Глава 1
Завтрак для мальвинки

Косые, беспорядочные лучи утреннего солнца насквозь простреливали старый, поросший зеленым мхом шиферный сенник. Внутри было темно. По старой русской традиции в сенниках не делают окон и не проводят электричества даже в наше, прогрессивное время. Поэтому до сих пор единственным освещением являются недисциплинированные и бесконтрольно проникающие в многочисленные щели солнечные засланцы. Лучи не уподоблялись унылому и инертному электрическому освещению, они на стояли на месте. Широкие, солидные, двигались медленно, поочередно освещая отдельные участки сенника, а более мелкая шантрапа вела себя и более развязано – шныряла по темным, потаенным уголкам, быстро и равнодушно пробегала по пустым стенам, назойливо лезла в широкие ноздри коротко всхрапывающей женщины.

Женщина была далеко не первой молодости и очень не первой красоты. Деревенский здоровый загар и не подумал коснуться ее рыхлого тела, отчего возникало назойливое впечатление, что даму несколько лет хранили в формалине. Но спала она красиво – по-детски самозабвенно, по-девичьи целомудренно и по-мужски открыв рот.

Наконец, тщательный утренний осмотр был закончен, и лучи заскучали. Один из них, самый догадливый, прополз по лбу спящей, поднырнул под высветленную до мочалообразного состояния прядь волос, сгруппировался и пустил сильный заряд света в узкую щель между ресницами. Женщина досадливо отмахнулась от назойливого самозванца и перевернулась на другой бок. Луч обиженно отстал, но его роль взяла на себя короткая одеревеневшая былинка. Она с садистской готовностью вонзилась в правую лопатку любительницы сельской экзотики и там два раза провернулась, подобно игле акупунктурщика. Женщина недовольно всхрюкнула. Немного полежала и, сообразив с какой стороны в ее девственный утренний сон вторгся непрошенный дискомфорт, чуть отползла. Но видимо, Сенной Дух который управляет порядком в подобных заведениях, окончательно решил избавиться от непонятливой леди. Сенной применил самое безотказное свое оружие – маленькую, невинную с виду и ужасную по сути своей мышь.

Мышь прошуршала одной ей известным ходом, понюхала голую грязную пятку женщины, замерла на мгновение, деликатно чихнула и засеменила по полной, целлюлитной ноге спящей. Она подбиралась к лицу. Мышь садистски-медленно пересекла шею, провела хвостом по подбородку, заглянула в приоткрытый рот. Больше всего она заинтересовалась глазом: мышь прилегла на брюшко и, наклонив голову, попыталась рассмотреть, что это там блестит за ресницами? Может, съедобное?

Спящая лениво приоткрыла один глаз и попыталась сфокусировать зрение на том, что неясным пятном маячило у нее перед глазами.

– Ты, пусик? – с надеждой предположила она.

В этот момент сонная пелена спала с ее глаз. Мышь, сидящая так близко, показалась женщине как минимум слоником с ампутированным хоботом и купированными ушами. Но повела себя дама неадекватно. Она не умерла со страху, не потеряла сознания, не завизжала, подобно напуганной безлунной ночью злобными грабителями автомашине, она просто протянула руку и ловко схватила замешкавшуюся зверушку.

– Будет Мальвинке витаминный завтрак, – удовлетворенно констатировала дама, пеленая бедняжку в сомнительной свежести носовой платок.

Мышь вырывалась, царапалась, тоненько, жалостно пищала, пыталась достать своими остренькими, как иголочки кактуса, зубками заскорузлый, грязный палец с обгрызанным ногтем – все напрасно. Судьба ее была предрешена. И самое обидное в этом решении было то, что на завтрак она должна была достаться не кошке и даже не удаву, а мерзкой по характеру французской голубой болонке, прожорливой, вороватой и не брезговавшей никакими деликатесами – от лягушек до лошадиного навоза.

Видимо, догадавшись об этом, мышь последний раз пискнула и затихла.

– Ага, сознание потеряла! – удовлетворенно констатировала женщина.

Она спрятала завернутую наподобие пупсика мышку за пазуху и несколько раз сильно тряхнула головой.

– Болит! – скорее уверенно, чем удивленно объявила она, – пусик, принеси кофа. У меня голова болит.

Пусик не отзывался.

– Масик! – в голосе женщины зазвучали нотки четырехлетнего обиженного ребенка, – ну сколько можно? Ты же вчера обещал, что я тебе понравилась! Принеси кофа!

Дама, обиженная невниманием со стороны забывчивого «масика-пусика» огляделась. Нечто, что было гораздо интереснее живой мыши, покоящейся у нее на груди, привлекло ее внимание.

– Куда ты откатился? Мне одной колется и холодно!

Дама действительно поежилась и поползла к спящему в паре метрах от нее мужчине.

Согрей меня своим дыханьем, двумя руками обними, – нежно продекламировала она стихи неизвестного автора.

