Часть первая. Знакомство. Глава первая. Цапля.

Этот октябрь был зажат в тисках мучительного ожидания, растянут в безжалостно длинную вереницу дней, конца которой, казалось, никогда не будет. Дневное время, насквозь пустое и безвоздушное, надо было хоть чем-то заполнять, и это при том, что каждая пылинка, каждый предмет вокруг, ясно и твердо говорили мне, что заполнить его нечем. Поэтому я не мог даже найти в себе сил, чтобы вставать по утрам с постели, и просто пил снотворное, чтобы как-то отключиться на день и дотянуть в полузабытьи до вечера. Ночью, когда открывались бары, становилось полегче – там можно было, крепко подзарядившись спиртным, переброситься в карты с какой-нибудь случайной компанией, а то и попробовать зацепить такую же потерянную, как и я сам, девицу из пригорода. Вообще в последнее время у нас завелась мода встречаться больше по ночам, в сумерках и потемках. Наверное, это от того, что мы начали стесняться друг друга, бояться заглянуть друг другу в глаза и увидеть в них себя, свою же праздность и пустоту; а также это от того, что все хотят казаться занятыми в дневные часы, как были по уши заняты на работе наши далекие предки. На самом же деле, о ужас, вот оно – проклятие нашего времени – никто у нас не занят ничем.

«Чертовы роботы, они режут нас без ножа. Они обездвижили наши мышцы, а искусственный интеллект парализовал наши мозги. Нам предлагается сидеть дома, писать книги и картины, сочинять музыку, творить. Ага, конечно. Я и рисовать-то как следует не умею, и с музыкальным слухом у меня неважно. Эх, если бы я только знал тогда, в школе, какова она, взрослая жизнь, я бы всю кровь свою вскипятил, только бы научиться чему-нибудь, что роботы не умеют – ну хоть басни сочинять, или сказки для детей, или, может, слышать потусторонние голоса и гадать по ладони? А впрочем, если вспомнить, разве я не старался? Неправда – пробовал, старался. Но увы, нет у меня никаких особых талантов. Не творческий я. Сегодня это для человека – приговор. Вот Ирка Распутина – другое дело, а ведь она за мной в десятом классе бегала, в любви клялась. Она стала известной виолончелисткой, играет, ездит с концертами. Две недели назад встретил ее, так она насилу узнала меня, смутилась, всю свою вежливость и терпение в кулак собрала, чтобы пятнадцать минут со мной поговорить. И с великим облегчением убежала. Конечно, она ведь из живых, она смогла найти для себя смысл и цель. А я – из заживо мертвых, и мне, наверное, недолго уже остается коптить небо. Ну, Ирке я, положим, верю, да. Но другим – не верю. Притворяются все, делают что-то и гонят от себя мысли, что это никому не нужно. Пишут, сочиняют. Все с творчеством было еще более или менее в порядке, пока десять лет назад не вскрылась эта грандиозная афера с мертвыми душами – оказывается, всех этих читателей, слушателей, всей этой аудитории, кто подписывался и ждал продолжения, кто радовался твоим креативам и отзывы писал – всех их никогда не было. Правительство сфабриковало этих людей, их аккаунты, их активность и интересы, чтобы у нас была мотивация творить для них. Ну кто после былой популярности сможет работать в стол, для себя? Вот с тех пор большинство наших креативщиков скисло. Депрессия, тоска. Зачем жить, зачем творить? Конечно, многие еще борются, притворяются, но уже как-то вяло и обреченно. Мать-природа, где же ты, почему ты ничегошеньки не придумала для нашего спасения, разве ты не должна заботиться о продолжении нашего рода? С детства мы всем обеспечены, все достается бесплатно, производство полностью автоматизировано, людям вообще не нужно работать, чтобы добывать хлеб насущный. В давние времена была такая страна – СССР, там думали и мечтали о коммунизме – это когда от каждого по способности, каждому по потребности. Почему-то считалось, что при коммунизме люди будут счастливы. Вот он – коммунизм. Сдохнем мы все скоро от безделья при этом вашем коммунизме. Сейчас на дворе 2135 год, и многие думают, что протянем мы таким макаром еще лет пятьдесят, не больше. До недавнего времени я еще как-то держался, нырял с аквалангом, украшения вырезал из раковин. У меня, о чудо, иногда эти поделки брали, и даже уговаривали еще смастерить. Я каждую такую просьбу помню, каждый разговор об этом, каждую заинтересованную интонацию в голосе. Я готов был тогда не то что на руках моих заказчиков носить – я мог бы для них горы свернуть; всякий раз после таких случаев энергия целую неделю била из меня фонтаном, я был так же кипуче, страстно жив, как отец в его лучшие годы. Но потом отменили закон, запрещающий задействовать роботов в индустрии эстетики и украшений, и все, конец. Роботы такие сувениры в десять раз быстрее и красивее меня делают. Бесталанный я.

Почему мировое правительство не возрождает ремесленные школы? При подавлении последнего восстания против роботов погибло два миллиона человек. Нам говорят, что мы без роботов уже не сможем выжить, что мы забыли все ремесла, все навыки. А так, как сейчас все устроено, мы что, выживем? Практически единственная работа, которую правительство все еще доверяет людям – это приготовление пищи. Слава Богу, что еда, состряпанная роботами, не так вкусна, она всегда какая-то одинаковая в их исполнении. Когда мне было пять лет, деньги окончательно отменили и все общественные столовые и рестораны стали бесплатными. Они у нас на каждом углу, и наша кухня – самая изысканная, самая тонкая и разнообразная, ибо люди вкладывают всю свою душу в приготовление пищи. Еще бы, ведь очередь на должность повара – около трех лет, а работаешь всего полгода. Мне удалось пока лишь раз поработать поваром. Счастье, конечно, неземное. Господи, к вечеру в мышцах усталость! Настоящая жгучая усталость, как в детстве после футбола. У нас это самое высшее удовольствие и привилегия – усталость от труда.

