Это единственное мое воспоминание о матери, и оно до того золотое, что я почти уверен, будто его выдумал.
Они оглушили его, привязали к столбу, затравили. Я глажу его нежный лоб. Я бы развязал Ахилла, если б только мог. Если б только он мне позволил.
– Ты ведь понимаешь? – говорит он. – Вот оно, началось! Я же не могу отделаться от чувства, будто где-то пробежала – невидимая глазу – трещина.