Уже рассвело. Бело-розовый восток наступал на сине-черный запад через жемчужно-серую, размытую с краев полосу нейтрально-ничейного неба. Оно казалось настолько низким, что касалось вершин сплошного ельника, волнами уходящего во все стороны, насколько хватало глаз. Кое-где угадывались прозрачные куртины лиственных, листопадных пород. Они и светились розовым, голубым, серебряным на темном фоне фарфоровых небес и темного бархата хвойной чащи. Нигде не угадывалось ни селения, ни дыма печной трубы, ни движения повозок по узким, скрытым от постороннего глаза зимникам. Человек в этих краях до сих пор оставался животным редким, более редким, нежели белка или соболь, не говоря уж о волках и медведях. Ощутив это непреодолимое человеческое одиночество, Артур осознал себя совершенно чужим здешнему миру, огромному, едва одухотворенному людскими представлениями об этике и совершенно бездушному по сути. Он посмотрел на Катю. Она жила тут, умела пользоваться бескрайней тайгой и бездонными болотами, запрягать лошадь в повозку, топить печь, доставать из колодца воду. Она знала сказания про царя, обитавшего тут до прихода русских… да уж не русские ли, облачившись в кумач и медь, погубили здешнего царя? Догадкой он не стал делиться со спутницей – очевидно, православной прихожанкой и, без сомнения, стихийной язычницей. Куда он зовет ее с собой? Что способен предложить ей на Вычегде, и найдется ли для него самого место в новой жизни, которая наступает теперь уже и на север? Конец времен – вот что случилось. Конец времен. Они больше не заговаривали о совместном отъезде. Провели ночь вдвоем, понимая, что ночь эта – последняя. Утром Катерина Павловна поставила на стол чугунок с вареным картофелем, круг замороженного домашнего масла, хрустящую капусту, загодя нарубленную и уже оттаявшую.

– Я все хотел спросить тебя, – Артур перебрасывал из ладони в ладонь горячую картофелину, стараясь очистить ее от мундира.

Катя замерла, отвернувшись от него вполоборота к окну. Между ними возникла недосказанность с той самой поездки на «узкую улочку», когда оба поняли, что не будут вместе, и оба решили не говорить о причинах. – Хотел спросить: при чем тут немцы? Немцы, по-твоему, умеют картошку выращивать…

Катя рассмеялась. Оказывается, здешним земледельцам земство навязывало картошку еще до войны. Семена чуть не даром раздавали. Только урожай получался никчемный. Вырастала картошка размером чуть больше гороха. Наконец, прислали в пятнадцатом году военнопленных немцев и австрияков, они и показали, как картошку окучивать следует. В семнадцатом году пленных отпустили на родину, а картошка с тех пор стала хуже родиться. То ли окучивать наши люди не научились, то ли семена выродились.

– Но твоя-то картошечка хороша!

– Тятя у купцов Алиных семена покупал, не земские. И окучивали два раза в лето, вот и выросла не хуже немецкой.

– Тятя – отец мужа?

– Да, я его тятей зову. Я ведь и по фамилии теперь Шилова, хоть и вдова. Так, Шиловой, видать, и помру. – Артур в этом замечании услышал упрек. – А нашу фамилию, Чепуриных, даже в Англии знают.

– О как! – Да, дядька Иннокентий, что в Ныробе живет, ты его дом знаешь, там мы с тобой под окнами стояли тогда… – она запнулась, вспомнив, как давно было это «тогда», прошло четыре дня, а будто год!

О том же думал, то же почувствовал и Артур. Ему опять стало неловко за то, что не способен не расстаться с милой Катей.

– Ну, так что Иннокентий?

– Он по фамилии Чепурин, как и мой отец. Когда ваши нынче отступали, его позвал генерал: вези, говорит, меня обратно в Якшу! Хорошие деньги дал. А фамилия генерала Чепурин! Вот теперь дядька и хвалится, что с английским генералом одну фамилию носит и в Англии Чепуриных знают. Генерал-то, говорит, поди к самой королеве вхож.

Артур не стал разубеждать Катю относительно звания штабс-капитана Чепурина. Пусть генерал. Только с досадой в который уж раз заметил, что в набеге на Чердынь ни одного англичанина не участвовало. Что за фантазия?

