В 1689 году, когда Мацуо Басё было 45 лет, он отправился в очередное пешее путешествие — не первое и не последнее на его веку. Незадолго до того Эдо, тогдашнюю столицу, охватил большой пожар, и банановая хижина Мацуо Басё сгорела. Поэт решил, что это знак, и отправился странствовать по Японии, как давно мечтал. И это странствие (с небольшими перерывами) растянулось до самой его смерти в 1694 г., так что путешествие «по тропинкам Севера» — лишь малая часть в дневниках путешествий Басё. Но вот что любопытно: эти путевые заметки начинаются с лирического размышления о том, что всякому поэту-страннику судьбой назначено умереть в пути, а заканчиваются встречей с родными и близкими, которые были удивлены, «точно увидели воскресшего из мёртвых». (И как ему удалось предвосхитить своё будущее?) В этом дневнике он как бы элегантно расшаркивается при встрече и при прощании с читателем, но чувствуется, что это — наносное, додуманное, написанное постфактум после долгих размышлений о собственном пути. Это его потаенное желание, но главное в дневнике всё же не оно, а красота мгновения, что таится между началом и концом.
Однако прежде чем читать дневник поэта о его эстетическом путешествии на север, убедитесь, что вы знаете, как выглядит старая Япония. Не эти сумасшедшие мегаполисы, а та естественная красота гор, то многообразие морских гаваней, бухт и островов, что лежат за пределами городов, та древность храмов, исторический дух реликвий и тень былых эмоций, то уединение хижин отшельников, тот вид летнего поля и голоса цикад в одуряющей жаре, что испокон веков пленяли всякого поэта.
Утёсы громоздились на скалы, образуя крутизну; сосны и дубы все были вековые; земля и камни замшели от старости. В храме на вершине двери были закрыты, не слышалось ни звука. Обойдя утёсы, пробравшись среди скал, я совершил поклонение и чувствовал, как от окрестной тишины светлеет на душе.
Что за тишина!
Так пронзительны средь скал
Голоса цикад…
Это тот самый случай, когда я бы посмотрела экранизацию, поставленную по книге. Проблема в том, что если до чтения вы плохо представляете, как всё это выглядит (и насколько это прекрасно), то в книге можно и не найти особенной прелести Басё. И тогда после прочтения останется лишь недоумённый осадочек. Разрешаю даже не любить Японию, достаточно, чтобы вы любили горы. Потому что поэт-паломник довольно много времени проводит в горах, где любят нежиться под лучами солнца и луны японские храмы — ради которых, в основном, и было затеяно паломничество Басё. Я люблю и горы, и Японию, поэтому читала об этом с удовольствием.
(Осенние японские горы. Взято с фотохостинга)
Хотя паломничество ради храмов не было единственной целью. Басё совершал скорее поэтическое паломничество: хотел увидеть места, о которых писали знаменитые поэты прошлого; места, известные в его время неописуемой красотой; места исторически значимые; места сакральные, наконец. Такова традиция кико — дневников путешествий, — которая родилась из придворной японской литературы X века и со временем, благодаря поэтам-монахам, вылилась в рукописное свидетельство паломничества. Такие поэты путешествовали по воспетым в стихах местам, поклоняясь богам и воссоздавая на страницах своих дневников прекрасные ландшафтные картины Японии.
Басё в этом плане не изобрёл ничего нового. Более того, если сравнить дневник Басё с записями его предшественников, он буквально пошёл по их стопам. Но недолго, лишь до заставы Сиракава (стоящей на пути от столицы в северные провинции и прославляемой в стихах с X века), а потом перед ним лежал лишь его собственный путь: от часовенки к горному храму, оттуда через долину к бедняцкой хижине на перевале, через перевал к рыбацкой хижине, от хижины через пролив к островному храму и обратно, а потом вдоль моря к очередному храму или священной горе, и так — с весны до самой осени (очень краткий пересказ сюжета).
(Маршрут путешествия Басё из дневника «По тропинкам севера». Взято с сайта)
Север как целевое направление тоже выбран неслучайно: обычно монахи-отшельники селились именно в северной части Японии, и по дороге Басё посещает много заброшенных или разрушенных временем отшельницких хижинок.
