Дорогие читатели! События, описанные в этой книге, во многом автобиографичны. У ее героев есть реальные прототипы. К сожалению, кое-кто из них уже умер, но большинство благополучно здравствует (по крайней мере, мне приятно так думать, потому что одну ужасно приятную особу я потерял из виду давным-давно). Я не хотел бы лишний раз извиняться за то, что заставил их против воли стать участниками этой непростой истории. Напротив, я буду очень рад, если кто-то из вас, читателей, узнает себя на этих страницах, и, таким образом, получит от меня сердечный дружеский привет.

Последняя суббота августа. Полдень жизни. Экскурс в бронзовый век.

К сорока годам я достиг, наконец, гармонии с собой и со всем миром. Несколько лет довольно небрежной игры на бирже сделали меня состоятельным и свободным от меркантильных обязательств человеком. Я обзавелся уютным домом, уютной женой, уютной и ни к чему не обязывающей докторской позицией в университетской альма-матер, и был абсолютно удовлетворен своим существованием.

Да, следовало признать, что молодость уходит. Но не черт ли с ней? Воображаемая временная стрела моей жизни всегда тянулась из прошлого в завтрашний день. Толстовские детство и отрочество представлялись мне глухой и бесплодной эпохой крепостничества. Юность – варварским средневековьем, полным пьяного невежества, мучительных поисков философского камня, войн с самим собой за ложные убеждения, и, случалось даже, аутодафе. Зрелость же, которая вот-вот должна была наступить после затянувшегося периода реформации, обещала блестящее позитивистское будущее.

Самым ценным приобретением моей взрослой жизни стало понимание, наконец, того, чего я хочу и к чему предназначен. Я стал сочинителем, писателем, и вся прочая деятельность тут же потеряла свой былой смысл. Придумывая истории, я проживал вторую, третью жизнь со своими персонажами, находясь сразу в нескольких параллельных мирах. И что это были за жизни: яркие, полные чудес, увлекательные – они во всех отношениях выигрывали у моего благополучного, но, скажем прямо, обыденного и чересчур размеренного существования. Да, я был всего лишь профессиональным мечтателем (точнее, уверенно становился им), и мое отличие от мальчишки-фантазера было лишь в том, что я обладал достаточно крепкой пятой точкой, чтобы прилежно заносить придуманное на бумагу, – и тем уровнем толерантности к чужому мнению, который позволяет не трястись от страха, когда написанное тобой читают другие люди. В этом смысле занятие сказочника, конечно, не может считаться серьезным.

Но подумайте вот о чем. Время воспринимается совершенно по-разному в разные годы человеческой жизни – это научный факт, который сложно подвергнуть сомнению. В детстве все, что происходит вокруг, внове для мозга, и ему требуется чуть ли не на каждом такте своей работы осмыслять всю действительность заново. Поэтому для детей и подростков, которые еще только изучают мир, время безумно растянуто. Вспомните, как утомительно медленно двигались стрелки часов, когда мама просила вас посидеть в комнате в одиночестве каких-то десять минут, пока она сушит голову в ванной. В тот срок, что вам нечем было заняться, вы могли передумать тысячу вещей, расстроиться, обрадоваться, пролистать пачку журналов с картинками, оторвать голову медведю, и несмотря на эту насыщенную деятельность, девять из десяти минут вы все равно предавались унылому брожению от дивана к комоду. Затем, по мере того как человек растет, мозг образует устойчивые связи на каждое архетипическое действие, связанное с определенными обстоятельствами. Поскольку набор обстоятельств в жизни каждого человека очень скуден, то эти действия начинают выполняться автоматически, проходя мимо сознания. Мы перестаем осознавать время. Что такое те, детские десять минут сейчас?..

Однажды, когда мне было тридцать или около того, я пожаловался приятелю, что половина жизни, вероятно, позади. Он самоуверенно заявил, что это ерунда, поскольку из прошедших лет половина пришлась на детство и, следовательно, на тот период, когда человек все равно, что недоразвитый идиот. Таким образом, успокоил он меня, у тебе впереди еще две трети отпущенного тебе осознанного времени. Боже, как он ошибался! Субъективно время только ускоряется, и все, что происходило со мной во взрослой жизни, по уровню эмоциональной насыщенности легко уместится в семестр детского сада. Говорят, что в глубокой старости время не осознается вовсе, но это мы еще посмотрим.