Его обрадовало однако известие, что Чепурин жив, и озадачило такое скорое возвращение дядьки Иннокентия с Якши.

– Да он же у нас хитрый, не поехал далеко. До Тулпана домчались, а там дядька гвоздей в подковы натолкал, лошадка и захромала. Отпустил его генерал Чепурин восвояси, а сам другого возчика нанял… Артуша, милый, ехать тебе надо, пока не развиднелось.

Они коротко простились. Катя с вечера выпрягла из саней Сивку, дальше Артур поедет верхом. До Тулпана. А там оставит Сивку у знакомых людей, чтобы Кате вернули с оказией. Он наклонился из седла, поцеловал в глаза и в губы. Глаза были сухие, а губы холодные. Пошел!

Не очень далеко отъехал, остановился. Признался сам себе вслух: «Не могу!» Сердце болит до того, что дыхание перехватывает. Потоптался, не слезая с коня. Была не была! Конец старых времен – начало новых. И помчался обратно. В мутных сумерках заметил, как из Катиной избы выходят трое. Спешился, привязал Сивку к изгороди крайнего огорода. Одна фигура показалась знакомой, точно – Шляпа! И с ней двое. Сели в розвальни, уехали. Артуру стало страшно. Не за себя, хотя понял: искали его, пришить Соня обещала. Страшно за Катю. Скорее к ней. Дверь в сени и в избу открыта настежь – плохо дело. Он еще не видел, но почувствовал, как плохо. В горнице на скамье, где ночевал он в самом начале похода, лежала неживая Катя.

В Якше царила полная неразбериха. Телеграфировал командующий из Троицко-Печорска, будто бы прибыл туда из Архангельска вестовой с планом эвакуации, разработанным в штабе главнокомандующего генерала Миллера. План – одно: ознакомились, подивились, как это будут они колоннами выдвигаться да тысячу верст напрямик по болотам пешим порядком топать, а приказа об эвакуации все равно пока нет. И кого эвакуировать, если мобилизованные из местных каждый раз разбегаются по деревням, стоит лишь объявить о переброске в соседнюю волость. Разбегаются, прихватив оружие и боеприпасы. У себя дома воевать за свою власть они готовы, а соседи им неинтересны: пусть сами как хотят устраиваются.

После провала наступления на Чердынь дисциплина в полку упала ниже некуда. Главное, нет понимания: что дальше? Посыпалось печорское войско. Артура встретили как с того света. Почитали убитым. Половина командиров полегла под Искором. Впрочем, и командовать теперь особо некем. Выживших охватила тоска. Поручение отправиться в Архангельск с заданием уточнить план эвакуации применительно к условиям дислокации 10-го Печорского полка Артур получил с неописуемым облегчением. Находиться в этих местах стало для него слишком тяжело. Он понимал, что Катя, поторопив отъезд, спасла его и заплатила за это жизнью. «Так, Шиловой, видать, и помру», – фраза, сказанная за час до гибели, не шла у него из головы. Он мог, он должен был предложить ей свою фамилию, руку и сердце. Екатерина Павловна Эргард – примерял он, теперь уже совершенно бессмысленно, имя и фамилию к статной крестьянке, мысленно одевая ее в петербургский наряд. Она вполне могла бы сойти за родственницу Бауэров: такая же темноволосая, как тетя Эмма, ловкая, способная к разной крестьянской работе. Пожалуй, только более независимая и очень, очень красивая. Екатерина Павловна Эргард. Как-нибудь и прожили бы. Никогда, теперь уж никогда. В Архангельск он добирался более месяца – пожалуй, дней сорок. Гонка на перекладных очень скоро стала напоминать бег по ломкому, распадающемуся под ногами льду, когда каждый шаг на твердое основание – удача, а следующий может стать роковым. По следу Артура шла большая, окончательная беда, катастрофа, постигшая теперь уже и Северную армию. Армия превращалась в ничто не под натиском красных, а сама по себе: так металл, достигший предела усталости, теряет гибкость и крошится.

