Я сидел на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем – такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он все стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь: – Ну, Господи…Я съехал с теплых изразцов лежанки, как по льду, бросился вон; наверху бабушка, расхаживая по комнате, полоскала рот.– Тебе больно?Она отошла в угол, выплюнула воду в помойное ведро и спокойно ответила:– Ничего, зубы целы, губу разбил только.– За что он?Выглянув в окно на улицу, она сказала:– Сердится, трудно ему, старому, неудачи всё… Ты ложись с богом, не думай про это…Я спросил ее еще о чем-то, но она необычно строго крикнула:– Кому я говорю – ложись? Неслух какой…Села у окна и, посасывая губу, стала часто сплевывать в платок. Раздеваясь, я смотрел на нее: в синем квадрате окна над черной ее головою сверкали звезды. На улице было тихо, в комнате – темно. Когда я лег, она подошла и, тихонько погладив голову мою, сказала:

Цитата из книги «Детство. В людях. Мои университеты»