Самым заметным лейтмотивом на этом пути является поэзия Сайгё-хоси — поэта-монаха, жившего в XII веке. Говорят даже, что однажды Басё поставил себе целью побывать во всех местах, упомянутых в стихах Сайгё, но я не знаток, поэтому настаивать, что всё так и было, не могу. Но сама — охотно поверю. Однако интересно другое: благодаря Басё мы видим не только прошлое, каким он его любил, но и настоящее, каким он его увидел. Ничто не вечно, и многие памятники прошлой красоты — храмы, замки и хижины, курганы и кладбища, поселения, леса, отдельные деревья, артефакты, — разрушены или, как минимум, сильно изменились. Их историю мы можем узнать из примечаний, т.к. Басё ограничивался упоминанием топонима, но авторское отношение к переменам можно уловить в том, как это делалось, — обычно с лёгкой грустной улыбкой.
А самое интересное, что как Басё путешествовал по местам, прославленным Сайгё, так же и люди сегодня путешествуют по местам, прославленным Басё. Есть даже целый сайт с картой и хронологией движения по маршруту (тут). Так и хочется сказать: время идёт, а люди всё те же. Только кумиры меняются.
(Статуи Мацуо Басё и сопровождавшего его ученика Каваи Сора. Взято с сайта; фотография предоставлена Ассоциацией туризма и производства преф. Ямагата)
Когда здоровье позволяло (а он в те годы часто болел), Басё заходил в каждое древнее место, что ему встречалось. Я страшно удивлялась, когда он упоминал новый, свежепостроенный храм или друга поэта, который умер всего 16 лет тому назад. Впрочем, как признавался сам Басё, многие друзья, узнав о запланированном маршруте, снарядили его в дорогу собственными стихами, посвящёнными тем или иным знаменитым местам вдоль пути (просто он обычно не приводил в тексте и на полях дневника эти стихи, а старинные — всегда пожалуйста и сколько хочешь). Поэтому его приверженность старине в этом дневнике свидетельствует скорее о тонком литературном вкусе, чем о личной одержимости стариной.
В целом же заметки действительно походят на настоящий дневник, хотя и видно, что писались они не в моменте и даже не сразу после. Сюжета как такового нет, но есть типичная дневниковая последовательность: желание → цель → действие → чувство. Т.е., главное, есть присущая дневнику черта: непоясняемая скомканность событий, а после событий — чувства, которые они вызвали и которые для поэта становятся событиями сами по себе. Проблема дневника поэта в том, что эти чувства не лежат на поверхности, и нельзя просто взять и понять личность поэта. Сначала надо расшифровать его поэтические символы, потом задействовать воображение и пережить описанный момент самому. И без комментариев, сделанных, полагаю, переводчиками, справиться с этой задачей было бы почти нереально — они как путеводные звёзды на тёмном небе мыслей поэта. И то, зачастую даже их не хватало.
Но действительно ли это дневник в том смысле, в каком мы используем это слово сегодня? Пока искала информацию о книге, на одном из сайтов наткнулась на мнение, что это скорее художественное произведение, чем документальное. Аргументом служили дневники попутчика Басё — его ученика Каваи Сора, где многие события описывались иначе. Больше всего я переживала за эпизод с проститутками, и таки да, в англоязычной видипедии про него сказано, что это скорее выдумка, чем правда, созданная ради очередной аллюзии на рассказы, приписываемые Сайгё. Что ж, было красиво, даже если это художественная вольность.
Изучение этой книги входит в обязательную программу среднеобразовательной школы. Я ничуть не удивлена — ещё во время чтения я восхищалась, какой же это богатый материал для изучения истории и географии страны, поэтому я бы на месте японского министерства образования так и поступила. Кроме того, от достижений Басё нельзя отнять того, что именно он превратил комический доселе жанр хайкай в высокое искусство. Если говорить упрощённо, то хайкай включает в себя трёхстишия хокку (хайку), прозаический текст хайбун (например, дневник путешествия) и «нанизанные строфы» рэнга (когда трёхстишия и двустишия по очереди писали разные поэты и складывали из написанного одну поэму). Басё привнёс в традиционный литературный жанр свои эстетические принципы: движение от природы и внешней красоты к внутреннему чувству; отрешённость от суетного мира; поиск просветления и истинной жизни; лапидарность и минимализм художественных средств. Говорить об гениальности Басё можно бесконечно, но я как аматор японизма такой разговор не потяну, поэтому оставим его в нашем воображении.
