18+

Иллюстрация на обложке: Анастасия Гальперина

I Know Why the Caged Bird Sings

Maya Angelou

Книга издана при содействии литературного агентства Anna Jarota Agency.

Originally published in hardcover in the United States by Random House, an imprint and division of Random House LLC, in 1969.

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

Copyright © 1969 by Maya Angelou

Copyright renewed © 1997 by Maya Angelou

Foreword copyright © 2015 by Oprah Winfrey

All rights reserved.

© А. Глебовская, перевод на русский язык, 2020

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2021

* * *

Посвящаю эту книгу

МОЕМУ СЫНУ ГАЮ ДЖОНСОНУ

И ВСЕМ ЧЕРНЫМ ПТИЦАМ,

СИЛЬНЫМ ТЕЛОМ И ДУХОМ,

которые, презрев все законы и препоны,

поют свои песни

Предисловие Опры Уинфри

Книга «Поэтому птица в неволе поет» в руки мне попала в пятнадцать лет. И стала для меня откровением. Я с третьего класса глотала книги одну за другой, но до того ни одна из них не говорила напрямую с моей душой. Она вызвала у меня трепет. Как так вышло, что автор, Майя Анджелу, пережила, испытала, перечувствовала, перестрадала всё то же, что и я – бедная чернокожая девочка с берегов Миссисипи?

Восторг у меня вызвали первые же страницы:

 
И чего ты смотришь на меня?
Я не насовсем – не жди чудес.
Я пришла сказать: Христос воскрес.
 

Я и была этой девочкой, которая декламировала стихи на Пасху – и на Рождество тоже. Девочкой, любившей читать. Девочкой, которую вырастила бабушка-южанка. Девочкой, которую в девять лет изнасиловали, которая в итоге потеряла дар речи. Я прекрасно понимала, почему Майя Анджелу молчала столько лет.

Каждое ее слово отдавалось в моем сердце.

На каждой странице меня подстерегали чувства и откровения, которые сама я не в силах была облечь в слова. Я думала: как так может быть, что эта женщина меня знает и понимает? «Поэтому птица в неволе поет» стала моим талисманом. В отрочестве я убеждала всех, кого знала, прочитать эту книгу. Майя Анджелу сделалась моей любимой писательницей – я боготворила ее на расстоянии.

И я знала, что не без вмешательства Провидения десять с лишним лет спустя меня, молодую журналистку из Балтимора, отправили взять у Майи Анджелу интервью после лекции в местном колледже. «Обещаю, – молила ее я, – обещаю, что, если вы согласитесь со мной поговорить, я не отниму у вас больше пяти минут». Честно выполняя обещание, в 16:58 я велела оператору закончить сьемку. «Готово». И после этого Майя Анджелу повернула голову, склонила ее на сторону, улыбнулась с искоркой в глазах и спросила:

– Девочка, вы кто?

Сперва мы стали приятельницами, потом – ближайшими подругами. Когда она наконец сказала, что считает меня своей дочерью, я поняла, что обрела дом.

Сидя за ее кухонным столом на Вэлли-роуд в Винстон-Салеме, штат Северная Каролина, слушая, как она читает стихи – стихи моего детства, Пола Лоуренса Данбара, «Шоколадный малыш с искрою в глазах», – я понимала: нет на земле места лучше, чем у нее за кухонным столом или у ее ног, где можно перегнуться через ее колени, громко смеясь от всей души. Я впитывала знания, все то, чему она могла научить: великодушие, любовь и многое другое, – и с ней рядом сердце всегда переполнялось. Когда мы говорили по телефону, я почти неизменно записывала ее слова. Она постоянно чему-то учила. «Когда сам научился, учи, – любила она повторять. – Когда сам получил, отдавай». Я была прилежной ученицей и училась у нее вплоть до самого последнего нашего разговора – в воскресенье накануне ее смерти. «Я – живой человек, – любила она повторять, – а потому ничто человеческое мне не чуждо».

Майя Анджелу всегда проживала каждое написанное ею слово. Она понимала, что, делясь известными ей истинами, она вступает в круг великих человеческих истин, среди которых – упования, исступление, вера, надежда, изумление, предрассудки, загадки и, наконец, самопознание: понимание того, кто ты есть на самом деле, и высвобождение, к которому можно прийти через любовь. Каждая из этих вечных истин нашла себе место в этом первом автобиографическом рассказе о ее жизни.

Я счастлива (и знаю: счастлива и она), что целое новое поколение читателей теперь имеет возможность познакомиться с историей жизни Майи Анджелу – может, это даст им силы сделать и собственную жизнь более осмысленной.

И те, кто впервые открыл ее книгу (как я много лет назад), и те, кто в очередной раз пришел в гости к старому другу (как я теперь, когда вновь перелистываю эти страницы), обязательно заметят, что, даже будучи еще совсем молодым писателем, Майя уже обратилась к теме, которая постоянно звучит первой скрипкой в этой книге, к теме, которая стала ее зовом трубы, к мантре, которая неизменно повторялась во всех ее речах, стихотворениях, трудах – и в жизни.

Она произносила эти слова гордо, веско и часто:

 
Сходства между нами больше, чем различий!
 

Эта истина раскрывает, почему все мы способны на сострадание, почему каждый из нас ощущает душевный трепет, когда птица в неволе поет.

