© Гуреев М. А., 2020

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2020

Если человек долго находится под действием солнечных лучей, он ими пропитывается, его мозг, его организм удерживают в себе надолго эти лучи, и весь его характер приобретает особую яркость, выразительность, выпуклость и солнечность. Эта насыщенность лучами солнца сохраняется на долгое время, пожалуй, навсегда. Ярким примером тому может служить Сергей Уточкин… излучался он постоянно, и все его друзья и даже посторонние грелись в этих ярких по-южному, пышных струях тепла и радости.

Аркадий Аверченко

Я не лгу в жизни. Я принадлежу к партии голубого неба и чистого воздуха…

Прошу меня не считать гордым или самонадеянным… Там, где мне – трудно, другому – невозможно. Там, где я неуязвим, забронирован, дышу свободно, – другой развалится – и задохнется…

Сергей Уточкин

Время как будто остановилось для нас. Вечность задевала нас своим крылом.

Любовь Голанчикова

Пролог

Из доклада околоточного надзирателя по улице Елисаветинской и прилегающим к ней улицам участковому приставу города Одессы:

«Страдавший алкоголизмом преподаватель Ришельевской гимназии Роберт Эмильевич Заузе (Краузе) покончил жизнь самоубийством путем повешения на чердаке дома, в котором проживал со своей супругой Елизаветой Павловной и четырьмя малолетними детьми. По свидетельству очевидцев, г-жа Заузе, обнаружив тело мужа, провисевшего в петле не менее двух суток, полностью повредилась в рассудке, впала в исступление и, вооружившись кухонным ножом, сначала зарезала своих спящих детей, а потом покончила с собой. Также стало известно, что перед смертью покойная пыталась зарезать и Сергея Исаевича Уточкина 1 т. е. от роду, который проживал в семье Заузе на пансионе, но мальчику чудом удалось спастись, он убежал и был впоследствии обнаружен в нескольких кварталах от места происшествия на берегу моря.

Так как в течение нескольких дней Сергей Уточкин был лишен дара речи вследствие перенесенного им сильнейшего потрясения, давать показания мне, околоточному надзирателю, он не мог».

Долго перед глазами потом стояло бледное, перекошенное гримасой страдания лицо мадам Заузе – уродливое, почерневшее. Правая половина его дергалась, и казалось, что она жила отдельно от левой, словно бы уже окоченевшей и потому неподвижной, восковой.

Елизавета Павловна что-то говорила, вероятно, даже кричала, но Сережа не мог ее слышать, потому как из разверстого рта обезумевшей женщины ничего кроме горячего дыхания и слюны не исходило. Она вещала без слов, и именно от этого становилось страшно, ведь могла зародиться мысль, что ты оглох и ничего кроме грохота крови в собственной голове различить не можешь.

И это уже потом Сережа увидел в руках мадам Заузе нож, перепачканный в какой-то густой, черной жиже, напоминавшей квасное сусло.

Она размахивала им как саблей.

Нож был перепачкан в крови.

И тогда Сережа побежал.

Нет, совершенно не помнил он своих первых шагов, полностью и безоглядно доверившись какому-то неведомому ранее движению токов в ногах. Абсолютно не чувствовал ни земли, ни ступней, не испытывал никакого усилия, толкая себя вперед. Порой ему даже казалось, что он летит, задыхаясь от страха и радости одновременно, щуря глаза, не смея оглянуться назад.

Вполне вероятно, что мадам Заузе и гналась за ним какое-то время, безмолвно крича, вознося над головой окровавленный нож, которым еще вчера на кухне стругали капусту, потрошили курицу или отслаивали огромные ломти белого хлеба, но потом оступилась, упала и напоролась на этот самый кухонный нож, испустив при этом дух мгновенно.

А Сережа ничего этого не видел и не знал, он бежал мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из них были завернуты в простыни.

Бежал через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару.

Он остановился только где-то в районе Угольной гавани и вовсе не потому, что устал, а потому, что дальше бежать было некуда, перед ним до горизонта простиралось море.

Первая мысль, пришедшая тогда ему в голову, была – броситься в воду с пирса, чтобы сразу уйти в непроглядную тьму глубины и там превратиться в рыбу.

Тогда уж точно его никто не найдет и никому не надо будет рассказывать о том, что произошло.

Но именно здесь, в Угольной гавани, его и нашли.