Вероломный возлюбленный, похоже, не только не собирался варить ей кофе, но и дышать на нее ради сугрева. Его подруга не стала дожидаться, когда тот соблаговолит сдавить ее в объятиях и накрыла его своим помятым со сна телом. Не сразу она поняла, что мужчина, встретивший утро на сеннике, уже никого и никогда не сможет согреть.

* * *

Обычно с посетителями в местном отделении милиции было негусто. Впрочем, как и с преступлениями. Время от времени приволакивали сельские кумушки загулявших мужей, жалобно, но неартистично подвывали и просили посадить супостатов навеки.

Прежней участковый охотно брал постояльцев за бутылку самогона. Нынешний считал непорядочным наживаться на пороках односельчан и пускал супостатов переночевать бесплатно.

Молодой участковый Константин Дмитриевич Комаров привычно вздыхал, гремел ключами и пропускал в камеру предварительного заключения немного побитого и помятого, но все еще гордого гуляку. Если гуляка что-нибудь соображал, то привычно уклыдывался на жесткие нары, уютно подкладывал под щеку ладошки домиком и мгновенно засыпал. Если не соображал ничего, то, лишенный жизненно важной опоры в виде жены, падал прямо за порогом камеры. Нелогично, но Косте в такие моменты всегда почему-то вспоминался Эдмон Дантес. Что общего он мог иметь с синюшными от ядреного местного самогона но-пасаранцами, Комаров и сам не понимал. Но каждый раз, когда очередной клиент, как подрубленный, падал за порогом камеры, перед глазами Кости возникала картинка: молодой, высокий светловолосый мужчина мешком падает на каменный пол замка Иф.

Впрочем, отделение милиции совхоза имени Но-Пасарана не имело ничего общего с воспетым в романе Дюма мрачным замком. Оно было переделано из бывшей избы-читальни, имело высокие потолки и веселенькую, совсем не тюремную расцветочку. Палисадник перед бывшей читальней никто не удосужился сравнять с землей, тот же «никто» не потрудился уничтожить и мальвы, росшие в диком тропическом безобразии в этом самом палисаднике. Мальвы-то, в основном, и придавали отделению совсем не устрашающий оттенок.

Неплохо дополнял общую композицию только что подъехавший милицейский УАЗик канареечной расцветки. Авто такого колора почти не сохранились в столичных городах, и лишь в глубинке иногда встречаются ярко-желтые, с ровной синей полосой и белыми буквами автомобили.

УАЗик привез нестарого, с добрым лицом и таким же добрым пивным брюшком районного начальника в чине капитана. Капитан Ведерко Николай Акимович был выходцем из самостийной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он тоже, как и многие земляки, страдал малоросской фольклорной болезнью – салозависимосью, причем эта зависимость приняла в его организме поистине угрожающие размеры: Ведерко жевал сало практически без передышки. Если в течении получаса доступ к ценному продукту был перекрыт обстоятельствами, у Ведерко начинали сдавать нервы. Правда, никто и никогда не видел Николая Акимовича в состоянии сдавших нервов. Он любил ближних и заботился о их здоровье и жизни. Поэтому всегда и везде с ним был полотняный сверточек с ломтем первосортного розового продукта.

Ведерко быстро огляделся, кивнул, как-то по-особенному, шеей, двум проходившим мимо но-пасаранкам, достал платок размером с простыню и размашисто вытер пот, в изобилии смочивший мясистую шею и лоб.

– Пить есть? – вместо приветствия спросил он Комарова.

– Квас, – протянул Костя полуторалитровую пластиковую бутыль, – Анна Васильевна делала.

Капитан дрожащей рукой схватил бутыль, открутил пробку и, запрокинув голову, вставил горлышко бутылки в рот. С восхищением наблюдал Комаров, как уровень кваса в бутылке ровно и постепенно понижается. Ведерко не сделал ни единого глотка, квас сам, громко, утробно булькая, влился в необъятное нутро капитана.

– Хороший квас, – похвалил начальник, – просто вырви глаз, а не квас. На чем настаиваете? На хмелю или изюме?

– Да откуда мне знать-то? – пожал плечами Костик, – я же сказал, что Анна Васильевна делает.

– А, точно, – звонко шлепнул себя по лбу капитан, – я тогда к ней подъеду. А к тебе – по делу. Беда пришла к нам в дом.

С появлением Ведерко небольшой кабинет Комарова стал совсем маленьким. Горячий, прокаленный воздух, смешанный с ароматом свежескошенной травы, нагрелся еще больше, аромат травы совсем забил запах ядреного пота, чеснока и сапог.

«Почему сапог? – думал Костя, глядя как Ведерко разворачивает тряпочку с лекарством от стресса перед трудным разговором. – Капитан в ботинках, почему же пахнет настоящими кирзовыми солдатскими сапогами?»

Пока он раздумывал над парадоксальностью своих ощущений, Ведерко доел добрый ломоть сала, аккуратно завернул остатки и смахнул со стола кристаллики соли.