Рушились мосты, горели села за спиной Эргарда. Но это на отдельных участках фронта. На большем его протяжении белые начинали вдруг отступать и отступали весьма резво по причинам неочевидным. Люди, некогда вступившие в армию, самозабвенно воевавшие, просто уходили по домам жить дальше, никак не реагируя на окрики начальства. Селения при этом переходили под новую власть почти бескровно. Кровопролитие начиналось после взятия красными очередного форпоста, имевшего волю к сопротивлению. Большой удачей было не попасть под горячую руку в первые дни и недели после смены власти. Артуру везло. Первой большой удачей для него стал Усть-Сысольск. Преодолев соблазн посетить памятные по восемнадцатому году места и оставшихся с той поры знакомых, Артур принял решение не останавливаться в этом городке, благодаря чему избежал риска быть захваченным наступающими силами противника. По той же причине – везение, удача, фарт – вовремя прибыл в Архангельск. Опоздай он на сутки, даже на часы, судьба его была бы очевидна и до тошноты предсказуема. Расстрел. Как вариант – повешение. В десятых числах февраля судьба фронта, армии и всей Северной области не вызывала ни у кого сомнений. Главнокомандующий генерал Миллер тайно обменивался телеграммами с большевистским комиссаром Кузьминым, который предлагал ликвидировать Северный фронт, не затягивая агонию. Миллер затягивал. Не давал приказа об эвакуации даже раненых из архангельского госпиталя до тех пор, пока в войсках не поднялась паника. Артур наблюдал 16 февраля в Холмогорах, как служащие военно-тыловых учреждений по собственному почину грузили на подводы и увозили, а то и сжигали на месте архивы, после чего сами поспешно покидали село. После полудня 18-го он прибыл в Архангельск, не вполне понимая теперь смысл своего пребывания здесь с точки зрения командования, отославшего его с Печоры. Путь назад отрезан. В штабе его не приняли, велели явиться ровно в десять часов завтра. Ровно в десять часов! Каково лицемерие! Артур надеялся устроиться на ночлег в гостинице, переполненной офицерами, приехавшими с фронта самовольно или с поручениями в штаб. Места достать не удалось, впрочем, никто в эту ночь в Архангельске не спал. На завтра, на три часа пополудни, была назначена эвакуация пешими колоннами в Онегу. Считалось, что и правительство, и главнокомандующий будут находиться при отходящих из Архангельска войсках. Способ и перспективы эвакуации бурно обсуждались в этот вечер и ночь во всех общественных местах. Доходило до стычек. По улицам приземистого города катили груженные скарбом извозчики. Это лихорадочное движение и всеобщее бодрствование беспокоили Артура. Готовилось как будто что-то нехорошее. Только привычка к дисциплине и умение вопреки всему заставить себя не размышлять, а полагаться на решения свыше, позволяли сохранять если не полноценное спокойствие, то, по крайней мере, внешнюю невозмутимость. Указания, в какой колонне должен следовать в Онегу Артур Эргард, будут, вероятно, получены завтра в десять. Он почти не сомневался. Все офицеры, не приписанные на данный момент ни к какому соединению, тоже надеялись получить назначения в штабе утром. «Ровно в десять» – одинаково назначено было каждому. Странным казалось, что штаб в эту решающую ночь закрыт. В пять утра в гостинице заговорили о завершившейся будто бы посадке всех штабных с семьями, самого главнокомандующего генерала Миллера и членов правительства Северной области на ледокол «Минин», который изначально предназначен был для перевозки раненых из здешнего госпиталя. Пеший марш на Онегу никто не отменил, оказались под вопросом