыбку и принимались сосредоточенно всматриваться в строчки меню на стене. Что-то выдавало в бариста представителя другой культуры, человека пришлого или, как любят выражаться на дальнем конце Европы, «понаехавшего».

Драпанувшие из Восточного блока в воображении лондонцев прочно связывались с последователями какого-то непонятного культа. Они осели в цивилизованной стране, но продолжают жить по-старому. И бес их разберет, чего им не хватает. То ли ритуальных танцев у костра, то ли стакана мутной самогонки, то ли дедовской берданки, с которой ходят в лес на медведя.

Лондонцы вычисляли чужаков разными способами: по акценту, по грубовато-атлетическому телосложению, по любопытному и диковатому блеску в глазах. Бариста не раз поражался способности коренных жителей отделять зерна от плевел и часто становился свидетелем того, как в разговоре с пришлым кто-то из местных неожиданно спрашивал: «Where are you from?»¹. Этот вопрос означал не что иное, как провал, поражение, очередную неудавшуюся попытку сойти за своего. Человека ставили на место, разом указав ему, что он здесь на положении гостя – и не факт, что желанного. Поэтому бариста чувствовал себя увереннее, отгородившись от неприятного вопроса стойкой кафе. Тут его не трогали, а он мог рисовать, зарабатывать на жизнь, откладывать на учебу и, конечно же, слушать разговорную речь, пусть в обрывочном, но идеальном исполнении.

С некоторых пор он принялся перекрашивать волосы. Каждую неделю начинал с новой шевелюры. Зеленый, желтый, фиолетовой – в ход шли все цвета. При виде его аляповатой прически взгляды некоторых клиентов теплели. Правда, заговорить с ним все равно не решались. Сам же он предпочитал помалкивать. Слушал, смотрел, виртуозно управлялся с кофейной машиной и показывал рисунки Зите. Дома, стоя перед зеркалом, дергал себя за цветные перья волос и тренировал улыбку, чтобы получалось не так вымученно, как у других «понаехавших».