Не думайте, что я жалуюсь. Весь этот длинный и, в общем-то, не относящийся к делу период я позволил себе вставить только затем, чтобы вы поняли, что так увлекло меня в писательстве, и почему свое приобщение к этому занятию я безусловно полагаю центральным экзистенциальным событием своей жизни (а также затем, чтобы вы догадались, что по роду деятельности я мозговед-теоретик, а для бантика на собственном тщеславии еще и доктор наук). Над книгой работаешь с полгода; затем еще столько же записываешь ее, одновременно придумывая несколько новых, и вся эта мозговая активность добавляется в зачет к твоему субъективному восприятию времени. Ты растягиваешь свою личность на три, пять, десять воображаемых, и все они живут собственной жизнью, кратно удлиняя общий путь твоего существования. Именно по этой утилитарной причине считается, что творчество – путь к бессмертию, а вовсе не потому, что кто-то там тебя когда-нибудь прочитает и вспомнит.

Меня, правда, пока не особо читают и помнят. Я только в начале своего пути. Куцего романа и пары эпатажных рассказов, опубликованных на бесплатных ресурсах, оказалась достаточно для сдержанной заинтересованности любительского и графоманского сообщества, но не более того. Меня только начинали читать, но уже, бывало, звонили, писали письма, пытались брать суконные интервью, а однажды даже опубликовали унизительно-едкую рецензию на мой текст в солидном столичном блоге. Все это, не могу не признаться, страшно тешило мое самолюбие. В конце концов наше провинциальное издательство решилось выпустить мой второй роман смехотворным тиражом (если вы думаете, что эта была их человеколюбивая инициатива, то плохо себе представляете писательский труд: не буду перечислять здесь, сколько своих денег и сил пришлось потратить на редактуру, корректуру, рыночно-ориентированный синопсис, беготню по литературным знакомым и нудную переписку с редакцией – до тех пор, пока издание все-таки было признано коммерчески обоснованным), и подумывало о том, чтобы напечатать еще два из моих старых запасов. Как бы то ни было, я был счастлив от того, что у меня все получается. В моих мыслях творческий путь был расписан на двадцать лет и двадцать томов вперед – причем каждый последующий был краше предыдущего, дабы не снижать градус читательского накала. Мои эпизодические лекции в университете оставляли массу времени на настоящую работу, а временное отсутствие гонораров, как я уже говорил, не представляло никакой проблемы. Я был полон сил и планов на будущее.

И вот, в эту пору расцвета и совершеннейшего благоденствия, со мной то тут, то там, начали приключаться пугающие и невозможные в своей дикости сюрпризы. Темные демоны, которые, казалось, навсегда остались в моей беспутной юности, начали мрачно и деловито сучить костлявыми лапками и слать сквозь мутную толщу лет свои презрительные воздушные поцелуи.

* * *

Но началась это история отнюдь не зловещим, а самым мирным, даже пасторальным образом. Я собрался в поход за грибами. Нет, обычными. Теми, которые жарят с картошкой или кладут в суп для особенно аппетитного аромата. Люблю, знаете ли, в одиночестве побродить по пустому осеннему лесу, в котором солнце и листья еще на своих местах, а вот комары и прочие энцефалитные кровососы уже канули в лету. Тихая охота. Впрочем, уважаю я и громкую. Тут ведь дело не в том, чтобы расстреливать зверье (я, в основном, стараюсь промахнуться), а в детской страсти к оружию. Когда-то давно я решил, что стать взрослым стоит хотя бы затем, чтобы покупать себе столько конфет и игрушек, сколько захочется. И вот, конфеты меня больше не интересуют, но нарезные игрушки превратились в неиссякаемый источник эстетического удовольствия. Охотничий билет – самый простой способ лупить в белый свет как в копеечку столько, сколько заблагорассудится.