Он молчал и лишь через некоторое время начал говорить, сильно при этом заикаясь, словно бы его мучили горловые спазмы, судороги, и слова, налезая друг на друга, превращались в поток нечленораздельных звуков. Однако постепенно он привык к этим разорванным не по его воле речевым оборотам и даже научился складывать из них понятные слушателю фразы.

Испытывал, однако, крайнее напряжение, когда доносил самую нехитрую мысль, самое простое суждение или самую немудрящую догадку, более же всего томясь в эти мучительно долго тянущиеся минуты разговора от того, что уже однажды, убегая от сумасшедшей мадам, испытал невесомость движения вперед, совершаемого безо всякого усилия, упивался легкостью, парением, абсолютной свободой, а теперь был вынужден мучительно пробираться сквозь дебри забытых слов и понятий, воспоминаний и снов, плутать в них, остро чувствуя свое невыносимое бесправие, свою полную несвободу.

Был полностью опутан ими по рукам и ногам.

Стало быть, испытал свободу и несвободу, остро ощутил разницу и осознал, что одно без другого едва ли может существовать.

Впрочем, существует еще одна версия произошедшего, которую в своей книге «Тренировка духа. Русский Авиатор Уточкин» в 1911 году изложил журналист Леонид Алейников:

«Сережа на верху лестницы… В классной, в тускло освещенном с улицы окне, вырисовывается висящая в воздухе фигура, вокруг груды книг… Роберт Эмильевич!..

И бросился обратно в квартиру, в кабинет, за Елисаветой Павловной, поближе к людям. У стола со щелкающим револьвером в руках Елисавета Павловна… Сережа бросается к ней, револьвер летит на пол, выстрела не было.

Сережа в кухне, будит прислугу, бегут по коридору…

В столовой Павлуша бегает вокруг стола в красной рубашке с белыми пятнами, за ним с окровавленным кинжалом в руках, в одной рубахе, его мать.

Увидев людей, бросается в кабинет, Сережа за нею…

В кабинете никого, дверь балкона открыта, кабинет в крови.

Сережа бежит в спальню, здесь сплошной ужас, два изуродованных тельца, в залитых кровью кроватках Орест и Макс…

Где Валя?!..

Бегает, ищет Сережа, ее нет…

В столовой на полу Павлуша.

Где Елисавета Павловна? Сережа бросается в кабинет, на балкон… Под балконом группа людей, среди них что-то белое, еще бегут люди, на лестнице шум, все в каком-то тумане, первое, что ясно увидел Сережа, в столовой на диване мертво-бледное, безжизненное, спокойное лицо Елисаветы Павловны…»

Детали, как видим, разнятся, но картина в целом вырисовывается жуткая, апокалиптическая, зрелище невыносимое не то что для маленького мальчика, тут, пожалуй, не всякий взрослый человек устоит перед тем, чтобы не зажмуриться, но и в полной темноте увиденное будет еще долго будоражить сознание.

Спустя годы происшедшее в доме Заузе Сергей Исаевич Уточкин будет вспоминать уже безо всякого страха и сожаления, при этом все более и более утверждаясь во мнении, что той ночью он раз и навсегда пережил страх и убежал от него, дабы больше никогда в жизни его не испытывать.

В 1913 году он напишет: «Подрастая, вечно находясь в движении, уставая за день, я крепко спал, без сновидений. Наблюдая всегда себя и живших вокруг, я пришел к заключению, что нужно двигаться и двигаться, что недостаток движения губит моих товарищей-сверстников… Перестал ходить совершенно, заменив ходьбу ритмичным бегом».

Страх продуктивен.

Страх неизбежен.

Он всегда стоит за спиной.

Знание страха есть знание ценности жизни, а порой и ее смысла.

Наконец, смелость является преодолением страха, победой над ним, но не его отменой, упразднением, потому что человек смертен, и отменить это невозможно.

Конечно, можно перечислять в уме свои страхи (ни в коем случае при этом не произнося их вслух, не призывая их тем самым), можно даже с ними собеседовать, представляя себя в том или ином несчастном и безнадежном состоянии, положении ли, но всякий раз при этом должно помнить о том, что ты ответствен перед сделанным тобой выбором и любящими тебя людьми, что это и есть реальность, жизнь, а страхи есть не что иное, как иллюзия, обман, сумеречное состояние души, порожденное праздностью и неподвижностью, черствостью и окоченением.

Из очерка Сергея Уточкина «Моя исповедь»:

«Кажется, я всегда тосковал по ощущениям, составляющим теперь мою принадлежность, – принадлежность счастливца, проникшего в воздух.