(«По тропинкам Севера» авторства Ёсы Бусона)
Но ещё пару слов хочу сказать про ученика Басё. Сора меня заинтриговал. В моём переводе его называли просто спутником, и лишь потом, из других источников я узнала, что он ученик. Странно, что я об этом не догадалась, ведь поэт часто приводил в своём дневнике ситуативные хайку Сора. Наверное, тогда меня больше интересовало другое: когда Басё пару раз ехал на лошади, неужели Сора шёл пешком?.. Немного грустно за него. Почти всё время казалось, будто Басё путешествует в совершенном одиночестве, — пока раз! и не выскочит очередное хайку ученика или другое внезапное напоминание о нём. Из-за одной книги, прочитанной ещё в начале года, я подсознательно ожидала, что к концу дневника Сора умрёт, так что знатно удивилась, когда этого не случилось. Сейчас я бы, пожалуй, хотела почитать его пресловутый дневник, только его перевода на русский не существует (пока).
(Мацусима — Сосновые острова, одно из самых знаменитых мест, которые посетил Басё)
Кстати, немного нытья про страсти переводчиковы (многотекста)
Басё отправился в путь «в третий месяц, в седьмой день последней декады, во второй год Гэнроку» — в переводе на современный календарь это 16 мая 1689 года. Даты в дневнике приводятся по лунному календарю, но в современных источниках люди иногда ошибочно относят начало путешествия на конец марта, словно это и есть нормальный третий месяц для японца XVII века. В нашей книге, к счастью, переводчики воспользовались формулой, позволяющей избежать столь буквальной неточности, однако очень, очень зря не растолковали в примечаниях, каким именно календарём пользовались тогда японцы. Возможно, потому что сами не обратили внимания (?!), и поэтому у них спустя месяц пути Басё наслаждается «апрельским воздухом» — даже если это попросту невозможно. Подобные вещи сильно сбивают с толку, как, например, в случае, когда в середине седьмого месяца Басё вдруг упоминает первые порывы осеннего ветра. Если сначала я удивилась так, что чуть глаза не уронила, и только потом, вспомнив про лунно-солнечный календарь, успокоилась, то сейчас я возмущена, что переводчики, столь многословные в остальных случаях, на этот раз решили смолчать. Видимо, думали, что дневник Басё будет интересен в лучшем случае профессиональным японистам, которые и без комменатриев всё знают? К слову, 15 день 7-го месяца — это 29 августа.
И к слову, «большие ожидания переводчиков» можно назвать отдельной особенностью этой книги. В копирайте указаны Наталия Исаевна Фельдман и Вера Николаевна Маркова, и первая до сих пор известна своими переводами из Басё (хотя им не меньше пятидесяти лет), поэтому можно предположить, что вторая в этом издании переводила прозу (её переводы из японской поэзии тоже оказались известны, хотя среди меня — в меньшей степени, а ведь в итоге понравились мне больше). Но, на самом деле, я точно не знаю, кто за что отвечал, поэтому я имею в виду сейчас не конкретную личность, а некий собирательный образ. И вот этот-то образ переводчиков и ожидал слишком многого от читателя. В предисловии (чьём кстати?) было написано, что стихи переводились максимально близко к оригиналу, потому что в русском языке нет таких средств выразительности, чтобы передать, какое впечатление эти стихи производят на японцев. И это хорошо, это просто прекрасно, однако сравните, как одни и те же стихи переводились, например, здесь:
В тень и прохладу
Ивы у чистой воды
Возле дороги
Я ненадолго присел,
И вот — уйти не могу…
(Сайгё)
…и в сборнике «Японской классической поэзии» (его переводчиком указана как раз Вера Маркова):
У самой дороги
Чистый бежит ручей.