Я как раз размышлял о том, стоит ли брать с собой ружье… нет, о том, какой экспонат из оружейного сейфа больше подойдет сегодняшнему настроению – тяжелый и солидный, или же легкий, веселый и простодушно-гладкоствольный, – когда в кухню, где я сидел над утренней кружкой кофе, вошла Нина. Знакомьтесь, Нина – моя жена.

– Доброе утро, – настороженно улыбнулся я, увидев ее нелепый наряд. – Куда это ты подорвалась в такую рань?

– Я проснулась и поняла, что хочу с тобой за грибами. Обожаю грибы, – нахально заявила она. – Лисички, опята, свинушки… Можно?

– Свинушки ядовитые.

– Ерунда, ты не умеешь их готовить… неважно. Мне надоело все выходные проводить на диване. Я думаю, что это не идет на пользу моей заднице, – она похлопала себя по ягодице, скрытой под мешковатыми брезентовыми штанами.

– К тому же, – она обошла меня сзади и задышала в ухо, обняв за шею, – вдвоем грибов можно собрать ровно в два раза больше. Ну же, решайся. Возьми меня… с собой.

Это болезненно нарушало мои планы. Не подумайте плохого, но раз уж я решил забраться в лес один, чтобы поразмыслить о жизни, то так оно и будет.

– Слушай, дорогая… Что тебе в голову взбрело? Сгоняй лучше в город, купи какой-нибудь ерунды на ужин… Будет у нас ужин, наконец? Я же не в ближайшие кусты собрался, а за Караканский бор. Это три часа в один конец. Охота время тратить?

– Что-о? – возмущенно воскликнула она, чуть не оставив меня глухим на одну сторону. – Какой еще бор? Тоже мне, грибник. В Елбаши надо ехать, железно.

Я фыркнул:

– Шикарное местечко, судя по названию… Тебе-то откуда знать, куда ехать? Караканы – это для грибов Земля Обетованная, это тебе каждый скажет…

– Да будет тебе известно – а тебе, безусловно, это известно, – что по роду своих прямых служебных обязанностей я перерыла все окрестные леса, поля и болота в радиусе ста световых лет. Я знаю, где грибы. Верь мне.

Это правда. Так вышло, что моя жена – археолог. Она постоянно шатается по всяким глухим местечкам в поисках следов доисторических людей, когда-то в изобилии населявших наши края. Как только из-под весеннего снега появляется первая травка, она сгребает в рюкзак разнокалиберные лопатки, молотки и палатки, и уматывает в экспедицию вместе со своими громкоголосыми, волосатыми, как варвары, коллегами (что в равной степени относится к коллегам обоих полов). Вплоть до поздней осени она появляется дома урывками, целыми днями отлеживаясь на диване с бесконечными сериалами, от которых отвыкла в лесу – и, конечно, при таком образе жизни все ее инсинуации по поводу «задницы» (которая, на мой взгляд, безупречна) являются чистой воды кокетством. Короче говоря, как бы ни прискорбно было соглашаться со своим поражением, следовало признать авторитет супруги по грибной части.

– Там хоть тихо? – угрюмо поинтересовался я. – Людишек нет?

– Можешь палить из своей аркебузы сколько влезет, если ты об этом, – заговорщицки кивнула она. – Местечко секретное, от деревни километров восемь, а дальше ни души до самой Монголии.

Нина уже две недели сидела без работы, несмотря на сезон, и, видно было, совершенно извелась от безделья. Но ведь не мог я ей прямо сказать, что за то же время успел соскучиться по одиночеству?

Что бы сделала любая другая на ее месте, увидев колебания мужа? Надула бы задрожавшие губы? Скрылась бы в спальне, храня оскорбленное молчание? Устроила бы сцену ревности, обвинив в том, что я еду не срезать ножки молодых грибов, а ласкать ножки молодых любовниц? Это не про Нину. Не теряя времени даром, она перегруппировала силы и пустила в ход тяжелую артиллерию. Отпустила мою шею, зашла с другой стороны и плюхнулась мне на колени. Я чуть не опрокинул кофе.