– В общем так. Ты слыхал, что на таможне опять карантин объявили?

Небольшой таможенный пост, стоящий на границе Казахстана и России, находился совсем недалеко от совхоза имени Но-Пасарана и доставлял местным властям массу беспокойства. Почему-то все нарушители, обходящие пост, любили обходить его именно по подведомственной Комарову территории. Костя недавно приехал в Но-Пасаран, но уже устал бороться с односельчанами. Почти еженедельно в участок вваливались возбужденные плотные таможенники и жаловались Комарову на похищенные шлагбаумы, щедро расставленные на лесных тропах и на приграничные столбики, словно уходящие под землю.

Костя знал о страсти односельчан ко всему полосатому и длинному. Пограничные столбики но-пасаранцы обычно волокли на картофельные делянки – они очень живописно и строго отделяли их делянки от соседских. А шлагбаумы очень кстати приходились в коровниках – но-пасаранкам нравилось ранним свежим утром выпускать своих буренок не дедовским способом – убирая кривой дрын, лежащий на двух перекладинах, а цивилизованно – с помощью веревочки отпуская и водворяя на место ровный, свежевыкрашенный под зебру шлагбаум.

Сначала Костя рьяно боролся с пристрастием односельчан к таможенному имуществу, но, потом махнул рукой – у него и своих дел хватало.

О том, что на посту опять скопилась уйма машин со стороны Казахстана, Комаров уже знал. Время от времени хворые казахстанские суслики заболевали чумой, помирали в большом количестве и умудрялись при этом разносить заразу. Транспортный поток, проходивший через пост близ Но-Пасарана, был довольно хилый. Основная трасса с настоящей большой таможней проходила километрах в пятидесяти, вынуждая делать водителей вполне приличное кольцо. Самые пронырливые, счастливые от сознания своего превосходства перед однотрассниками, находили на карте дорог прямой путь – через населенный пункт со странным и интригующим названием – совхоз имени Но-Пасарана, и тут попадали в цепкие лапы но-пасаранских таможенников. Поводов придраться к странникам было множество. На этой неделе поводом явилось недомогание сусликов. Транспортные средства задерживали, осматривали – кто знает, может коварные автолюбители прихватили пару маленьких носителей жуткой болезни на развод! Или эти носители сами решили попутешествовать экономным автостопом и на какой-нибудь стоянке пробрались в укромное местечко!

Если сусликов в машинах не оказывалось, то это отнюдь не обозначало свободу. Водители и пассажиры тщательно осматривались. Малейшей царапинки было достаточно для того, чтобы заподозрить их в близком отношении с сусликами и задержать на инкубационный период заболевания и для анализа крови. Анализ отправлялся в областной центр, терялся где-нибудь по дороге, протухал на жаре, «запарывался» нерадивыми лаборантами. Делался новый анализ. А тут наступали выходные и лаборатория не работала.

В такие дни в Но-Пасаране было горячо. Огромное количество молодых, здоровых, веселых и голодных во всех отношениях дальнобойщиков захватывало деревню, заставляло трепетать слабые сердечки особ женского пола от четырнадцати до шестидесяти, принуждало наливаться горячей кровью собственника те же сердца, но мужской половины совхоза. В общем, было весело, горячо и буйно.

Скопление водителей на посту вызывалось не всегда болезнями казахстанской фауны. Причин было много, они были разные и изощренные. Поэтому процесс приема непрошенных гостей был налажен до совершенства. Размещали их в одном из заброшенных бараков колонии, находившейся тут же. Барак пустовал уже давно. Когда вокруг колонии латали забор, совхозные власти настояли и часть забора провели новым маршрутом, оставив на свободе нежилой корпус. Начальство колонии неделю гудело с начальством совхоза, в результате чего барак был подарен Но-Пасарану, а часть картофельного урожая этого года перекочевала из закромов совхоза в закрома колонии.

Кормили подозреваемых в чумоносительстве в местной столовой, организованной в бывших барских конюшнях. Столовая была хорошая. Барин, чьим родовым имением являлась некогда Малиновка, или Но-Пасаран, как переименовали ее гордые потомки барских крепостных, любил комфорт, добротность и лошадей. В длинных конюшнях из красного кирпича расположились, кроме столовой, совхозные гаражи, колбасный цех и пожарка. Кормили в столовой неплохо, как могли. И цены были вполне умеренные, особенно по городским меркам. Жалко, что она работала только по праздникам, вызванным задержанием крупной партии дальнобойщиков, в дни свадеб и поминок.

Над входной дверью ее висела гордая и многозначительная табличка: «Ресторан Геркулес». Неизвестно, чем было навеяно столь оригинальное название. Может, ностальгией по прошлому, когда мерзкий вкус овсяной каши на воде оправдывали ее «пользительностью», а может, сам дух бывших конюшен навеял на авторов названия кафе нечто лошадиное? Можно было бы, конечно, назвать ресторан «Тройкой» или «Подковой», но доморощенные логисты остановились на «Геркулесе».