Печально я гляжу на наше поколенье.^[1]

Всем интересующимся литературой и близким к ней известно было по печатным и устным слухам, что г. Туpгенев имеет художественный замысел сочинить роман, изобразить в нем современное движение русского общества, высказать в художественной форме свой взгляд на современное молодое поколение и разъяснить свои отношения к нему. Несколько раз стоустая молва разносила весть, что роман уже готов, что он печатается и скоро выйдет в свет; однако роман не появлялся; говорили, что автор приостановил печатание его, переделывал, исправлял и дополнял свое произведение, затем снова отдавал в печать и снова принимался за его переделку. Всеми овладело нетерпение; лихорадочное ожидание напряжено было до высшей степени; всем хотелось поскорей увидеть новое произведение знамени того симпатического художника и любимца публики. Самый предмет романа возбуждал живейший интерес: талант г. Тургенева обращается на современное молодое поколение; поэт взялся за юность, весну жизни, самый поэтический сюжет. Молодое поколение, всегда доверчивое, заранее услаждалось надеждой увидеть свой; портрет, нарисованный искусною рукою симпатического художника, который будет содействовать развитию его самосознания и сделается его руководителем; оно посмотрит на самого себя со стороны, критически взглянет на свое изображение в зеркале таланта и лучше поймет себя, свои достоинства и недостатки, свое призвание и назначение. И вот желанный час настал; давно и с нетерпением ожидаемый и несколько раз предсказанный роман явился наконец подле «Геологических очерков Кавказа», ну, разумеется, все от мала до велика с жаром бросились на него, как голодные волки на добычу.

И начинается всеобщее чтение романа. С первых же страниц, к величайшему изумлению читающего, им овладевает некоторого рода скука; но, разумеется, вы этим не смущаетесь и продолжаете читать, надеясь, что дальше будет лучше, что автор войдет в свою роль, что талант возьмет свое и невольно увлечет ваше внимание. А между тем и дальше, когда действие романа развертывается перед вами вполне, ваше любопытство не шевелится, ваше чувство остается нетронутым; чтение производит на вас какое-то неудовлетворительное впечатление, которое отражается не на чувстве, а, что всего удивительнее, на уме. Вас обдаёт каким-то мертвящим холодом; вы не живете с действующими лицами романа, не проникаетесь их жизнью, а начинаете холодно рассуждать с ними, или, точнее, следить за их рассуждениями. Вы забываете, что перед вами лежит роман талантливого художника, и воображаете, что вы читаете морально-философский трактат, но плохой и поверхностный, который, не удовлетворяя уму, тем самым производит неприятное впечатление и на ваше чувство. Это показывает, что новое произведение г. Тургенева крайне неудовлетворительно в художественном отношении. Давнишним и рьяным поклонникам г. Тургенева не понравится такой отзыв об его романе, они найдут его резким и даже, пожалуй, несправедливым. Да, признаемся, мы и сами удивились тому впечатлению, которое произвели на нас «Отцы и дети». Мы, правда, и не ожидали от г. Тургенева чего-нибудь особенного и необыкновенного, как не ожидали, вероятно, и все те, кто помнит его «Первую любовь»; но и в ней все-таки были сцены, на которых можно было остановиться не без удовольствия и отдохнуть после разных, совершенно непоэтических, причуд героини. В новом романе г. Тургенева нет даже и подобных оазисов; негде укрыться от удушливого зноя странных рассуждений и хоть на минуту освободиться от неприятного, раздражительного впечатления, производимого общим ходом изображаемых действий и сцен. Что всего удивительнее, в новом произведении г. Тургенева нет даже того психологического анализа, с которым он, бывало, прежде разбирал игру чувств у своих героев, и который приятно щекотал, чувство читателя; нет художественных изображений, картин природы, которыми действительно нельзя было не залюбоваться и которые доставляли всякому читателю несколько минут наслаждения чистого и спокойного и невольно располагали его симпатизировать автору и благодарить его. В «Отцах и детях» он скупится на описание, не обращает внимания на природу; после незначительных отступлении он торопится к своим героям, бережет место и силы для чего-то другого и вместо полных картин проводит одни только штрихи, да и то неважные и нехарактеристические, вроде того, что «одни петухи задорно перекликались на деревне; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка» (стр. 589).