Ну ничего, совсем скоро будет и на моей улице праздник – через несколько дней подходит моя новая очередь на работу. Ресторан мексиканской кухни! Уж за эти-то полгода я изменюсь, я это время не потеряю! Придумаю новый язык, смешанный русско-испанский, есть пара идей. По вечерам, пока в теле будет эта удивительная, живительная усталость, разработаю концепцию. Сейчас никак не могу – полная апатия, ни на что нет сил. Ирке покажу мое изобретение. Может быть, она вспомнит меня тогда, настоящего, живого? Думаю, до следующего такого шанса я уже не доживу.»

Поток таких отчаянных, нестройных мыслей бурлил в моей голове по дороге к лодочной станции, куда я выбрался по крайней необходимости в один из последних октябрьских дней. Мне нужно было официально оформить расставание с посудиной, на которой я раньше выходил в залив, чтобы понырять с аквалангом. Тащился я по улицам с большим трудом, щурясь от яркого дневного света, от которого уже порядком отвык; мне казалось, что в это время года не должно быть так светло вокруг. Кроме того, бросались в глаза признаки засухи, весьма необычной для нашей поздней осени; дождя не было уже, наверное, с месяц. Из-за этого и сама природа как будто выглядела такой же растерянной и унылой, как и я сам: травы, теряющие законную надежду на последний глоток влаги, безвольно жухли на склонах оврагов; листья кленов, липкие от засохших смол и соков, приклеивались к подошвам ботинок, а затем быстро ломались и рассыпались в ветхую труху.

Я добрался до станции, подписал отказ от моего двухмоторного вельбота, и навестил его в последний раз, чтобы забрать свои вещи. Я не был здесь с июля; мой старый друг стоял, покачиваясь на волнах, весь заброшенный, заваленный какими-то мешками с мусором, но совершенно при этом невозмутимый и довольный собой. Ясное дело – он качается себе на волнах, что еще нужно лодкам для счастья? Лишь бы только не вытаскивали их на берег – там они, убого склоненные на бок, стыдящиеся наготы своего днища, выглядят до боли беспомощно и трагично, словно выброшенные на сушу рыбы. Но на сантименты у меня не было в тот день никаких душевных сил; я вытащил из носовой каюты свою кожаную сумку, выбрался обратно на палубу и занес уже ногу над мостками, чтобы покинуть вельбот. Однако другая моя нога, погруженная по щиколотку в разбросанный мусор, наступила на что-то твердое и блестящее. Это была небольшая, с ладонь, изящная серебряная статуэтка, изображающая цаплю. Потемневшее серебро и художественный стиль выдавали, несомненно, старинную и талантливую работу. «Неужели искусственный интеллект и роботы могут создать такую цаплю?» – подумал я, любуясь статуэткой. Я захватил ее с собой, и уходя, все-же обернулся и похлопал моего верного морского товарища по корме. «Если выбьюсь в живые, вернусь и найду тебя, понял?» – заявил я ему, бодрясь из последних сил, и отправился восвояси.

Придя домой, я хорошенько отмыл и оттер цаплю, осмотрел ее с лупой и не нашел на ней ровно никаких пометок об авторе, дате изготовления или материале, что было совершенно нехарактерно для современного производства – ни для авторского, ни для роботизированного. Это укрепило меня во мнении, что передо мной была работа мастера времен, по крайней мере, предшествующих универсальной роботизации, охватившей человечество в конце двадцать первого века. Такие вещи у нас теперь можно увидеть только в музеях или в унаследованных частных коллекциях; я сам, пожалуй, в первый раз в жизни держал в руках столь древний артефакт.

Находка взбодрила и освежила меня, сознание мое прояснилось, депрессия отхлынула и я почувствовал, что вполне дотяну без всяких эксцессов до понедельника, когда нужно будет явиться в районное отделение занятости и получить направление на работу в ресторан. Я водрузил цаплю на самое видное место в моей крошечной квартире-студии и почти все оставшееся до понедельника время, за неимением других занятий, любовался моей находкой. Цапля была запечатлена в излюбленной классической позе этих птиц: стоящая на одной ноге, с поджатой другой, крылья полураскрыты, головка чуть опущена вниз. Хвостовое оперение было у нее как живое: перья топорщились на ветру и были сбиты на левую сторону; присутствие ветра также угадывалось по форме крыльев и небольшому наклону цапли вправо: она явно старалась удержать равновесие. Ветер был скорее всего северный, так как по умиротворенным, безмятежным чертам передней части цапли (особенно по углу между шеей и клювом) чувствовалось, что изображена она была в вечернее время, смотрящей на запад, на закат. Работа мастера, действительно, была виртуозной: цапля была схвачена в металле во всей цельности момента и олицетворяла собой соединение жизни со стихией.

В понедельник утром я, не расслышав будильника, проспал, и собираясь впопыхах, совершенно рефлекторно, машинально, схватил цаплю и сунул в рюкзак, как какой-то привычный предмет первой необходимости. Затем, наскоро перекусив, я выскочил из дому и помчался получать долгожданное направление на работу.