Тенистая ива.
Я думал, всего на миг,
И вот — стою долго-долго...
(Сайгё)
Здесь:
С туманом лёгким,
Поднявшимся в столице,
Ушёл в дорогу,
И вот — осенний ветер…
Застава Сиракава!
(Ноин-хоси)
…и в сборнике:
Когда я покинул столицу,
Дорожным товарищем моим
Была весенняя дымка.
Но ветер осени свищет теперь
Над заставою Сиракава.
(Ноин-хоси)
(К слову, то, что в первом варианте весна не упоминалась, — не ошибка, её и не было в оригинале, но если знать контекст, который здесь нигде не упоминается, то именно про долгое — от весны до осени — путешествие и писал Ноин.)
Здесь:
И только имя
Нетленное осталось,
А всё погибло.
Средь высохшего поля
Камыш шуршит как память…
(Сайгё)
…и в сборнике:
Нетленное имя!
Вот всё, что ты на земле
Сберёг и оставил.
Сухие стебли травы —
Единственный памятный дар.
(Сайгё)
(Опять же, без контекста, которого здесь почти не дано, трудно понять, что происходит, а история этого танку примерно такая: Сайгё нашёл посреди поля в Митиноку (северном крае) могильную насыпь, и оказалось, что это могила Санэката-асона (асон — аристократ). Он был поэтом, которого сослали в этот край за провинность: он написал стихи про дождь под цветущими вишнями, но другой поэт раскритиковал это как шутовскую выходку, за что Санэката при встрече сбил с критика парадную шапку, а тот нажаловался императору (по другой версии император сам стал свидетелем происшествия; так или иначе, в примечаниях к дневнику Басё версия очень урезанная). При этом в оригинале у Сайгё был не камыш, а мискант; а памятный дар — это японский обычай перед смертью завещать друзьям подарки на память (в примечаниях про это ничего не сказано, видимо, чтобы перевод не выглядел противоречиво).)
Все эти различия между вариантами, возможно, и не покажутся вам стоящими внимания. И, разумеется, переводчики имеют право придерживаться такой позиции, когда ближе к оригиналу — значит лучше, а умный читатель и так всё поймёт. Но — при прочих равных — стихи из сборника впечатлили меня сильнее. Особенно последний. Особенно когда прочитала примечание к нему. (Думаю, я не умный читатель). Не считая откровенной промашки с календарём, такую переводческую позицию можно назвать особенностью, а не недостатком, потому что и в других местах переводчики дают лишь те комментарии, которые как-то связаны с их собственной работой, но не делают культурологических примечаний. Читателю надо или много знать, или уметь хорошо гуглить. Эту-то особенность книги я и называю «большими ожиданиями переводчиков» (хотя за такие комментарии в равной степени отвечают и переводчик, и редактор; но здесь почему-то кажется, что второй был сугубо стилистический, но никак не ответственный, — хотя кто знает, кто знает).
Всё, поныла вам, и хватит. Если вы знаете что-то, чего я не знаю, обязательно напишите. Заранее бью челом.
свернуть
Я бы ещё много чего могла написать по поводу прочитанного, да кто ж читать будет? Скажу лишь напоследок, что моя самая любимая прозаическая сцена в дневнике: как Басё поднялся на одну из священных гор и лёг на землю в ожидании рассвета. Хотя написано было лаконично, я смогла представить эту сцену во всей красе — и влюбиться. А самое любимое хайку Басё из приведённых в книге я бы даже нарисовала:
Берег, волн прибой.
Среди раковин видны
Хаги лепестки.
В своём дневнике Басё не всегда поэтичен, иногда на страницы вторгается грубая реальность, иногда автор жалуется на болезнь или подавленность духа, иногда он по заказу пишет бросовые и понятные (на потеху публике) стихи, а иногда в нескольких словах обрисовывает что-то очень сложное, почти не передаваемое... Но такое прекрасное, что если бы я и решилась учить японской язык, то ради понимания Басё.