Все внимание автора обращено на главного героя и других действующих лиц, – впрочем, не на их личности, не на их душевные движения, чувства и страсти, а почти исключительно на их разговоры и рассуждения. Оттого в романе, за исключением одной старушки, нет ни одного живого лица и живой души, а все только отвлеченные идеи и разные направления, олицетворенные и названные собственными именами. Существует, например, у нас так называемое отрицательное направление и характеризуется известным образом мыслей и воззрений. Г-н Тургенев взял да и назвал его Евгением Васильевичем, который и говорит в романе: я – отрицательное направление, мои мысли и воззрения вот такие-то и такие. Серьезно, буквально так! Есть также на свете порок, который зовется непочтительностью к родителям и выражается известными поступками и словами. Г-н Тургенев и назвал его Аркадием Николаевичем, который и творит эти поступки и говорит эти слова. Эмансипация женщины, например, названа Eudoxie Кукшиной. На таком фокусе построен весь роман; все личности в нем – это идеи и взгляды, наряженные только в личную конкретную форму. – Но все это ничего, каковы бы ни были личности, а главное, и к этим несчастным, безжизненным личностям г. Тургенев, душа высоко поэтическая и всему симпатизирующая, – не имеет ни малейшей жалости, ни капли сочувствия и любви, того чувства, которое зовется гуманным. Главного своего героя и его приятелей он презирает и ненавидит от всей души; чувство его к ним не есть, впрочем, высокое негодование поэта вообще и ненависть сатирика в частности, которые бывают обращены не на личности, а на слабости и недостатки, замечаемые в личностях, и сила которых прямо пропорциональна той любви, какую поэт и сатирик питают к своим героям. Уж это избитая истина и общее место, что истинный художник относится к своим несчастным героям не только с видимым смехом и негодованием, но и с незримыми слезами и невидимою любовью; он страдает и болит сердцем из-за того, что видит в них слабости; он считает как бы своим собственным несчастием то обстоятельство, что у других людей, ему подобных, есть недостатки и пороки; он говорит о них с презрением, но вместе и с сожалением, как о своем собственном горе, г-н Тургенев относится к своим героям, не фаворитам его, совершенно иначе. Он питает к ним какую-то личную ненависть и неприязнь, как будто они лично сделали ему какую-нибудь обиду и пакость, и он старается отметить им на каждом шагу, как человек лично оскорбленный; он с внутренним удовольствием отыскивает в них слабости и недостатки, о которых и говорит с дурно скрываемым злорадством и только для того, чтобы унизить героя в глазах читателей; «посмотрите, дескать, какие негодяй мои враги и противники». Он детски радуется, когда ему удается уколоть чем-нибудь нелюбимого героя, сострить над ним, представить его в смешном или пошлом и мерзком виде; каждый промах, каждый необдуманный шаг героя приятно щекочет его самолюбие, вызывает улыбку самодовольствия, обнаруживающую гордое, но мелкое и негуманное сознание собственного превосходства. Эта мстительность доходит до смешного, имеет вид школьных щипков, обнаруживаясь в мелочах и пустяках. Главный герой романа с гордостью и заносчивостью говорит о своем искусстве в картежной игре; а г. Тургенев заставляет его постоянно проигрывать; и это делается не для шутки, не для того, для чего, например, мистер Винкель^[2], хвастающийся меткостью стрельбы, вместо вороны попадает в корову, а для того, чтобы уколоть героя и уязвить его гордое самолюбие. Героя пригласили сразиться в преферанс; он согласился, остроумно намекнув, что обыграет всех. «А между тем, – замечает г. Тургенев, – герой все ремизился да ремизился. Одна особа мастерски играла в карты; другая тоже могла постоять за себя. Герой остался в проигрыше, хотя незначительном, но все-таки не совсем приятном». «Отец Алексей, говорили герою, и в карточки не прочь поиграть. Что ж, отвечал он, засядем в