только организация этого марша и общее руководство. Главнокомандующий бросил свою армию. Армии в одночасье не стало. Смысл идти в Онегу? Не стало и смысла. В этот момент все решало везение, которое сопутствовало Артуру на протяжении долгого пути, проделанного им от Якши до Архангельска. Положение его на этот раз было отчаянным. Исправилось оно благодаря внезапному проявлению дружбы, симпатии и даже покровительства со стороны капитана Ладыгина, прибывшего накануне с Двинского фронта с теми же, что и Артур, намерениями – получить для своей части точные рапоряжения о порядке эвакуации. Теперь, убедившись, что эвакуации как таковой не предвидится, старший офицер счел возможным принять все меры к благополучному исходу для себя лично и… да вот хотя бы для этого юнца, очевидно, растерявшегося и не имеющего достаточного опыта переживать подобные передряги. Капитан Ладыгин нуждался хоть в каком-нибудь подчиненном. Заботиться о себе самом в единственном числе он не умел. Утерял этот навык в долгой военной жизни. Тратить весь опыт, мужество, волю на одного себя казалось даже отчасти безнравственно. Психология. Да! Спасение товарища, младшего по возрасту, званию и неспособного позаботиться о себе, – вот что придавало толику благородства всем действиям, на какие способен был сейчас капитан Ладыгин. В восемь утра они вдвоем отправились на пристань и, смешавшись с толпой, наблюдали за маневрами ледокола, который отчалил, но под угрозой обстрела из танков, прорвавшихся на пристань, вернулся к берегу, чтобы танкистов взять на борт. Двинский лед кололся большими плоскими льдинами, набегающими друг на друга вокруг корпуса судна. Пробиваться вместе с танкистами к трапу, брошенному на пирс, капитан не решился. Разгоряченные гонкой и стрельбой по ледоколу, пусть даже и стрельбой нарочно нерезультативной, танкисты могли зашибить, а то и скинуть конкурента в воду. Затем, после второго отплытия, по «Минину» с пристани ударил пулемет: это подоспели еще и брошенные командованием пулеметчики. Они уступили танкистам в мобильности, зато били по судну прицельно. Ранили кого-то из пассажиров и командования, толпившихся на палубе. Однако ледокол возвращаться за ними не стал. Капитан здраво рассудил, что пулемет не танк, серьезные повреждения кораблю нанести не может. Казалось бы, все варианты на сегодня исчерпаны. Но! Капитан Ладыгин, а по его команде и Артур, хватают доски и бегут по льду к ледоколу, совершающему разворот. Рискованно. Там, где лед расколот, они бросают доски и, переставляя их по очереди, пробираются к самому борту. Толпа, галдящая на пристани, переключает внимание на смельчаков. А их уже трое: еще один отчаянный офицер пустился вслед за Ладыгиным, разгадав его намерения. Кладут доски, перебегая с льдины на льдину. Балансируют, рискуя свалиться в воду. «Безумство», – шепчет пожилая дама на пристани и осеняет смельчаков крестом. Предприятие действительно выглядит безумным, но первый – самый высокий, и это Артур – добегает до борта ледокола, откуда ему спускают веревочный трап. Как раз в это время бегущий последним, организатор экспедиции капитан Ладыгин, потеряв равновесие, проваливается в воду, и куски льда смыкаются над его головой. Наблюдающие с пристани охают, кто-то злорадно – спекся, умник! – кто-то искренне сочувствуя безрассудному смельчаку. Двое соучастников экспедиции возвращаются, опираясь на брошенные доски, вытаскивают несчастного из полыньи и снова кидаются к веревочному трапу, спущенному с борта. Спасенный сбрасывает намокшую шинель, товарищи подсаживают его на трап. Наконец все трое подняты на борт.