– Я о-фи-ци-аль-но уполномочена заявить, – она понизила голос на два тона и уткнулась своим носом в мой, – что ты не пожалеешь. Там будет столько этих чертовых грибов, что ты будешь, проклиная все на свете, чистить их до утра, и все равно половину придется выбросить. А если я вру…

Она оттолкнула мою голову, и откинулась назад, иронично глядя сверху:

– То ты сможешь наказать меня прямо там, в лесу, под первой же попавшейся осиной. И я даже не буду сопротивляться. Благо, погода… – она взглянула в окно, – погода лётная.

– Да уж, в Елбашах сам бог велел, – хмыкнул я уже больше из вредности. – А что это ты такая задорная с утра?

– Понятия не имею, – она дурашливо пожала плечами. – Но вот я слышала, – она снова приблизила лицо вплотную к моему: – Что у баб по утрам окситоцин поднимается. А у мужиков – тестостерон. Так что беги, заводи свой трактор, пока опять не упало, едем скорее!

Вот так у нас всегда. Если ей что-то надо, то она никогда не ноет, не упрашивает, не ждет, пока я сам догадаюсь, а просто говорит насмешливо и убедительно. И при этом так получается, что я делаю именно то, что она хочет, а в качестве приза вроде бы даже не чувствую себя уязвленным. Напор, логика и подкуп – вот и весь секрет правильного обращения с мужчинами. Золотая женщина…

Хотя, станется, в этих, прости Господи, Елбашах, и в самом деле грибной парадиз?

Оставив Нину нарезать дорожные бутерброды за барной стойкой, я грузно поднялся в мансарду дома. Здесь был мой заповедник, моя писательская мастерская, мое убежище от суеты жизни – кабинет. Солнце, бьющее сквозь окна в потолке, освещало спокойный и такой милый сердцу интерьер: косые стены, обшитые пробкой и увешенные старыми музыкальными плакатами, плетеные светильники, свисающие из-под конька крыши, массивный письменный стол со скрипучим стулом, мягкие кресла по углам… Напротив двери, через которую я зашел, располагался выход на крытую террасу, где было так приятно сидеть теплыми ночами, к сожалению, нечастыми в наших палестинах, а все свободное место, остававшееся у стен, было заставлено стеллажами с потертыми книгами. Они-то и были мне нужны. Книжные шкафы имели нехитрые потайные секции, открывающиеся при нажатии в нужном месте. За одной из них скрывался самый банальный бар с полупустыми бутылками, а за другой – стальной ящик для хранения огнестрела. Я сдвинул в сторону массивную створку и хозяйским взглядом окинул свой скромный (надеюсь, до времени) арсенал, уверенно и умиротворенно поблескивающий вороненными стволами.

Пожалуй, после постыдного поражения от жены, лучше всего подойдет вот этот, в крайней левой стойке. Я вынул за цевье тяжелый карабин, уложил его в мягкий чехол, в кармашек спрятал короткий магазин, не забыв про коробку с патронами. Теперь я был готов к любым приключениям, хоть бы даже в нашей скудной местности мне пришлось повстречаться с африканским носорогом.

Нина уже сидела в машине и нетерпеливо поглядывала, как я запираю дверь и обстоятельно, чтобы не болталось, укладываю ведра и прочие снасти в багажник. Закончив, я медленно прошел вокруг, разглядывая колеса – дорога дальняя, хреновая, так что внешний осмотр лишним не будет. Сокрушенно покривившись на давнюю вмятину сбоку и длинную трещину на лобовом стекле (все, в этом месте можно перестать меня ненавидеть, не такой уж я богатый, раз до сих пор езжу на этом пожилом одре), я сел за руль и привычно положил левую руку на теплое Нинино бедро.

– Давай, навигатор, командуй, – распорядился я. – А то я даже не знаю, в какой стороне света находятся эти твои чудесные Ебаши.

Нина закатила глаза и перешла в режим учительницы. У нее это очень натурально выходит.