Мне часто случалось летать во сне, и сон был упоительным.

Действительность силой и яркостью переживаний превосходит фантастичность сновидений, и нет в мире красок, способных окрасить достаточно ярко могучую красоту моментов, – моментов, могущих быть такими длительными».

Однако не следует забывать, что еще есть отсутствие страха, полное и бесповоротное, которое дает такую силу, что становится возможным не чувствовать усталости, боли, напряжения во всех группах мышц и сухожилий, даже когда они напряжены до предела или совершенно налились кровью.

Нечувствие.

Но не бесчувствие.

Скорее нечувствие как омертвение сверхчеловеческого, когда уверенность в самом себе отменяет законы Дарвина, отменившие, в свою очередь, Закон Божий.

Из газеты «Русское слово» от ноября 1913 года:

«Вчера ночью Уточкин взломал дверь в лечебнице для душевнобольных, где он содержится, и ушел оттуда. Он явился к присяжному поверенному Богомольцу, занял у него один рубль и отправился в клуб, где вскоре выиграл 50 руб. В клубе он держался совершенно спокойно, шутил, говорил, что выздоровел и освобожден. Выйдя из клуба, он сел на первый попавшийся автомобиль и просил прокатить его. Автомобиль принадлежал частному лицу, и шофер отказался исполнить эту просьбу. В лечебнице заметили исчезновение Уточкина и узнали о его местопребывании. Уточкин был задержан и водворен обратно в лечебницу. При задержании Уточкин пытался оказать сопротивление».

Так и остался заикой на всю жизнь, был отмечен этим недугом как постоянным напоминанием о том, что за особый дар физического совершенства нужно заплатить высокую цену. Вот и платил, растрачивая силы и здоровье на постоянный взнос.

Начал болеть, разумеется, потому что ни один, даже самый могучий организм не может выдержать подобных нагрузок – бег, плавание, бокс, велосипед, бесконечные травмы и снова бег, плавание, бокс, велосипед, футбол, коньки.

Особенно мучился от частых и невыносимых мигреней, когда голова оказывалась зажатой внутри металлического ошейника, который с каждой минутой стягивался все более и более, и единственным спасением становился морфий.

А потом остался совсем один.

Из письма брату Леониду Исаевичу Уточкину: «Прежние друзья не желают встречаться со мной. Кажется, пошел бы и бросился в море, и тем бы дело и кончилось, но я этого не могу сделать».

Хотя, конечно, писал эти строки и внутренне смеялся над ними, потому что не мог подобно Роберту Эмильевичу Краузе прервать свою несчастную жизнь.

Например, путем утопления!

Нет, совершенно не боялся безвозвратно уйти в небытие, в непроглядный мрак подводного царства, просто очень хорошо плавал, как рыба, находя сей инстинкт (он же навык) непреодолимым.

Например, однажды ради спортивного интереса переплыл от Аркадии до Лиманной. Испытал тогда непередаваемое наслаждение, чувствуя под собой глубину, бездну, как бы пролетал над морским дном, наблюдал за раскачивающимся горизонтом и неподвижным небом, понимал, что пребывает в движении на стыке стихий.

А потом, когда вернулся домой, лег и проспал 20 часов кряду.

По пробуждении же воскликнул: «Хочу… бросать вызов природе! Инстинкт борьбы, владеющий всем живым, увлекает меня на этот бой, для одного меня лишь опасный, бескровный для других. Рано или поздно я должен слиться с природой, но, пока это не случится, буду всячески издеваться над ней и, мстя за грядущую неизбежность, обнимая ее всю, владеть».

Стало быть, не понимал, как можно утопиться, даже привязав к ногам мельничный жернов или забив рот найденной в лодочном сарае старой промасленной ветошью. Подобная процедура скорее добавила бы азарта борьбе за жизнь, превратив абсолютно патетический акт самоубийства в фарс или в трюк неподражаемого Гудини по самоосвобождению в наручниках из закрытого резервуара с водой.

Да, Сергею Исаевичу нравилось рассуждать следующим образом: вот он человек, не ведающий страха, смятения и с радостью принимающий любой вызов, даже если он смертельно опасен, вот он человек, который уверен в том, что ужаснее того, что он пережил в детстве, с ним уже не случится, что он уже побывал на дне, и теперь ему есть от чего оттолкнуться, вот он человек, который осознает собственную исключительность, но совершенно при этом не гордится ею, не возносится, понимая, что это может быть результатом многих причин, в том числе и психического заболевания.