Тут подобие ада. Более тысячи человек заполнили отсеки и коридоры судна, не предназначенного для перевозки пассажиров. Те, кто, пользуясь близостью к штабу фронта, накануне получили отдельные каюты, успели погрузить разнообразный багаж и даже кое-какую мебель. Другие, наоборот, уезжают лишь с тем, что на них надето. У большинства есть личное оружие. Обстановка на «Минине» сложная, она остается сложной до конца.

И тем не менее, на исходе февраля, преодолев многие природные и военные опасности, ледокол благополучно окончил плавание в Норвегии. Там, в лагере для перемещенных лиц «Варнес», началась эмиграция Артура Эргарда. Все пережитые им злоключения вместились в несколько строчек объяснительной записки советского инженера Якова Николаевича Бауэра, написанной по требованию сотрудников КГБ в декабре 1978 года в номере московской гостиницы «Москва». О своих тщательно скрываемых связях с родственником, проживавшим за рубежом, в капиталистической стране ФРГ, Яков написал: «…Сразу после Великой Октябрьской социалистической революции мой брат попрощался с семьей. Он уехал в Париж. Мне в то время было четыре года. После я не имел с ним никаких сношений, за исключением письма, в котором просил его больше не писать нам. Ничего другого сообщить не могу».

1925. Детство Якова

Яков, родившийся накануне Великой войны, как называли современники Первую мировую, рос мальчиком смешливым. Отчетливо всхохатывать начал уже в полугодовалом возрасте на «козу», которую строил ему возчик Василий, нанявшийся было к Бауэрам на сезон, да так и прижившийся в доме работником «за все». «За все» – значит, как уже говорилось, не только развозить по назначению запроданную хозяевами сельхозпродукцию, а разгребать снег, задавать корм свиньям, доставать вилами сено для коровы, чистить лошадей, ездить на санях за сеном к дальним стогам, содержать в порядке коляску для выезда, чинить забор, отводить воду с заднего двора в канаву и канаву эту своевременно чистить. Одним словом, делать всю мужицкую работу, какую укажет хозяин, наравне с хозяином, сыновья которого были в то время еще слишком малы, чтобы разделять тяжесть и ответственность крестьянского труда.

– Идет коза рогатая за малыми ребятами, кто каши не ест, молока не пьет, забодет, забодет, забодет, – шутил Василий, заигрывая через Яшу с нянькой Анни.

Приземистый широкоплечий возчик, общавшийся с кобылами ловчее, нежели с девицами, пугал Анни своей «козой рогатой», торчащей из увесистого кулака в виде двух пальцев – мизинца и указательного. Запах махорки и лошадиного пота, исходивший от кавалера, не нравился девушке. А больше того она тревожилась проявлением Яшиных эмоций. Хохоток его принимала за икоту. Давала попить водички, чтобы успокоился. В общем, не сладилось у няньки с Василием. В Гражданскую Василий исчез, а с НЭПом вернулся и подступил к подросшему Яше с той же «козой». Яша вежливо рассмеялся, а Василий спросил:

– Помнишь, как я тебя козой-то пугал?

– Помню, – честно ответил тоненький большеголовый Яша, обладавший редкой и невероятно ранней памятью на разные незначительные, казалось бы, детали.

Неприступная Анни по-прежнему жила у Бауэров и, вероятно, кое-что помнила из прошлого знакомства, однако Василий больше не интересовался ею. Наоборот, несмотря на разницу в возрасте, стал искренне приятельствовать с Яшей. Очень любили они в минутку безделья сесть куда-нибудь в уголок, а в хорошую погоду разместиться на террасе большого дома Бауэров, выходившего фасадом на главную улицу колонии, чтобы почитать журналы. Читал вслух Яша. Василий, сильно уступавший товарищу в грамотности, получал удовольствие. Сидя на ящике из-под французского какао, широко расставив ноги в опорках, он сворачивал и выкуривал одну за другой цигарки. Особенно нравились им обоим юмористические разделы, и еще более того – специальные сатирические издания. Вот, например, журнал «Смехач». Там целые страницы занимают картинки с подписями, вроде и читать-то нечего, но – мелкий шрифт, Василию удобнее, чтобы Яша читал. Читал Яша с выражением, делая паузы, нарочно усиливающие юмористический эффект. Вот, например, такая заметка.

«Председательствующий на собрании жилкоммуны говорит: „А что, товарищи, не завести ли нам свинью вскладчину?“ Коммунары на это шумят, руками машут: „Ты что, какая свинья? Вонь, грязь…“ „Ничего, – возражает председательствующий. – Свинья неприхотлива, она скоро привыкнет“». Василий, сообразив, в чем соль, ударяет себя по коленкам обеими руками и, раскачиваясь, хохочет, выдвинув вперед массивную нижнюю челюсть, так что губа чуть не достает до мясистого носа в частых синих и красных прожилках, вертит головой туда-сюда от полноты чувств и неумения унять свой восторг.

– Свинья привыкнет! Привыкнет! – Василий утирает слезы. – Во какая жилкоммуна! Свинью не надо! Развели свинарник сами. Свинью не надо!

Василий, от души навеселившись, замечает знакомого колониста за калиткой, машет ему, кричит:

–  Иди сюда! Яша, милый друг, прочитай Илье Капитонычу про свинью!