Благодарности

Благодарю мою маму, Вивиан Бакстер, и моего брата, Бейли Джонсона, которые подтолкнули меня к воспоминаниям. Большое спасибо Гарлемской писательской гильдии за участие, а Джону Килленсу за то, что он сказал мне: ты умеешь писать. И Нане Кобине Нкеция IV, убедившему меня, что я писать обязана. Моя непреходящая признательность Джерарду Перселу, который поверил несокрушимо, и Тони Д’Амато, который все понял. Спасибо Эбби Линкольну Роачу за название моей книги.

И, наконец, я очень благодарна моему редактору из «Рэндом Хаус» Роберту Луису, который так аккуратно проторил мне дорогу назад к утраченному.

 
И чего ты смотришь на меня?
Я не насовсем – не жди чудес.
 

Нет, я не забыла – просто не могла заставить себя вспомнить. Были другие, более важные вещи.

 
И чего ты смотришь на меня?
Я не насовсем – не жди чудес…
 

Было совсем неважно, вспомню я остальные строчки стихотворения или нет. Правдой своей эти слова напоминали скомканный платок, сырой комочек в кулаке, и чем раньше с ними согласятся, тем быстрее я смогу раскрыть ладони – чтобы их остудил воздух.

 
И чего ты смотришь на меня?..
 

Детская площадка Методистской епископальной церкви для цветных ерзала, хихикая над моей всем известной рассеянностью.

На мне было пышное лавандовое платьице, оно шуршало при каждом вдохе, и, когда я набрала в грудь побольше воздуха, чтобы выдохнуть стыд, звук напомнил шелест крепа на заднике погребальных носилок.

Еще когда Мамуля пришивала оборки к подолу и закладывала чудесные складочки на талии, я поняла, что в этом платье буду выглядеть кинозвездой. (Платьице было из шелка, что искупало ужасный цвет.) Мне хотелось походить на миловидных белых девочек, в которых для всех воплощено правильное устройство мира. Платьице выглядело просто изумительным, когда свисало с черной машинки «Зингер»: вот увидят меня в нем, тут же подбегут и скажут:

– Маргарита (иногда мне слышалось: «Милая Маргарита»), прости, пожалуйста, что мы раньше не понимали, кто ты на самом деле.

А я великодушно отвечу:

– Ну откуда же вам было знать. Разумеется, я вас прощаю.

От одной этой мысли лицо мое на несколько дней припорошило ангельской пылью. Но утреннее солнце в день Пасхи выявило, что платье грубо и уродливо выкроено из некогда лилового наряда, который поносила и выбросила какая-то белая. И длиной оно было как у старухи, но при этом не прикрывало моих тощих ног, намазанных вазелином «Синий тюлень» и припудренных красной глиной из Арканзаса. На фоне выцветшей от времени тряпки кожа моя казалась грязноватой, а еще все в церкви пялились на мои тощие ноги.

То-то же они удивятся, если в один прекрасный день я проснусь от своего противного черного сна и на месте курчавых лохм, которые Мамуля не позволяет выпрямлять, появятся мои настоящие волосы – длинные, светлые! Их зачаруют мои голубые глазки, после всех этих «а папаша-то у ней, видать, из косоглазых был» (мне сразу представляются глаза, стоящие под углом) – потому что глаза у меня узкие, как щелочки. Тогда они наконец-то поймут, почему я так и не подцепила южный акцент, почему не говорю на общепринятом сленге и только под нажимом ем свиные хвосты и пятачки. Ведь на самом-то деле я белая, просто моя мачеха, злая фея, которая по понятным причинам завидовала моей красоте, превратила меня в слишком крупную девчонку-негритянку^[1] с непослушными темными волосами, широкими ступнями и дыркой между зубов, куда влезает целый карандаш.

– И чего ты смотришь… – Жена священника наклонилась ко мне, на длинном желтом лице жалость. Дальше шепотом: – Я пришла сказать: Христос воскрес.

Я повторила, соединив все слова в одно: «ЯпришласказатьХристосвоскрес», как можно тише. Хихиканье повисло в воздухе, подобно дождевым тучам, которые только и ждут, как бы пролиться вам на голову. Я подняла два пальца, возле самой груди, – знак, что мне нужно в уборную, – и на цыпочках двинулась в заднюю часть церкви. Где-то над головой смутно звучали женские голоса: «Благослови Господь дитя!» и «Слава тебе, Господи». Голову я держала прямо, а глаза – открытыми, однако ничего не видела. Я миновала половину нефа, когда вокруг зарокотало: «Был ли ты рядом, когда распинали Христа?» – и тут я споткнулась о ногу, выставленную с детской скамьи. Запнувшись, я начала что-то говорить, а может, кричать, но незрелый мандарин – а может, лимон – вдруг возник у меня между ног и брызнул. Я ощутила его кислоту на языке, она проникла в самое горло. А потом – я не успела дойти до двери – ноги ожгло, ожог покатился в парадные носки. Я попыталась его удержать, вдавить обратно, замедлить, но на церковном крыльце поняла: придется отпустить, иначе он хлынет назад в голову и бедная моя голова лопнет, как если уронить арбуз, а мозги, слюна, язык и глаза раскатятся во все стороны. Я побежала через двор, уже не сопротивляясь. Я бежала, писала и плакала, бежала не к нужнику на задворках, а назад к своему дому. Выдерут меня теперь, это уж точно, а у мерзких крысят появится новый повод меня подразнить. И все же я смеялась, в том числе и от сладости облегчения; но радость эта родилась не только из освобождения от дурацкой церкви, но и от сознания того, что голова не лопнет и я не умру.

Расти чернокожей девочкой в южном штате и без того мучительно, но если при этом еще и сознаешь свою инакость – это как ржавчина на лезвии бритвы, что грозит вонзиться в горло.

Это незаслуженная боль.