ералаш, и я его обыграю. Отец Алексей сел за зеленый стол с умеренным изъявлением удовольствия и кончил тем, что обыграл героя на 2 руб. 50 коп. ассигнациями». – А что? обыграл? не стыдно, не стыдно, а еще хвастался! – говорят обыкновенно в таких случаях школьники своим товарищам, посрамленным хвастунам. Потом г. Тургенев старается выставить главного героя обжорой, который только и думает о том, как бы поесть и попить, и это опять делается не с добродушием и комизмом, а все с тою же мстительностью и желанием унизить героя даже рассказ об обжорстве. Петуха^[3] написан спокойнее и с большим сочувствием со стороны автора к своему герою. При всех сценах и случаях еды г. Тургенев как бы не нарочно замечает, что герой «говорил мало, а ел много»; приглашают ли его куда-нибудь, он прежде всего справляется, будет ли ему шампанское, и уж если доберется до него, то теряет даже свою страсть к словоохотливости, «изредка скажет слово, а все больше занимается шампанским». Это личное нерасположение автора к своему главному герою проявляется на каждом шагу и невольно возмущает чувство читателя, которому наконец становится досадно на автора, зачем он так жестоко поступает с своим героем и так злобно издевается над ним, затем он, наконец, лишает его всякого смысла и всех человеческих свойств, зачем вкладывает в ее голову мысли, в его сердце чувства, совершенно несообразные с характером героя, с другими его мыслями и чувствами. В художественном отношении это означает несдержанность и неестественность характера – недостаток, состоящий в том, что автор не умел изобразить своего героя так, чтобы он постоянно оставался верен самому себе. На читателя такая неестественность производит то действие, что он начинает не доверять автору и невольно становится адвокатом героя, признает невозможными в нем те нелепые мысли и то безобразное сочетание понятий, какое приписывает ему автор; доказательства и улики налицо в других словах самого же автора, относящихся к тому же герою. Герой, изволите видеть, медик, молодой человек, по словам самого же г. Тургенева, до страсти, до самоотвержения преданный своей науке и занятиям вообще; ни на одну минуту не расстается он с своими инструментами и аппаратами, постоянно занят опытами и наблюдениями; где бы он ни был, куда бы ни явился, тотчас же при первой удобной минуте он начинает ботанизировать, заниматься ловлей лягушек, жуков, бабочек, анатомирует их, рассматривает под микроскопом, подвергает химическим реакциям; по выражению г. Тургенева, он всюду носил с собой «какой-то медицинско-хирургический запах»; для науки он жизни не щадил и умер от заражения при анатомировании тифозного трупа. И вдруг г. Тургенев хочет уверить нас, что этот человек – мелкий хвастунишка и пьянчужка, гоняющийся за шампанским, и утверждает, что он не имеет любви ни к чему, ни даже к науке, что он не признает науки, не верит в нее, что он даже презирает медицину и смеется над ней. Натуральное ли это дело? уж не слишком ли автор разгневался на своего героя? В одном месте автор говорит, что герой «владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно» (стр. 488); «слуги барские привязались к нему, хоть он над ними подтрунивал; Дуняша охотно с ним хихикала; Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый, и тот ухмылялся и светлел, как только герой обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за „дохтуром“ как собачонки» и даже вели с ним ученые разговоры и диспуты (стр. 512). Но, несмотря на все это, в другом месте изображается комическая сцена, в которой герой не умел и двух слов сказать с мужиками; мужики не могли понять того, кто говорил понятно даже с дворовыми мальчишками. Его рассуждения с мужиком этот последний охарактеризовал так: «барин болтал кое-что, язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?» Автор и тут не утерпел и при сей верной оказии вставил шпильку герою: «увы! а еще хвастался, что умеет говорить с мужиками» (стр. 647).