– Я, конечно, счастлива, что мой муж так юн душой, что до сих пор хихикает над глупыми словечками, как второклассник. Но тут, мой дорогой профессор, ты сел в галошу. С размаху. Мы направляемся, чтоб ты знал, в древнее историческое местечко, основанное еще в середине восемнадцатого века переселенцем Тимошкой Елбешовым. А фамилия эта известная и благородная: в тюркских языках, как тебе все-таки может быть известно, «баши» – это глава, руководитель, а «эл» – это год, а также время вообще. Так что «илбашы» – это «временный правитель», с современного татарского переводится дословно как «президент». Понятно, горе мое?

– Все, осознал, – склонил я голову, – это действительно информация чрезвычайной важности. Больше не повторится. Можно трогать?

– Трогай, трогай… – флегматично заметила удовлетворенная победой Нина и переложила мою руку повыше. – Давай прямо и направо, а там видно будет…

Сначала наш путь шел по хорошему шоссе, идущему вдоль водохранилища. Солнце весело блестело на глади воды, машины, проносящиеся навстречу, были празднично нарядны и чисты – все словно старались прожить этот предпоследний (а следовательно, единственно настоящий) выходной лета безупречно радостно. Но вскоре Нина попросила свернуть в сторону, и теперь мы ехали по третьестепенной растрескавшейся дороге, петляющей от одной деревни к другой. Пейзаж поскучнел: здесь преобладали невзрачные домики из силикатного кирпича, черные покосившиеся амбары, торчащие вкривь и вкось дощатые, с облупившейся краской, заборы. Стали попадаться гуси и козы. Они неспешно пересекали улицу в произвольных направлениях, и так и норовили нанести своим хозяевам ущерб, попав под колеса, – так что пришлось здорово сбросить скорость. Потом бесконечные села закончились, но с ними закончилась и дорога. Дальше осталось довольствоваться пыльной луговой грунтовкой, огибающей плоские холмы и редкие лесополосы. Это Сибирь, детка, – с нежностью думал я, стараясь не свалиться в колею. Необъятные запущенные пространства, чахлые условные дороги, и самый необходимый минимум живых людей для того, чтобы хоть как-то обозначать присутствие цивилизации…

Наш край разлегся в том самом месте, где сходятся границы великой сибирской тайги, великих казахских степей и великих же (как без этого) уральских болот. Отсюда все прелести местной жизни: изматывающе знойное лето с непременными тучами мошкары и комарья, и жуткая стужа зимой, для остроты ощущений подкрепляемая невероятной влажностью и колючими тугими ветрами. Только два месяца в году можно, не особо кривя душой, отнести к благословенным – апрель и сентябрь. Второй особенно хорош: мягкий, безветренный, сухой, играющий красно-золотой листвой на фоне насыщенного голубого неба с пушистыми облаками. Именно эта нежная пора начиналась сейчас, и поэтому трава степи, по которой мы пробирались, еще сверкала местами зеленым, а перелески, остающиеся стороной от дороги, уже потихоньку наливались оранжевым. Ночью был дождь, но сейчас, утром, все подсохло, и лишь изредка на нашем пути попадались глубокие рытвины, заполненные водой – впрочем, пока что мне удавалось их преодолевать, даже не сбавляя ход.

Наконец, островки деревьев, разбросанные тут и там, стали густеть, сливаться, и постепенно превратились в настоящий лес, который теперь шел по левую руку от нашей тропинки. Мы двигались на юго-восток, и, видимо, это был последний форпост остающейся за нашей спиной реликтовой тайги, простершейся на север и далее, до самого Тихого океана. Дорога свернула направо, и через несколько минут мы оказались на верхнем краю небольшой котлообразной долины. Посреди нее торчал невысокий холм; справа он него виднелось, совершенно, на первый взгляд, вымершее село домов на пятьдесят, а слева топорщились какие-то столбы. За долиной сплошной стеной темнел лес.

– Почти на месте, – сообщила Нина, опытным взглядом топографа изучая ландшафт. – Тут лучше не через деревню, а сбоку от горки, во-он там…